Петроградское восстание масс: человек с ружьем

революции И.И. ГЛЕБОВА

ПЕТРОГРАДСКОЕ ВОССТАНИЕ МАСС: ЧЕЛОВЕК С РУЖЬЕМ

Сегодня рушится тысячелетнее «Прежде».

Сегодня пересматривается миров основа.

Сегодня

до последней пуговицы в одежде жизнь переделаем снова.

В. Маяковский

Существует мнение, что победу революции в Петрограде обеспечили именно солдаты. Да, конечно, восстание гарнизона, вспыхнувшее 27 февраля, в корне меняло ситуацию в столице. Те, кому полагалось охранять порядок, контролировать улицу, перешли на ее сторону. Солдатских волнений в Первую мировую не удалось избежать ни одной из воевавших армий. Однако в Петрограде они имели характер взрывной, всеобщий и потому фатальный для режима. Ничего похожего (по качеству и последствиям) больше не случалось - ни до, ни после.

Вообще, война/армия - главная тема русской революции, основной источник Гражданской войны как общесоциального потрясения. «Славная революция» петроградских запасных была первым раскатом той страшной грозы, в которой разрядилось катастрофическое по своим масштабам напряжение, накопившееся в русской армии в Первую мировую. Поэтому этот текст - о ней.

Как «писать» солдатский Февраль?

Историки считают, что солдатский бунт в Петрограде едва ли не запрограммирован. Ведь там накануне событий «было сконцентрировано 150160 тыс. солдат запасных батальонов... Регулярных частей армии в столице фактически не было» [8, с. 294]. В целом же в Петрограде и пригородах собралось более 300 тыс. «казарменников» [26, с. 9]1. Сама избыточность этой

массы делала ее неуправляемой и опасной. Кроме того, ее состояние было таково, что она мало годилась для охраны порядка. «В 1916 г. призыв производился среди самой старшей возрастной группы резервистов народного ополчения, которые давно числили себя не подлежащими службе и отбывали повинность крайне неохотно» [20, с. 275]. Призывники были недовольны - и тем, что призвали, и оттого, что призвали, по их мнению, неправильно. К тому же «пагубное воздействие» оказывала на них атмосфера Петрограда, насыщенная злобой, раздражением и самыми дикими и нелепыми слухами. «Живущие в переполненных казармах в тесном соседстве со все более недовольным гражданским населением, петроградские солдаты представляли собой «крайне ненадежный элемент», - заключает Р. Пайпс [там же].

Вроде бы это исчерпывающее объяснение. Надо еще добавить, что ответственность за «происшествие» полностью возлагается на власть. Иначе говоря, и сейчас, спустя столетие, оно интерпретируется совершенно по-февралистски: революцию произвел сам режим. - В солдатском вопросе он показал себя столь же неэффективным и неосмотрительным, как и во всех февральских событиях. Просмотрел опасность - был не адекватен ситуации (не «в рост» сложнейшим задачам времени). Тем самым как нельзя лучше подтверждается его обреченность - неизбежность краха. То есть Февраль и здесь превращается в рассказ о режиме, его просчетах, неумениях, неудачах. Солдаты же в этой истории проходят, скорее, фоном; за ними видится одна, зато справедливая мотивация: чаша народного терпения переполнилась1.

Хотя обвинительный подход (рассматривание правительственной стороны с изначально обвинительной позиции) в целом малопродуктивен2, в этой версии много верного - и в том, что касается петроградских запасных как угрозы общественной безопасности, и в части административноПетрограде в дни революции свыше 170 тыс. солдат, в окрестностях (до Луги и Новгорода включительно) - 152 тыс.; всего - 322 тыс. (почти в 2,5 раза больше, чем в мирное время) [6, с. 96]. Другие авторы насчитывают в столице от 180тыс. до 200 тыс., в целом - 460 тыс. запасных [20, с. 328].

Революцию (как и любое сложное историческое явление) вообще нельзя писать в одном измерении, с одной позиции. Что же касается режима, то история Февраля - повод не для обвинений, а для размышлений о том, какая хрупкая вещь - порядок, как он необходим для жизни, как легко его потерять. Но необходимость быть в этом отношении крайне осторожными вовсе не исключает возможности протеста.

полицейских возможностей (потенциалов) режима1. Я уже говорила об этом в предыдущем разделе, но здесь необходимо добавить. Пожалуй, главное упущение властей (правительства, петроградского начальства, императора) - небрежение тыловыми делами. В определенном, конечно, т.е. не в общепринятом, смысле: ничего не делали - все упустили. В войну они сосредоточились на фронте - полагали, что все решается там; тыл в их расчетах имел значение второстепенное.

Здесь царизм действительно «ошибся» - за общим военным напряжением, за подготовкой к последнему, как тогда казалось, наступлению (когда «все - для фронта», «все для победы») выпустил тыл из фокуса своего внимания - сдвинул на периферию. Тому есть объяснения (не оправдания, а именно - объяснения). В рамках военной стратегии зимы/весны 1917 г. тыл и должен был прежде всего помогать фронту; только так можно переломить ход войны. Кроме того, тыл долгое время был более или менее благополучен; даже в феврале 17-го не являл собой сплошную территорию бедствия (оккупации, голода, труда сродни рабскому, всеобщего истощения).

Все уже решалось в тылу, а власти не поняли этого, не осознали в полной мере. Не за этим - вовсе не субъективные изъяны, индивидуальные глупости. Так проявлялись общие для всех воевавших сторон непонимание того, что есть мировая (тотальная) война, «неприспособленность» к ней - прежде всего ментальная, культурная. Традиционный взгляд на войну: она ведется на фронте, ее субъект - армия, в ней все решается военными операциями - особенно характерен для военного коман-дования2. Этим убеждением объясняются и непреклонность Николая II в решении возглавить армию в 1915 г., и странная небрежность генералитета в отношении к петроградским событиям 191 г., да и все противоречия, напряжения, конфликты фронта и тыла военных лет.

Однако утверждать, что для царских властей не существовало солдатского вопроса, - значит погрешить против истории. В «верхах» отдавали отчет в том, что держать такое количество запасных в столице обременительно и опасно. Но выбора-то особого не было. Петроград не мог избежать примет войны, главные из которых - госпиталь и казарма. Пер1 Сосредоточившись на режиме, мы увлекаемся одной задачей («подсчитать», что не удалось порядку) в ущерб другой - главной: понять, почему победил беспорядок. Тем самым сбиваем фокус анализа.

вые заполнялись во времена наступлений1, вторые - в их кануны. Столица (как и любой крупный город) позволяла снабжать большие воинские соединения, а при необходимости - осуществлять их переброски. Обустроить такую массу людей за ее пределами («в поле») было тогда почти невозможно; загородные военные лагеря хороши для лета. В той ситуации

решающее значение приобретала временность солдатского вопроса: то,

что запасные в городе - на время, до наступления, для подготовки к нему .

Да и, кроме того, армии (гвардии - прежде всего) исторически вменялись охранительные задачи. Гвардия, один из главных символов царского (самодержавного) порядка, была исторически связана с «Дворцом». На эту связь указывала даже городская топография: в конце XIX - начале XX в. Петербург оставался единственной европейской столицей, где в центре еще имелись казармы3. Как и в пушкинские времена, город представлял собой военную столицу. Казармы символически размечали его пространство, насыщали Петербург духом имперской милитарности, службы, «регулярности» (государственности). Не случайно, когда в 1910-х годах возникли планы реконструкции столицы, предполагавшие перевод военных учреждений на окраины, они вызвали настороженность и протест министров и генералов [4, с. 238-244]. Кажется, что здесь реализм (политика, нужды благоустройства) проигрывал символизму (презентации вла1 Поразительным образом в Первую мировую массы проникали в столицу не только через «структуры» массовые же (производство, армию), но и через «старые», элитарные: занимали места, которые традиционно принадлежали власти. Тем самым меняли облик и «настроение» исторического Петербурга. Так, дворцы (начиная с Зимнего) превратились в народные госпитали - в них разместились солдаты (именно под рядовых их отдавали владельцы). А эти «халатники», едва подлечившись, частенько становились источником разного рода городских беспорядков.

сти); «царизм» до последнего держался за «царскую казарму» как за символ, пытаясь приостановить бег времени, так заметный в городе1.

По той же исторической привычке режим использовал гвардию для охраны (в охранительных целях). Гвардейцы в столице должны были при необходимости защищать, но главное: символизировать (представлять) порядок. А в этом отношении «массовидность» казарменников - скорее, плюс, чем минус: это демонстрация силы, средство устрашения, символический инструмент сдерживания потенциального протеста. Здесь влиял и недавний успешный опыт: непосредственное убеждение в необходимости «значительного увеличения количества войск во внутренних районах России для обеспечения порядка внутри государства» власти вынесли из Первой революции [3, с. 88]. Тогда социально-властный строй не был разрушен во многом потому, что на его защите стояла армия.

Однако всего через 12 лет человек с ружьем передумал - и дал такой силы взрыв, что он снес не только «петроградское государство», но и весь царский порядок. Более того, в результате произошла не смена режимов («плохой», устаревший и неудачный, уступил место «хорошему», современному и эффективному), но порядок как таковой проиграл хаосу. Почему это произошло, да еще в такой страшной форме - вот главный вопрос Февраля. Для ответа на него требуется поменять исследовательский фокус: сосредоточиться не на власти с ее слабостями, а на восстании масс, изменившем город, а потом и страну. Иначе говоря, рассматривать событие следует с точки зрения его последствий (истории) - выяснять не кто проиграл и почему, а кто победил и что стало результатом победы2. Из этой посылки я и буду исходить, «раскручивая» событие, ища в нем логику.

Об особой роли армии и влиянии на нее войны

Как и в случае с восстанием гражданских масс, солдатский бунт в столице был достаточно случайным (правда, такого рода внезапности, срывы говорят о явных неполадках в системе). «Начала» любой большой истории обычно складываются из массы незначительных событий, вступающих в странные связи, из которых оказывается невозможно выбраться (и в которых трудно разобраться). Это в полной мере относится к Февра1 Это характерная вещь: держаться за внешность, теряя сущность. Становясь все менее самодержавным, «царизм» представлялся таковым, сохраняя символы самодержавия. Гвардейская казарма была, пожалуй, одним из главных таких символов; она представляла важнейшие из самодержавных начал - милитаризм. Отступить здесь, сделаться гражданской (и по существу, и по форме) означает для русской власти полное поражение.

лю: во многом случайные и поначалу неопасные (не угрожавшие тотально «основам») происшествия, цепляясь одно за другое, создали в Петрограде трагически неразрешимую ситуацию. Но за этой «случайностью», во многом определившей содержание целой эпохи (1917-1921), стояли свои обусловленности - не только непосредственные, вызванные войной, но и долгие (исторические), связанные с устройством российской социальности, с ролью в ней армии. В этом «происшествии», как и в случае с рабочей забастовкой, спрессовалась (выразилась) история. Во многом поэтому эффект оказался столь мощным.

Россия к 1917 г. не была едина не только в этноконфессиональном, но и в социальном отношении: представляла собой «многосоставное» общество - конгломерат разных типов общностей (социальностей). Если характеризовать их максимально общо (т.е. в значительной степени упрощая), можно выделить по крайней мере три: 1) те группы, которые могут быть описаны категорией «сословное общество» (дворянство, бюрократия, купечество, ремесленники, торговцы и проч.)1; 2) нарождавшееся в больших городах массовое общество2, где все и вся перемешивалось, нивелировалось, где размывались, теряя свою определенность, социальные образования «сословного» типа; 3) парохиальные общности - это вся многомиллионная русская деревня (для ее жителей и в начале ХХ в. быть «курскими» означало то, что они не «пскопские», а быть «русскими» - то, что они не «немцы» и не «басурманы») вместе с теми элементами город1 «Сословие» - в данном случае, конечно, условная категория. Конечно, Россия в начале ХХ в. уже не была «сословным обществом» (все более и более переставала быть таковым). Общности этого типа (исторические, «наследственные») теряли признаки сословности: разрушались под натиском выходцев из простых фамилий (как дворянство), меняли облики и стили жизни под влиянием образования/культуры (как купечество, которое в начале ХХ в. имело мало общего с миром кабаних, катерин и т.п., описанным Н.А. Островским). Иначе говоря, они были поставлены под вопрос новыми временами. Будучи поэтому достаточно размытыми, тем не менее имели свое ядро, свою ярко выраженную идентичность. Я называю их «сословиями» по двумя соображениям: чтобы подчеркнуть, что эти общности не являлись «классами» в классическом политико-экономическом смысле; оттого, что именно с этой позиции возможно адекватно описать их основные, определяющие признаки. Немаловажно и то, что здесь, в этих социальных слоях, берут свои начала как парламентарная, выборная, цензовая демократия (представлена Думой), так и демократия нецензовая (иначе говоря, прямая) - Советы (эта форма представительства вообще характерна для России - вспомним Совет всея земли, крестьянский сход).

Под массовым обществом понимается «новый, присущий ХХ в. тип общественной организации, в котором широкие массы... впервые оказываются вовлеченными в политический процесс в качестве его неактивных субъектов, а не пассивных наблюдателей» [22, с. 606]. В конечном счете это - одно из воплощений городского общества, его метафора. Революция 1917 г. радикально изменила вектор его развития; благодаря ей Россия в ХХ в. получила принципиально иное массовое общество, чем она могла бы иметь (чем то, что «вычитывалось» из дореволюционной истории).

ской жизни, что не переработал (не успел, не успевал перерабатывать) город. Все это многообразие с трудом поддавалось стабилизации/дисципли-нированию/управлению, равно как и мобилизации.

Основным институтом, где представители разных общностей встречались, приводились хоть к какому-то общему знаменателю, отчасти солидаризировались, была армия. Это, с одной стороны, следствие исторического своеобразия нашей социальности, в основе которой заложен милитаристский принцип1, с другой - проявление главной болезни царской России, не преодоленной ею и к моменту своего падения: отсталости. В отличие от современных (западных, европейских) обществ, всеобщая грамотность/школа еще не стала главным социальным интегратором2. Не была Россия и страной, сплоченной официальной идеологией; все эти «самодержавия/православия/народности» (как и оппозиционные им либе-рализмы/социализмы/национализмы) имели значение для культуры «верхов» - образованных элит, авангарда развития. Да и православная идентичность вопреки распространенному сейчас мнению не являлась тем стержнем, вокруг которого строилась многоплеменная разноязычная империя. Даже господствуя, православие не исключало других вер и верований, атеистических сомнений; не могло их поглотить.

Для России и в начале ХХ в. милитарность оставалась интегральной идентичностью, объединявшей поверх национальных, религиозных, культурных, социальных различий, а военная служба - универсальнм унификатором и «социализатором». Особое значение в этом смысле имела «проработка» армией новобранцев-крестьян - просто потому, что деревня была ее основным донором. Армия давала крестьянским массам социальный кругозор; благодаря ей они видели другие образы и стили жизни, получали новый опыт; здесь начинали понимать, что мир не ограничивается деревенской околицей - есть большая страна, общие задачи, государственные интересы. Но армия не просто вовлекала миллионы этих людей в

социальную жизнь; там происходила их «вербовка» из парохиальной (по существу, не-социальной, вне-социальной) культуры1 в подданническую: подчинения, приказа, строя, иерархии, службы и служения. Иначе говоря, армия создавала возможность формирования массового общества в России как подданнического2. В этом смысле являлась опорой царского режима/порядка.

Можно сказать, что армия в России несла в массы идею государства -если понимать его в определенном смысле. «Государство есть "организм", который во имя культуры подчиняет народную жизнь началу дисциплины... дисциплина, в свою очередь, есть основное условие государственной мощи» [28, с. 80], - писал П.Б. Струве. При этом, государство как дисциплинирующую институцию противополагал анархическим, хаотическим началам, жившим в народе (так надо понимать слова П.Б.: «Дух государственной дисциплины был чужд русской революции») [там же]3. Армия и была проводником дисциплинирующего духа в массовую культуру; давала образец «регулярности», образ «правильного порядка». Этим определялось значение всего, что в ней (с ней) происходило.

В Первую мировую («войну народов») армия в России, как и в других воюющих странах, стала подлинно народной. Это означало, что она

Собственно, эти анархические (инстинктивные, разрушительные, разлагающие) начала, возмущающиеся против укрощения государственной дисциплиной и культурой, есть в любом народе. Что и показал ХХ в. с его массовыми тоталитарными движениями (особенно показателен, конечно, немецкий опыт - протест народа, столь склонного к дис-циплинированию, против европейски-культурного в себе, против государства как цивилизующего начала). Однако на отечественной почве этот конфликт «духов» (государства и революции) выражен ярче всего. Пожалуй, именно тяга к анархическому самоосуществлению (кочевой инстинкт к воле - без форм, границ, обязательств, вне сковывающей воли государства) и отличает русский народ от других европейских народов. Эта тяга историческая - обусловлена природой, географией, историей (известно ведь, что Россия - страна, которая постоянно колонизируется, а русский народ - «жидкий элемент» русской истории).

систематически, из года в год вбирала в себя российский парохиализм -почти тотально, без выбраковок и выборок, характерных для мирных вре-мен1. Соответствующие типы личности (образы жизни, реакции на внешний мир) война привела в главные тогда места русской жизни - на фронт, в города; сделала их фактом истории. Результат был не в пользу армии: став окончательно народной, она сильно потеряла в способности «подчинять», распространять «государственный дух». В ситуации, когда требовалось воевать и некогда было социализировать, армия стала проигрывать массе - не могла «переформатировать» ее под себя (дисциплинировать, мобилизовать). Чем дальше, тем больше ее облик определялся тем, что это -армия крестьян: многомиллионных, в основном неграмотных масс, взятых из деревни, с определенной психоментальностью, культурой. Крестьянская армия и жила, и воевала, и размышляла о жизни и войне особым образом.

Принято считать, что главное негативное воздействие Первой мировой на русскую армию было, как у всех, связано с непониманием задач войны (зачем воюем?)2. Это так - но лишь отчасти. Подобная реакция

предполагает рефлексию - сознательное отношение к происходящему. А оно было характерно для очень узкой армейской прослойки - прежде всего для офицерства, а также для части солдат, взятых из города, имевших опыт социальной жизни и хоть как-то образованных. Здесь русская армия не отличалась от европейских; в ней жили сознание бессмысленности и ужаса войны, оскорбленность военными неудачами, неподготовленностью, неадекватностью властей и проч. Оттого в ней поднималось и крепло неприятие старых (довоенных - вовлекших в войну) режимов - их лиц, правил, условностей. Из этой среды, сложись все иначе, могло рекрутироваться наше «потерянное поколение».

Что же касается основной массы армии (армии как массы), то для нее абстрактные вопросы о целях и смыслах не представляли особого интереса (такого рода рефлексия для крестьянского типа сознания не характерна). Фронт для крестьян-солдат был еще одной повинностью государству; отбывая ее, они руководствовались традиционными соображениями, миропредставлениями, конкретикой ситуации. Однако менее всего психологически и культурно были приспособлены к войне того типа, которой явилась Первая мировая. Механизированная война, сопровождавшаяся массовыми анонимными убийствами1, превышала их способности к адаптации (возможности быть солдатом - оставаться им во всех случаях). Солдат-крестьянин дал в Первой мировой такие массовые реакции, которые иначе как разлагающими не назовешь. Главная из них - «убегание»: сдача в плен и дезертирство, принявшее какие-то невероятные масштабы. Обычно это списывают на антивоенный протест, но представляется, что мы имеем дело с особым типом существования в войне (ее проживания/преодоления).

«Убегание» предполагало отказ от той идентичности, что требовала война - причем отказ весьма своеобразный. В русской армии бегства с фронта во многих случаях не были окончательными: покинув окопы «для дома», дезертиры частенько возвращались в моменты наступлений. Иначе говоря, это странный случай «условного дезертирства» - временного отказа быть солдатом. Да и братания, еще один «спутник» Первой войны, здесь были особенными - не такими, как на Западном фронте2; их субъектом выступал другой человек (другой тип человека).

Особую склонность к массовой сдаче в плен и массовому же дезертирству русская армия в Первую мировую (как, кстати, и потом, в Гражданскую) проявляла при отступлениях. Она показала себя армией действия, наступательного порыва (действующей - в прямом смысле слова); на нее крайне негативно влияло любое «поведение», не соответствующее традиционным представлениям о войне. Эта армия не «умела» отступать -быстро выходила из подчинения, хаотизировалась. Однако в условиях наступления те же самые части становились легко управляемыми, проявляли стойкость в бою [11, с. 343].

Наконец, тяжелейшим испытанием для армии этого типа оказался и способ ведения войны, а именно: ее позиционный характер. Первая мировая потребовала долгого окопного сидения; в ситуации же «кто кого пересидит» преимущество было не на русской стороне. Крестьян-солдат моби-лизовывала война как работа (ратный труд) и разлагал окоп1. Причем определяющими в этом отношении были не бытовые сложности (хотя русский окоп обеих мировых войн, в отличие, скажем, от немецкого, - не место для жизни; условия существования в нем или очень сложны, или непереносимы); крестьянская жизнь приучила этого солдата быть неприхотливым. По традиционным понятиям, окопное сидение не «считалось» войной - скорее, «сезоном» празднобезделья, сродни зимнему мужицкому «малоделью». Потому окоп, как и отступление, дезорганизовывал, «разрегулировал» русскую армию.

В конечном счете эта армия была не хуже и не лучше других; в ней соединялись как военные потенциалы (возможности, преимущества), так и слабости, которые в определенных условиях могли превратиться в риски/угрозы (в том числе общественной безопасности). Главным отрицательным ее качеством была, пожалуй, именно склонность к «разрегулированию» - неспособность в полной мере быть «регулярным войском»2. Это

что не крестьянское это было дело - футбол. Братания на Восточном фронте имели совершенно конкретный характер: к примеру, договаривались не стрелять, перекуривали и т.п.

в значительной степени есть реакция на ослабление дисциплинарно-социализирующих потенциалов («регулярности») армии. В ответ в массах поднимался и укреплялся дух анархической реакции, видевший «исконного врага» в «духе государственной дисциплины». Это было самым опасным из тех влияний, которые могла оказать на Россию Мировая война. Что и продемонстрировал случай (keys) петроградских запасных.

Запасные - против царской казармы

Столичный солдатский бунт обычно объясняют протестом против фронта: нежеланием запасных умирать на войне, которая так и не стала Отечественной (понятной - на выживание, справедливой, всеобщей -сплотившей фронт и тыл вокруг одной задачи: победить)1. По каким-то последним счетам это верно; все петроградское народное движение было антивоенным - вышло из войны, нацелилось покончить с войной, требовало разрешить социальные проблемы, ею вызванные. В то же время февральские события - это тыловая революция; вспыхнула в тылу - по тылам и распространялась (из Петрограда перекинулась в Москву, затем в крупные губернские города); по фронту поначалу прошлась только эхом2. И у солдатского протеста были тыловые обусловленности.

Военный катастрофизм особым образом прошел через петроградских запасных, вызвав иной, чем у окопников, психологический кризис и

ственно) в своих воззрениях. Противоположные (вроде бы, взаимоисключающие) типы восприятия (образы государства/армии) уживались (сосуществовали) в народном сознании. Однако нарушение традиционного строя жизни (разрушение общины прежде всего) и Мировая война разрушили баланс; народное сознание качнулось к отрицанию/осуждению государства/армии, к поискам «своей правды» («своего» государства, «своей» армии).

слом. Они, конечно, не хотели на фронт, хотя ощущение близости собственной гибели, психологически разрушавшее фронтовиков, им еще не было знакомо. Страх фронта был, так сказать, отвлеченным, не конкретным, что чрезвычайно важно для крестьянской психологии, ментальности (повторю, люди этого типа не ре?