Народная религиозность и образы духовенства в годы Первой мировой войны и революции

S Раздел 2. Меняющиеся формы ^ и образы религиозности

Владислав Аксенов

Народная религиозность и образы духовенства в годы Первой мировой войны и революции

DOI: https://doi.org/lO.22394/2073-7203-20i9-37-l/2-272-303 Vladislav Aksenov

Popular Religiosity and Images of Priesthood during the First World War and Revolution

Vladislav Aksenov — Institute of Russian History, Russian Academy of Sciences (Moscow, Russia). vlaks@mail.ru

The article investigates the reasons for the spread of negative images of the clergy, captured during the World War I in the letters of ordinary people and, since 1917, in visual sources. The author explores the state of the systemic religious crisis in the Russian Empire, which manifested itself at different levels: in the relations between those who waited for the convocation of the Local Council and those who resisted it; intraclerical conflicts between representatives of the lower and higher hierarchies; conflicts between the parish clergy and parishioners; contradictions in the writings of the religious philosophers. It is noted that the Great War contributed to the spread of mystical and eschatological sentiments among the different social groups, the growing popularity of sects, and the simultaneous wave of unchurching frastserkovlenie_).

Аксенов В. Народная религиозность и образы духовенства в годы Первой мировой войны и революции // Государство, религия, церковь в России и за рубежом. 2019. № 1-2. С. 272-303.

Aksenov, Vladislav (2019) "Popular Religiosity and Images of Priesthood during the First World War and Revolution", Gosudarstvo, religiia, tserkov& v Rossii i za rubezhom 37(1-2): 272-303.

РЕВОЛЮЦИЯ 1917 г. была событием, вызревавшим с начала ХХ в. Первая мировая война усилила конфронтацию власти и общества, а также создала условия для новой формы насилия, распространив психологию «человека с ружьем». Именно ружье в 1917 г. воспринималось как реальный мандат новой власти, а не желавшие отправки на фронт запасные солдаты оказывались главными акторами революции1. Однако в дни февральского социального взрыва символом революционного насилия стал пулемет. Примечательно, что массовое сознание в дискурс о пулемете включило и представителей духовенства. Понять место образов священников в массовом сознании и причины их формирования можно, лишь учитывая социально-психологические особенности эпохи.

Несмотря на то, что современники уже с осени 1916 г. с уверенностью говорили о неизбежности революции, ее приход стал неожиданностью для обывателей, а также сформировал сложную эмоциональную атмосферу, в которой наряду с восторгом и эйфорией присутствовал страх2. Одной из самых массовых была фобия перед «протопоповскими пулеметами»: согласно слухам, министр внутренних дел А.Д. Протопопов расставил на крышах пулеметы с тем, чтобы, спровоцировав в столице беспорядки, затем жестоко их подавить. Однако куда более странной кажется распространявшаяся одновременно с ними молва о стрелявших из расположенных на колокольнях пулеметов священниках. Причем повторяли эти слухи такие образованные люди, как А.Н. Бенуа, З.Н. Гиппиус и др.3 Слух этот обрастал подробностями: говорили, что пулеметы в церкви доставляли по ночам в гробах. Подобную демониза-цию священников можно было бы списать на нервозность петроградского общества в первые дни революции, но важно то, что этим сообщениям поверили в провинции: местное духовенство посылало запросы в Петроградскую епархию с просьбой разъяснить, действительно ли столичное духовенство помогало полиции в подавлении беспорядков4. Опровержения этих слухов при1. См.: Булдаков В.П. От войны к революции: рождение «человека с ружьем» // Революция и человек. Быт, нравы, поведение, мораль. М., 1997. С. 55—76.

ходилось публиковать и в газетах далекого Томска5. Тем не менее образ священника-пулеметчика оказался очень живучим, в итоге в «Новом Сатириконе» в апреле была опубликована карикатура, изображавшая стреляющего из пулемета попа с крестом в руке. Текст на рисунке пояснял: «В дни революции много пулеметов стояло на колокольнях, откуда и обстреливался восставший народ» (рис. 1).

Рис. 1. Новый Сатирикон. 1917. № 14. Худ. Б. Антоновский.

Данный рисунок не является единичным примером образа попа-контрреволюционера — в 1917 г. высмеивание духовенства было распространенной темой журнальной сатиры. При этом существовавшие в массовом сознании образы соответствовали новым практикам взаимоотношений прихожан с приходским духовенством: по России весной — летом 1917 г. прокатилась волна насилий над священниками6. Некоторых из них милиционеры арестовывали прямо на амвоне во время богослужения, устраивали обыски в храмах и монастырях7. В ряде случаев стихийная

Еъ дни революши много пулеметовъ

активность масс находила организационную поддержку со стороны местных комитетов и советов, которые начали вмешиваться в церковные дела. Это заставило председателя Временного правительства Г.Е. Львова разослать 17 июня губернским комиссарам телеграмму, предлагавшую принять меры к устранению самовольного вмешательства в церковную жизнь со стороны сельских, волостных, уездных, губернских общественных комитетов8.

В адрес духовенства выдвигали также обвинения в непристойном поведении: взяточничестве, пьянстве, сексуальных перверсиях и т. д. В иллюстрированном журнале «ХХ век» появился раздел «Монастырские тайны», в котором рассказывалось, что монахи Александро-Невской лавры якобы поголовно предавались любодеяниям, пьянству и карточной игре; монахини Новодевичьего монастыря занимались проституцией и даже устроили на своей территории «фабрику детских ангелов» — кладбище задушенных младенцев; валаамские затворники грешили мужеложеством и т. д.9 На их фоне поп-пулеметчик выглядел вполне цивильно.

Чтобы понять причины дискредитации духовенства в глазах российского общества, необходимо обратиться к предшествующей истории взаимоотношений церкви, народа и государства. Вряд ли будет преувеличением сказать, что в начале ХХ в. церковь представляла собой больной организм. В историографии показано, что неизбежность реформ была очевидна духовенству, религиозным мыслителям, светской власти10. В 1890-х-1900-х гг. развивалось обновленческое движение, участники которого выступали за созыв Поместного собора; в Москве и Петрограде появились религиозно-философские общества, на заседаниях которых обсуждались актуальные проблемы церковной жизни. После начавшейся в 1905 г. революции осознали необходимость церковных преобразований и в правительстве, что привело к созданию Предсоборного присутствия. При этом различия во взглядах

на будущее устройство церкви обнаруживались между членами Синода, правящими и не правящими архиереями, светскими богословами, представителями клира11.

Сложными были внутрицерковные отношения: церковнослужители имели претензии к диаконам, диаконы к иереям, иереи к архиереям. В Синод поступали жалобы священников друг на друга, непростые взаимоотношения между представителями духовенства обнаруживаются в материалах перлюстрации частной корреспонденции. Так, минский протоиерей писал 28 октября 1916 г. о местном епископе Георгии (Ерошевском):

Трудно даже в мечтах представить себе такого архиерея, как наш. Это какая-то мумия, без жизни, деятельности, ума и толку... Грустно становится за будущность церкви. И верхи-то ее, кажется, совсем сгнили12.

Приходские священники жаловались в епархию на некоторых своих коллег, обвиняя их в пьянстве, прелюбодеяниях и даже уголовных преступлениях; при этом в адрес епархиального начальства раздавались обвинения во взяточничестве и продаже приходов (взятка за получение священства составляла 1000 р.)13.

На заседаниях религиозно-философских обществ представители духовенства констатировали «церковный развал» России, возлагали вину на епископат, губивший своими действиями приходское духовенство, и даже призывали к пересмотру или отмене церковных канонов14. Крайне негативно отзывались об «упадочном православии», «православной казенщине» русские религиозные философы15. Особенно жестко высказывался о православной церкви Д.С. Мережковский, когда писал о трехликом хаме, и если лицо хама грядущего он видел в хулиганстве, босячестве и черно11. См.: Смолич И.К. Предсоборное присутствие 1906 года // Путь. №3 8. 1931. С. 65— 75.

сотенстве, хама настоящего — в самодержавии, то третьим ликом хама прошлого философ называл «лицо православия, воздающего кесарю Божие», «мертвый позитивизм православной казенщины, служащий позитивизму казенщины самодержавной»16.

«Болезнь» русской церкви распространялась далеко за пределы клира. Религиозный философ Л.А. Тихомиров констатировал отсутствие духовного единства внутри православного прихода: «Тут рядом живут и действительно православные, и неверующие, и люди, готовые воспользоваться приходскою организацией для целей политических или социальных, есть и прямые враги Церкви. Тут живут разнообразнейшие оттенки еретичности... Это вовсе не "братья", добровольно сомкнувшиеся около храма, а совершенно случайные люди»17.

Такая ситуация не могла не отразиться на образе духовенства в представлениях широких слоев населения. В период первой революции 1905 г. священник М. Левитов на страницах «Церковного вестника» констатировал, что «духовенство не пользуется никаким влиянием, ненавидимо и презираемо народом, служит в глазах его олицетворением жадности, корыстолюбия»18. Спустя девять лет положение не изменилось:

Хорошо всем известно, что в наше время духовенство очутилось в положении сословия униженного, забитого, оттесняемого на задний план. Многочисленные факты, подтверждающие это, у всех на глазах, и каждый может наблюдать их и в среде т.н. общества, и — в особенности за последнее время — даже в простом народе19.

Нагляднее всего отношение к духовенству со стороны прихожан иллюстрирует статистика конфликтов, разбиравшихся Синодом. Резкий всплеск конфликтов пришелся на период первой революции. Так, по сравнению с 1903 г. количество жалоб прихожан на духовенство в 1907 г. возросло на 297,6% (125 против 497). В дальнейшем средний ежегодный прирост с 1907 г. по 1912 г. составил всего 15,6 дел, т.е. 2,7%. Однако накануне войны в 1913 г. число конфликтов резко возросло — на 43% по сравнению с 1912 г.

и составило 821 случай20. В период Первой мировой войны обнаруживается тенденция к сокращению количества подобных конфликтов ежегодно в среднем на 13%. Однако с учетом ухода на фронт значительной части крестьян, а также того факта, что епархии, отправляя священников на фронт, стремились прежде всего избавиться от самых скандальных представителей духовенства, едва ли можно говорить о тринадцатипроцентном улучшении отношений клира и мира. Да и достигнутый минимум конфликтов в 1916 г. (531 дело) превосходил минимум постреволюционного 1907 г. (497 дел) на 6,8%.

В историографии чаще всего объяснение конфликтов сводится к материальному положению приходских священников: низкий уровень доходов заставлял повышать платы за требы, что вызывало недовольство прихожан. При этом следует заметить, что единства мнений о материальном положении духовенства среди исследователей нет — в зависимости от епархии доходы приходских священников определяются от 100 до 1000 р. в год21.

Сама церковь предпочитала усматривать в качестве главной причины расцерковления прихожан воздействие «темных сил»: «разных агитаторов и проходимцев, старавшихся вооружить прихожан против духовенства»22. Некоторые представители православного духовенства незадолго до 1917 г. революционную активность объясняли не иначе как еврейской пропагандой, события 1905 г. называли «еврейской революцией»23. В этом контексте справедливым также представляется мнение о низком уровне культуры самого православного духовенства. Современники обращали внимание на то, что из духовного сословия уходила талантливая молодежь. В.В. Розанов писал: «Что же, дождемся ли мы, дождется ли само духовное ведомство, а, наконец, и государство, чтобы на ниве, именуемой "сельское духовенство", остались

одни только тупицы? Ибо дело идет к этому.»24 Н.А. Бердяев объяснял «утечку мозгов» ментальными конфликтами периода модернизации, отмечая, что у семинаристской молодежи бурный протест против «упадочного православия», «обскурантской атмосферы духовной школы» созревал вместе с идеями просвеще-ния25. В 1916 г. обер-прокурор Синода констатировал, что «по степени образования епархиальное духовенство представляет из себя довольно разнообразную массу, от лиц с высшим богословским образованием до лиц малообразованных», причем в Сибирских и Приуральских епархиях священников с полным семинарским образованием было не более 38%26.

Проясняет причины недовольства прихожан своими священниками структура наказаний духовенства по содержанию правонарушения за вторую половину 1916 — первую половину 1917 гг. по Ставропольской, Донской, Казанской духовным консисториям. В 46% случаев прихожане обвиняли священников в неблаговидном поведении (грубости, сквернословии и пьянстве), в 35% — в недобросовестном исполнении своих обязанностей (отказы причащать умиравших больных, проводить панихиды, опоздание на службу и проч.), в 13% — в финансовых махинациях (повышение платы за требы, вымогательство денег у прихожан, растрата церковных сумм и проч.), в 6% — в прелюбодеяниях27. Также среди возбужденных против священников дел встречались случаи убийства прихожан в пьяных драках, обвинения в изнасиловании крестьянских жен, грабежах28.

Следует оговорить, что иногда крестьяне отправляли анонимные доносы из чувства мести, приписывая священникам преступления, которые они не совершали. После разбирательств епархии не давали хода подобным заявлениям, однако нужно признать, что в большинстве случаев доносы подтверждались. Так, за 1915 г. в Новгородской духовной консистории было рассмотрено 89 дел по обвинениям священников, из них по 58 делам (65%) пастыри были признаны виновными и подвергнуты наказаниям29.

Начало Первой мировой войны стало определенным вызовом для прихожан и духовенства. Царский манифест об объявлении войны уповал на Всемогущий Промысел, упоминал Святую Русь, то есть сообщал вооруженному конфликту религиозное содержание. Церковная печать поддерживала этот пафос противопоставления Святой Руси — погрязшей в грехе Германии30. Архимандрит Иларион, рассуждая о европейской теории прогресса, сводил ее к германскому милитаризму, рассматривал как часть учения об эволюции и призывал отказаться от идеи прогресса как чуждой патриархальным истокам православной соборности31.

Некоторые представители духовенства рассматривали начало войны как доказательство народного грехопадения. В июле 1914 г. во время молебна в Московской городской думе епископ Арсений произнес: «Господь посылает нам, дорогие братья, великое испытание. Над нами нависла грозная, страшная гроза — война... За что же нам такое испытание?.. Не станем говорить, какая наша вина пред Родиной. Каждый из нас хорошо это знает, если вспомнит последнее десятилетие, когда проявилось шатание умов, неуважение к заветам старины, святой вере»32. О том же говорили профессора Московской духовной академии33.

Однако подобная концепция войны как кары за прегрешения не находила сочувствия в массе простого расцерковленного народа. Кроме того, часть общества была недовольна официальной пропагандистской кампанией, которая рисовала картины всеобщего энтузиазма и единения. В действительности патриотизм был характерен для определенной прослойки русской интеллигенции, политиков, духовенства, однако русский крестьянин, застигнутый войной в разгар сельскохозяйственных работ, не испытывал большого желания идти на войну. В частной переписке россияне возмущались тем, как официальная печать искажала реальное отношение народа к начавшейся войне34.

Не прибавлялось патриотизма у солдат после их отправки на фронт. Молодые офицеры в письмах с фронта описывали настроения солдат как дикое отчаяние, противопоставляя собственные наблюдения официальной патриотической пропаганде: «Весь

тот героизм, который описывается в газетах, может только сниться самому пылкому фантазеру, и все мужество и гордость, приписанное сему герою, сплошная выдумка горячих голов»35. Еще резче в своих письмах высказывались рядовые36. Составной частью навязываемого солдатам патриотизма была вера, но сознание солдат начинало протестовать против ее приписывания всем подряд: «Тошно читать бесконечное вранье. В какой номер газеты ни заглянешь, каждый русский воин — альтруист, христианин, герой»37. Это раздражение, в конце концов, переносилось на полковых священников, которым вменялось следить за настроениями солдат и поддерживать в них боевой дух соответствующими патриотическими речами.

Современники отмечали, что в первые месяцы войны участились посещения простым народом церквей, однако этот подъем религиозности был следствием распространения мистических и фаталистических представлений, говорить о росте именно православной религиозности вряд ли оправданно. Один из солдат писал с фронта: «А нам здесь слезы: налево пойдешь — огонь, направо — вода, вперед пойдешь — пули и снаряды рвутся, а сзади зарежут шашкой. Некуда деваться. Так таки приходится нам погибать во славу русского оружия»38. На фронте формировался феномен «окопной религиозности» — перед лицом смерти даже не веривший в Бога человек проникался мистическими настроениями, искал потаенный смысл в знамениях и проч. Однако это далеко не всегда сближало солдат с полковыми священниками. Некий солдат Кузнецов писал знакомому священнику в феврале 1915 г.:

У меня сложилось такое представление о бое: поле битвы есть Храм, в который одинаково благоговейно, безо всякого бахвальства идут, как верующие, так и неверующие; в этом Храме присутствие Божества чувствуется, осязается ежесекундно. Как жаль, что наши солдаты не настолько развиты, чтобы постигнуть это. А знаете, кто в этом виноват? Вы, священники, т. е. — та нелепая система, по которой воспитывают наши пастыри. Ну

где вам, схоластикам, повлиять на душу нашего русского народа, когда вас разговаривать-то с ним не обучают? От интеллигенции нашей вы отстали, а к народу не пристали, и больше книжной морали ничего дать ему не умеете39.

Солдаты в письмах с фронта жаловались на то, что священники большую часть времени проводят с офицерами, а для рядовых недоступны, что служат, когда хотят, поднимают цены на свечи, недогоревшие собирают и повторно перепродают солдатам по нескольку раз и т. д.40 «А которые здесь служат священники, те отталкивают от себя наших страдальцев-героев, к ним нет доступа, многих не видишь совсем, а если и видишь, то опасно подойти, ибо они держат себя как начальники, вращаются лишь только среди начальников, солдатики относятся к ним неуважительно, с презрением»41. Примечательно, что фотодокументы периода мировой войны позволяют подтвердить справедливость солдатских претензий: на публиковавшихся в иллюстрированных журналах фотокадрах священники изображались в достаточно комфортабельной обстановке, в окружении офицеров, попивающими чаек42. Традиционно доставалось военному духовенству от церковнослужителей. Один псаломщик писал домой в октябре 1916 г.: «Поп мой такое золото, что лучше бы он и на свете не родился. Все священники, сколько я знаю их здесь, все поголовно играют в карты и при случае [балуются] выпивахом. А тут же рядом с ними за спиной мучается и умирает без исповеди и причастия раненый, серый герой, который теперь становится уже никому и не нужным. А дома остаются сироты»43. «Поп хотя и есть в полку, но лентяй, и сидит при обозе и никакие силы небесные не заставят его поехать в штаб полка на позицию», — сообщал солдат 8-го Сибирского стрелкового полка44. В 1916 г. среди солдат ходила история, как накануне Пасхи немцы совершили дерзкую вылазку и застали врасплох штаб полка, в котором шла попойка с участием местного священника. Захватили пленных,

однако на следующий день попа вернули, написав сзади на его рясе «нам чертей не нужно»45.

Конечно, далеко не все полковые священники были презираемы солдатами. В части корреспонденции описывались примеры героизма военного духовенства, когда священники поднимали солдат в атаку или под градом вражеских пуль причащали умирающих на поле воинов. Ходили рассказы о том, как прочитанная в безысходной ситуации молитва приводила к неожиданному перелому в сражении. Однако помимо образа священника-героя, читающего молитву во время битвы, существовал и образ священника-труса, вздрагивающего во время молебна в тылу от любого громкого звука. Примечательно, что в дискурсе о полковых священниках существовали две почти одинаковые истории, но с разными концами: священник неподалеку от линии фронта проводил молебен, как внезапно появились вражеские аэропланы, сбросившие бомбы. В одном случае бомба разнесла часть церкви, но священник даже не вздрогнул, в то время как молившиеся солдаты все попадали на землю, в другом случае от прогремевшего вдалеке взрыва священник сбежал, бросив молившихся солдат, или упал в обморок. Вторая версия этой истории была приведена в мемуарах А.А. Брусилова, правда, в его рассказе молебен был все же доведен до конца после некоторой заминки46.

Несмотря на реальные примеры героизма духовенства, а также соответствующую пропаганду, образ священника-героя не занял достойного места в визуальной картине эпохи. Если рассмотреть патриотический плакат и лубок периода Первой мировой войны из коллекции Государственного музея современной истории России, то на 391 единице хранения мы не найдем ни одного изображения священника47. В качестве участников войны присутствуют воины всех родов войск (пехота, моряки, авиаторы, артиллеристы, кавалерия), мирные жители, например деревенские женщины, захватывающие в плен вражеские аэропланы, дети, врачи и сестры милосердия, ведущие в атаку пехоту, но вот полковое духовенство отсутствует.

В официально издававшейся иллюстрированной «Летописи войны» визуальный образ полковых священников составил все45. Там же.

го 0,8% от общего количества рисунков и фотографий, причем основная масса — это групповые, многофигурные композиции (фотографии молебнов), на которых представителей духовенства едва можно разглядеть, а снятых крупным планом портретов священников было опубликовано в Летописи лишь три за три года войны: один портрет протоиерея И.С. Яроцкого, получившего контузию на фронте и попавшего в плен, и два портрета главы военного духовенства протопресвитера Г. Шавельского. Примечательно, что с вербальными образами духовенства в Летописи дела обстояли лучше, подвиги некоторых из них, как, например, иеромонаха Антония Смирнова, служившего священником на линейном заградителе «Прут», отказавшегося от места в шлюпке и спустившегося в трюм тонущего корабля к раненым морякам, описывались в журнале, но не сопровождались иллюстрациями. Тем самым можно говорить о некотором расхождении вербальной и визуальной картин войны.

В литературно-художественном журнале «Нива» изображения священников на фронте за 1914-1916 гг. составляли немногим больший процент, чем в «Летописи» — 1,5%. При этом нельзя сказать, что религиозная тема была настолько же непопулярна в иллюстрированных журналах, как портреты духовенства. В ряде случаев публиковались фотографии молебнов, крестных ходов, на которых священники просто отсутствовали. Художник Э. Бутримович специально для пасхального номера «Летописи» в 1915 г. нарисовал картину «В Галиции. Крестный ход в пасхальную ночь», где во главе процессии шли медсестра, офицер, врач, далее следовали рядовые, но полкового священника нигде не видно48. В этом же номере священники также отсутствовали на картине С. Колесникова «Красное яичко в Галиции», изображавшей крестьянок, угостивших яйцами, куличами с пасхой раненых солдат, а также на рисунке А. Петрова «В госпитале. Христос Воскресе!». В указанном пасхальном номере было 27 иллюстраций и лишь на одной — «Его императорское высочество Верховный Главнокомандующий среди офицеров одного из казачьих полков» — с краю примостился представитель церкви49. Пришедшийся на Пасху апрельский номер «Нивы» не был цели48. Летопись войны. 1915. №31. С. 499.

ком посвящен празднику Воскресения, тем не менее на двух фотографиях из 42 иллюстраций присутствовало духовенство50.

Визуальные источники позволяют говорить о том, что фактически религиозные праздники были деприватизированы у церкви и отданы на откуп народу. Данные тенденции не вызывают удивления с учетом специфики упомянутой «окопной религиозности». Солдаты с фронта писали, что, потеряв надежду на помощь священников, сами приобретали иконки и устраивали в окопах, землянках нечто наподобие молельных мест, куда приглашали своих товарищей: «Имею икону порядочного размера, сделал подсвечник у ней и горят свечи восковые, покупаю на последнее солдатское жалованье, солдатики те которые любят молиться, приходят ко мне и молятся и читают евангелию»51. В связи с этим развивалось народное религиозное творчество: крестьяне сами рисовали иконки, нередко нарушая каноны, изготавливали образки и крестики и продавали солдатам и офицерам. Такая фотография была даже опубликована в «Ниве», и, судя по ней, подобные изделия народного творчества пользовались популярностью среди военных52. В «Ниве» публиковались фотографии примеров солдатской изобретательности: то соорудят распятие на вековом дубе, то соберут походную церковь из еловых ветвей53. Вместе с тем религиозные настроения солдат периода мировой войны не исключали духовенство как таковое полностью из религиозного дискурса, но часто заменяли современных полковых священников на легендарных представителей церкви. Так, чаще других в визуальном религиозно-историческом дискурсе по понятным причинам появлялись Пересвет и Ослябя.

В «окопной религиозности» проявлялись не только мистические и фаталистические, но и эсхатологические настроения. Внимательно изучавшая народный лубок Наталья Гончарова создала в 1914 г. серию литографий «Мистические образы войны», в которой, с одной стороны, отразился официальный религиозный дискурс о священном русском воинстве, сопровождаемом ангелами, присутствовали упомянутые Пересвет и Осляба, отправлявшиеся на войну с Германией, но, с другой стороны, так же ярко проявилась эсхатологическая тематика в работах «Конь Блед»,

«Град обреченный», «Дева на звере». В народной среде мировая война воспринималась в контексте Последних времен, крестьяне рассказывали о том, что родился новый царь Ирод, некоторые считали, что это Николай II54. В качестве примера расхождения официальной и народной картин войны можно отметить, что официальная пропаганда сознательно эксплуатировала эсхатологическую тематику, называя Вильгельма II Антихристом. Выпускались соответствующие плакаты, изображавшие германского императора в образе зверя. Вместе с тем между крестьянами случались споры, кто на самом деле является Антихристом: германский или русский царь. Но, вероятно, одним из самых парадоксальных поворотов народного религиозно-эсхатологического сознания стала серия слухов о том, что скоро явится Антихрист, Иисус очередной раз будет распят, и после этого крестьянам сразу дадут землю, о которой они так давно мечтали55.

Подобное — если не комплементарное, то достаточно терпимое — отношение к Антихристу свидетельствовало о некоем мировоззренческом кризисе, инверсии добра и зла, что вполне соответствует экстремальным временам мировой войны. Солдаты с фронта сообщали, что для них поле битвы представляется адом: «снаряды гудят, ружья трещат, бомбы рвутся, стоишь и думаешь, что вокруг тебя кромешный ад»56. Однако вскоре вся фронтовая жизнь превращалась в сплошной ад: «Здесь все суета, все тот же ад, — раньше был ад опасности, тревог, ад смерти, а теперь — ад движений без отдыха и срока, ад тыла со всей его грязью», — писал рядовой нестроевой роты Житомирского полка57. Привыкание к аду вызывало примирение и с его посланником — Антихристом. Тем более что по мере затягивания войны в народе распространялись коллаборационистские настроения, говорили, что если победит Вильгельм (Антихрист), то жить станет лучше58. Казенно-православные молитвы полковых священников с точки зрения подобных эсхатологических настроений не могли удовлетворить новые религиозные потребности солдат.

Рано или поздно солдаты начинали обращать внимание на противоречия между церковной военно-патриотической риторикой и христианской этикой. Так, в Московских церковных ведомостях еще в ноябре 1914 г. появилась статья профессора Московской духовной академии С. Глаголева «Патриотизм и христианство», в которой автор выступил против тезиса, что все люди братья, оправдывая утверждение, что русского нужно любить сильнее, чем немца, а, значит, последнего можно и убить59. С новобранцами, пока их не отправляли на фронт, в лагерях проводили занятия, учили воинскому уставу, а также интерпретировали «Катехизис» Филарета, в частности шестую заповедь, таким образом, что выяснялось, что убивать можно не только врага, но и офицер имеет право убить ослушавшегося его солдата и такое убийство не противоречит христианству60. Новая этика проникала и в визуально-символическое пространство военного времени. В журнале «Нива» 1915 г. появилась весьма двусмысленная иллюстрация под названием «Волхвы ХХ века», на которой цари подносили младенцу Иисусу в дар снаряды и оружие61. Очевидно, что восприятие ее зрителем было неоднозначно. Солдат, сталкивавшийся ежедневно со смертью, видевший, как рушатся прежние гуманистические ценности, начинал более тонко чувствовать крушение всей христианской цивилизации, ему начинало казаться, что мир погружается в языческие времена с их жертвоприношениями кровожадным богам:

После первого боя под Белой при виде обезображенных, истекающих кровью людей и лошадей, невольно всплыл передо мною неразрешенный вопрос: для чего это все?.. В жертву стратегическим, политическим и т. п. целям приносятся сотни тысяч человеческих жизней. Это не прежнее идолопоклонство, осуждаемое нами без всякого сожаления, а усовершенствованное поклонение Богу-Войне. Прежде приносились единичные жертвы богам ради удовлетворения религиозных чувств, теперь губят целые государства с миллионным населением... Куда ни взгляни, всюду носится призрак смерти62.

Малограмотные солдаты из крестьян рассуждали попроще, но в том же направлении:

Я уже проклял эту войну это разве от Бога дано что я убивал и также меня это не от Бога, Бог дал нам жизнь чтобы мы жили друг друга не убивали чтобы помнили шестую заповедь63.

Логика солдата была крайне проста: раз война противоречит заповедям, то она не от Бога, но тогда и духовенство, призывающее идти и убивать, также не от Бога. В декабре 1916 г. солдат писал со злостью и сарказмом в отношении полкового духовенства:

Я собираюсь эту зиму геройски здохнуть и переселиться в обетованный рай, который там строили наши попы от создания мира для положившего жизнь за Другов, попы эти непрестанно нам сулят в облаках Орла, а в руки суют бомбы да винтовки, идти смело и геройски погибнуть за Веру, Церковь и дорогое и обильное наше Отечество64.

Отторжение официальной религиозности требовало заполнение образовывавшихся лакун религиозного сознания, что порождало альтернативные формы культа, близкие сектантству. Так, среди солдат большую популярность получили «заговорные письма» — молитвы, которые нужно было переписывать, отправляя далее по окопной почте, а текст выучить и регулярно повторять. В одном из таких писем говорилось:

Во имя Отца и Сына и Святого духа. Аминь. Господи помилуй — и благослови меня на сей день и пошли ангела для охраны — меня грешного раба твоего. Шел Христос с семи небес, нес Христос животворящий крест; заговариваюсь я раб Божий Владимир на 24 часа, на все круглые сутки от меча штыка от свинцовых стальных медных пуль и от чугунных гранат шрапнелей и от других металлов и будь моя жизнь крепче Петрацаря и тело мое крепче камня дикого. Враги мои будут стрелять из ружей пулеметов и пушек; пули летайте и в меня не попадайте летите в чи63. Там же. С. 652.

стое поле в сырую землю был бы я невредим во все веки веков Аминь Аминь Аминь65.

Периодическая печать сообщала, что подобные заговоры обнаруживались и у пленных немцев с австрийцами66.

В годы войны из-за перехода православного населения в иные вероисповедания формировалась отрицательная динамика численности православного населения. Одним из самых распространенных течений был штундо-баптизм, популярность которого обыватели в ч?