Спросить
Войти
гический, терминологический и нормативный национализм, все еще господствующий в истории, будет нелегко.
Т.М. Фадеева
Монография д-ра ист. наук А.В. Гордона (ИНИОН РАН) посвящена истории советской историографии, ее вкладу в мировую науку и противоречиям ее существования, рассмотренным через судьбы выдающихся представителей в трагические 1930-е, драматические 1940-1950-е, переломные 1980-е. Отдельная тема - положение ученых в провинции.
Главная идея книги - существовавшая при всей сложности возможность профессиональной и личностной самореализации ученых в рамках идеологического канона официального марксистского учения. Жанр исследования, как его определяет сам автор, «историографический портрет». «История историков, - пишет он, -формируется на пересечении двух исследовательских направлений -биографического и историографического, создавая новый жанр, уже получивший в литературе название “историографического портрета”1». Речь идет о создании «портрета ученого в триединстве его жизненного пути, творчества и среды» (с. 6).
Девять глав книги - это историографические портреты ученых. Последовательность глав выражает поступательность эволюции советской историографии, смену этапов и преемственность поколений. Во введении А.В. Гордон отмечает важность изучения личностного аспекта исторической науки: «История историков заслуживает не меньшего внимания, чем история событий, которые они описывали, и тех, что они пережили» (с. 6). Настоящая книга и служит, по мысли автора, личностным дополнением к предыдущей монографии А.В. Гордона1.
В реферируемой книге автор представляет образы историков, которых он знал лично, либо тех, с родственниками и друзьями которых общался. Поэтому большую роль играют источники личного происхождения (воспоминания, беседы, переписка), находящиеся в архиве А.В. Гордона. Используются также документы Архива Российской академии наук, рукописного отдела РГБ и других фондохранилищ, а также мемуарная литература советских историков и историографические работы современных авторов. В сочетании с исследованиями, принадлежащими перу персонажей книги, это дает возможность автору не только обрисовать жизненные коллизии, но и показать общий фон - особенности ситуации в науке в разные исторические периоды, проблематику идейно-теоретических дискуссий, смену исследовательских направлений.
Хронологические границы исследования А.В. Гордона обозначены двумя поворотными пунктами: революционными 1920-ми годами, когда в науку пришло первое поколение историков-марксистов, многие из которых были участниками революций и Гражданской войны, и 1990-ми - началом перестройки, обозначившей новый этап развития страны.
А.В. Гордон подчеркивает характерную черту советской науки в условиях монополии официальной методологии: «разработанная идеологическим аппаратом схема исторического процесса входила в сознание и подсознание. Учёные не просто подстраивались под установки директивных органов, установки становились исследовательскими и жизненными ориентирами» (с. 7). Чтобы передать атмосферу, в которой жили, думали и работали историки, автор использует емкий и красочный образ - «анаконда на люстре», взятый из книги американского журналиста Э. Озноса2.
Рассказывая о жизненном и научном пути Г. С. Фридлянда (1897-1937) в главе «Революционный марксизм», Гордон подчеркивает внутренние противоречия и поиски, характерные для становления марксистской историографии. Вопреки сложившемуся в последние годы мнению, Фридлянд, как и другие историки-марксисты 1920-х годов, получил серьезную профессиональную подготовку, обучаясь на юридическом, а перед этим на подготовительном факультете Петроградского психоневрологического института, учрежденного В.М. Бехтеревым. Это было новаторское и демократичное учебное заведение, в котором преподавали блестящие профессоры, в том числе Н.И. Кареев и Е.В. Тарле, а на формирование Фридлянда особое влияние оказали семинары В.А. Бутенко, ученика Кареева.
Фридлянд занимался широким кругом исторических тем, но наибольший вклад внес в историю Великой французской революции, периоду якобинской диктатуры. На его примере А.В. Гордон характеризует кризис советского историознания на рубеже 1920-1930-х годов: «Идейные метания Фридлянда в оценках Термидора отчетливо передают уже выявившуюся к концу 1920-х годов обреченность теоретических поисков с нагнетанием идеологической борьбы, сопровождавшей закрепление партийно-марксистского канона» (с. 31). Тем не менее историк смог показать уязвимость канонизированной оценки переворота, раскрыть противоречия политического курса якобинцев.
В книге о Марате 1934 г. важнейшей новацией Фридлянда было заявление о существовании в рамках Французской революции «плебейской революции», основной движущей силой которой выступали представители «четвертого» сословия - рабочие, ремесленники, мелкие торговцы. Воссоздавая жизнь и деятельность Марата, историк предложил использовать термин «маратизм» для обозначения социально-политического феномена - идеологии «четвертого» сословия. Как показывает стенограмма доклада Фридлянда на заседании Института истории Комакадемии в июне 1934 г., его позиция вызвала активное неприятие со стороны коллег (в том числе Н.М. Лукина). При всей характерной для этого периода идеологизированности книги Фридлянда о Марате, спустя 30 лет американский рецензент положительно охарактеризовал второе, посмертное издание этого биографического исследования.
Трагичная судьба Г.С. Фридлянда, расстрелянного в 1937 г., отражает сложность и двойственность периода «революционного марксизма». Оставаясь в рамках догматов классового и экономического детерминизма, историки искали новые пути в осмыслении прошлого, получившие развитие в советской и мировой исторической науке.
Вторая глава посвящена судьбе Я.В. Старосельского (1899-1951). В его монографии «Проблема якобинской диктатуры» (1930) сформулирована концепция революционного террора, которая отличалась тем, что автор «обосновывал историческим прецедентом якобинской диктатуры использование террора для решения экономических задач революционной власти» (с. 72). У Старосельского террор был показан как универсальное средство для переходного периода, поскольку «целью террора было подавление носителей “отжившего способа производства”» (там же). Вместе с тем Старосельский в неопубликованной монографии, депонированной в свое время в ИНИОН, «Борьба за народоправство в буржуазной демократии», первым подробно проследил диалектику демократии и диктатуры на примере Французской революции.
А.В. Гордон отмечает, что понятие «якобинская диктатура» появилось именно в советской литературе 1920-х годов. «Исследования советских марксистов, вместе с работами Матьеза, обозначили переход в историографии Революции от представлений о якобинской “аномалии”, о якобинстве как “вывихе истории” к выявлению исторических предпосылок революционной диктатуры и социальной обусловленности ее политики» (с. 90).
В главе «Из школы Кареева в советскую историографию: Я.М. Захер» А. Гордон подчеркивает влияние «старой профессуры» на становление Я.М. Захера (1893-1963): «Став марксистом, он сохранил тот фундамент профессионализма, что приобрел в школе Кареева. И, хотя представителям школы Кареева пришлось многое усвоить из идеологического канона советского марксизма, в целом для Захера марксизм оставался скорее идейнополитической, чем методологической позицией» (с. 100).
Высшим достижением довоенной советской историографии в изучении городских движений называет Гордон работу Я.М. Захера о «бешеных». Он подчеркивает несомненное влияние П.А. Кропоткина на раннее творчество историка. Несмотря на
признание со стороны профессионального сообщества и центральной прессы, историк в период «Академического дела» подвергся шельмованию как «ученик Тарле». Гордон подробно рассказывает о преследованиях историка, его аресте в 1938 г., об идеологической ситуации по возвращении Я.М. Захера к науке и преподаванию (1956).
Б.Ф. Поршнева (1905-1972) автор характеризует как «системосозидателя». Его творчество, по мнению Гордона, уникальное явление в советской историографии - он создавал целостную «систему истории», начиная с предыстории, которой посвящен монументальный труд «О начале человеческой истории», при жизни автора не увидевший свет. До сих пор остаются актуальными два элемента его теоретической системы: «идея единства всемирной истории и активная роль общественного сознания в историческом процессе» (с. 169). Согласно Поршневу, во-первых, история цельна и едина во времени - от доисторических времен до современности, во-вторых, она цельна и едина в смысле охвата всего человечества; в-третьих, «подразумевается цельность, полнота, единство многогранной общественной жизни» (цит. по: с. 169).
Приверженность универсалистским установкам выразилась во всем творчестве ученого: «он не признавал разрыва между гуманитарным и естественным знанием, преодолевал барьеры наук об обществе и человеке, да и в рамках собственно исторической науки выступал реформатором - разрушителем отраслевой специализации, будучи искренне убежденным в том, что свое подлинное значение факты прошлого той или иной страны приобретают лишь во всемирно-исторической перспективе» (с. 170).
По мнению Гордона, в творчестве Поршнева, при всем увлечении ролью классовой борьбы в истории, уже глуше звучит пафос революции с ее представлениями о «последнем бое», о полном разрушении старого мира. Автор замечает другую патетику - модернистского проекта цивилизации Нового времени, выраженного девизом «знание - сила».
«Наполеон в советской историографии: От Е.В. Тарле к А.З. Манфреду» - в этой главе на первый план выдвинуто различие подходов и оценок в историографии французского императора. Личные пристрастия ведущих исследователей этой темы, настроения в обществе и «социальный заказ» - факторы, несомненно, повлиявшие на советское наполеоноведение.
Гордон подробно показывает, как в переизданиях книги Тарле менялись оценки в зависимости от изменения идеологических установок. Императору добавлялись негативные черты характера, «милитаризировалось» историческое значение его деятельности: Тарле все сильнее подчеркивал военные достижения французского императора, одновременно умаляя государственноустроительную роль.
Фундаментальная биография Наполеона А.З. Манфреда создавалась в иных исторических условиях, конец 1960 - начало 1970-х годов. Манфред подробнее и психологически глубже, чем Тарле, характеризует личность Наполеона, показывает его сомнения и колебания при принятии важнейших решений. Манефред выделял иную, более панорамную канву событий, чем его выдающийся предшественник.
По мнению Гордона, Тарле и Манфред представляли разные научные тенденции, сосуществовавшие в советской историографии. Тарле - представитель национально-государственной, имперско-державной парадигмы, проявившейся в 1930-е годы и доминировавшей во время Великой Отечественной войны. Поэтому его тематику можно обозначить, как «Наполеон и Империя»: формирование личности в военных условиях; война как предпосылка создания империи.
Манфред развивал более раннюю революционно-классовую парадигму, поэтому его тематику можно обозначить, как «Наполеон и Революция»: влияние революции на формирование личности героя; «измена Революции как измена самому себе» (с. 271).
В следующей главе Гордон рассказывает о своих впечатлениях от встреч с В.М. Далиным (1902-1985). Ярко и эмоционально обрисован историк - «душа общества франковедов». Интересны страницы, на которых автор вспоминает о том, какую роль сыграл этот замечательный исследователь в его профессиональном становлении.
Одесский историк В.С. Алексеев-Попов (1912-1982) отличался особым интересом к теории и философии истории, что иногда вызывало неприятие со стороны коллег, а также проблемы со стороны начальства, не одобрявшего увлечение теоретическими
поисками. Истинный марксист, по словам Гордона, вследствие «личной духовной потребности», Алексеев-Попов обращался к работам неортодоксальных марксистов (Л. Гольдмана, Д. Лукача), русской «формальной школе» в филологии, науковедческим разработкам школы Г.П. Щедровицкого, крестьяноведению, психоанализу, теории информации.
Алексеев-Попов на первый план выдвигал роль человеческого, субъектного фактора в истории, будь то вожди или активность народных масс. Занимаясь историей якобинской диктатуры, он внес новаторскую «идею гегемонии социальных низов», а в понимании самой «гегемонии» на первое место поставил «духовное состояние общества» и произошедшие в ходе революции изменения: «распространение коллективистской морали, принципов гражданственности (civisme), подъем патриотических чувств, сливавшихся с идеалами социальной справедливости. Все это вместе взятое и означало, в трактовке Алексеева-Попова, «духовную гегемонию плебса» (с. 322).
Ульяновский историк С.Л. Сытин (1925-2001) известен не только как историк Французской революции, но как краевед и автор работ о методике преподавания истории. Вслед за Захером, Сытин, анализируя деятельность «бешеных», подчеркивал политическую роль социальных низов, городской бедноты в революции. Сытин доказывал, что основой якобинской диктатуры стал социально разнородный блок и внутри самого блока существовали антагонистические противоречия между представителями буржуазии и «предпролетариата» (термин, использовавшейся Ф. Энгельсом). По мнению А. В. Гордона, выделение роли предпролетариата в революции, явилось отличительной чертой позиции Сытина.
Завершает книгу глава о А.В. Адо (1928-1995), преемнике Поршнева в изучении крестьянских движений. Концепцию революционного крестьянства, разработанную Адо, Гордон называет историографическим шедевром: «Его монография явилась первым в советской историографии революции портретом коллективного субъекта, коллективной личности, выступающей в роли революционного субъекта» (с. 392).
Представленные в книге А.В. Гордона историографические портреты показывают сложные судьбы живых людей, а не парадные изображения застывших монументов. Анализируя и разбирая
исторические концепции и подходы, автор создает масштабное полотно развития советской науки1, в которой были творческие и научные достижения, но были и беспрецедентные идеологические кампании и репрессии, искалечившие судьбы ученых.
Ю.В. Дунаева
ДРЕВНИЙ мир
Афинская демократия является тем феноменом в мировой истории, отношение к которому в интеллектуальной среде практически никогда не было нейтральным, ни в эпоху ее существования, ни спустя более двух тысячелетий после ее исчезновения. Для одних она была и остается «шокирующим примером “власти толпы”, а для других - образцом коллективного самоопределения, по сравнению с которым все современные формы непрямой, представительной демократии выглядят ущербными» (21, с. 1-2). Впрочем, как в древности, так и в Новое и Новейшее время предпринималось немало более или менее успешных попыток объективного анализа данного феномена. Примечательно, однако, что даже внутри той культурной традиции, которая создала демократию, результатом такого анализа была в целом негативная оценка. Наиболее авторитетные мыслители из числа современников, включая Сократа, Ксенофонта, Исократа, Платона и Аристотеля, полностью отвергали базовые демократические принципы, особенно демократический взгляд на политическое равенство. Сама идея о предоставлении власти скорее массам, чем немногим достойным, могла
