Спросить
Войти
ПО СТРАНИЦАМ ИСТОРИЧЕСКИХ ЖУРНАЛОВ
SWOPE K. M. Crouching tigers, secret weapons: Military technology employed during the Sino-Japanese-Korean war,1592-1598. - P. 11-42.
ILARARI Y. N Martial illusions: War and disillusionment in twentieth-century and renaissance military memoirs. - P. 43-72.
BARTLETT M. L. Ben Hebard Fuller and the genesis of a modern United States marine corps, 1891-1934. - P. 73-92.
WOOD J. A. Captive historians, captivated audience: The German military history program, 1945-1961. - P. 123-148.
JEANS R. B. Victims or victimizers?: Museums, textbooks, and the war debate in contemporary Japan. - P. 149- 196.
В проблемных статьях ведущего американского военно-исторического журнала рассматриваются вопросы, связанные с противоречием между воображаемым обликом войны и реальностью боевых действий. Анализируется его влияние на планирование, течение и исход войны, а также на восприятие войны личным составом армий и мирным населением.
В статье К. Суоупа (I) анализируется психологическое воздействие на солдат, принимавших участие в Китайско-японско-корейской войне 1592-1598 гг., с одной стороны, европейского огнестрельного оружия, а с другой - секретных корейских «кораблей-черепах». Как отмечается в статье, «вторжение японцев в Корею 1592-1598 гг. с недавних пор получило наименование первой азиатской «региональной мировой войны». Это было первое в истории Азии масштабное боевое столкновение армий, имевших на вооружении современное оружие. Японские войска под командованием Тойотоми Хидоёси, по оценке многих исследователей считавшиеся самой опытной армией своего времени, в конечном итоге потерпели поражение от китайско-корейских союзников и корейских партизан (1, с. 11). Не в пример «забытой войне» США в Корее в 1950-х годах, замечает автор, память о войне 1592-1598 гг. бережно сохраняется в Японии и Корее, а также, хотя в меньшей степени, в Китае (1, с. 12).
По мнению автора, американские военные историки серьезно недооценивают важность пристального изучения этой войны, поскольку она во многом помогает понять, как причины современной напряженности вокруг Корейского полуострова, так и логику оборонной стратегии нынешнего северокорейского руководства. Достаточно вспомнить, в частности, пишет он, что вслед за первым сокрушительным поражением корейской армии в начале войны, перелом в военных действиях наступил после применения изобретенного корейцами секретного оружия -«кораблей-черпах» - военных судов, закрытых со всех сторон снабженными стальными щитами и установленными по бортам пушками.
В статье раскрываются стратегические планы японского военачальника, сумевшего впервые сосредоточить власть в стране в одних руках и замышлявшего грандиозный военный поход против Китая и Индии. Началом этого похода должно было стать
завоевание Кореи. «Мечта Хидоёси о завоевании Азиатского континента, - отмечается в статье, - возродилась в конце XIX в. экспансионистами эпохи Мэйдзи. По сути дела, сам маршрут, по которому японские оккупанты продвигались в Китае в 1930-е годы, был заимствован из изначальных планов Хидоёси» (1, с. 12).
Чего не учел японский полководец, замечает автор, было широко развернутое в Миньском Китае производство пушек и другого огнестрельного оружия по образцам, полученным от португальцев в начале XVI в. «Убедившись в эффективности нового оружия,-- пишет автор, - император приказал немедленно учредить палату по его изготовлению и приступить к обучению солдат пользованию им» (1, с. 21). К началу 1570-х годов китайцы уже имели тяжелые осадные орудия длиной до 20 футов и весом в 2 300 фунтов. Корейцы также учредили свою оружейную палату и активно добивались помощи китайцев в освоении нового оружия (там же).
Еще одним фактором, недооцененным Хидоёси, была важность завоевания господства на море. За семилетний период войны, указывается в статье, японцы терпели поражения в морских сражениях, что постоянно прерывало их морские линии снабжения. «"Корабли-черепахи", изобретенные корейским адмиралом Йи Сунсином, в соединении с морской артиллерией китайцев оказались непреодолимым препятствием для захватчиков» (1, с. 22).
Оценивая огнестрельное оружие, применявшееся всеми воюющими сторонами, замечает автор, интересно отметить, что в то время как японцы специализировались на стрелковом оружии и легкой артиллерии, китайцы и корейцы противопоставили им тяжелые пушки и морские орудия. Даже одержав решительную победу на первом этапе войны, пишет К. Суоуп, японцы ощущали беспокойство. Они знали, что китайцы вернутся с еще большими армиями. К тому же они успели почувствовать на себе последствия их огневой мощи. В течение нескольких следующих лет японцы избегали решающих сражений. Недостатки в их военно-техническом оснащении со всей очевидностью проявились в битве за Пхеньян в начале 1593 г. (1, с. 30).
В статье подробно описывается конструкция «корабля-черепахи», изобретенного адмиралом Йи Сунсином. Отмечая, что
первые сходные образцы боевых кораблей появились в Корее уже в 1415 г., автор указывает, что корабли, укрытые со всех сторон снабженными шипами щитами, что делало их похожими на черепаху, приводились в движение веслами. Это обеспечивало их более высокую маневренность по сравнению с японскими парусными судами. Когда расположенные по бортам пушки открывали огонь, дым от разожженного в трюме огня по специальным каналам отводился на нос и, вырываясь из отверстия в установленной там голове, производил дополнительный устрашающий эффект. «В морском сражении у острова Хансан в 1592 г. после столкновения с "кораблями-черепахами" Йи Сунсина уцелело лишь 14 из 70 военных кораблей японцев» (1, с. 31-32). Японцы были потрясены этим поражением. Оно стало первой решительной победой корейцев (1, с. 36).
Второй этап войны принес им новые успехи. Продвижение японской армии к Сеулу было остановлено осенью 1597 г. И на этот раз успех союзников был обеспечен превосходством в огнестрельном оружии. К тому же китайцы разработали новые пуленепробиваемые доспехи, а их флот постоянно угрожал японским морским коммуникациям на юго-востоке (1, с. 39). Боевой дух японских солдат неуклонно падал, и многие из командиров требовали возвращения на родину.
Последние три месяца войны превратились в настоящую катастрофу для японской армии, отступление которой было похоже на бегство. В морском сражении в проливах Норьянг в середине декабря 1598 г. союзники нанесли японскому флоту последнее крупнейшее поражение. «Хотя в этом бою погиб Йи Сунсин, -пишет автор в заключение статьи, - союзники потопили более трехсот японских кораблей и убили более 10 000 японцев. В то время как японцы в отчаянии пытались выплыть на берег и укрыться в пещерах крошечных островков пролива, союзный флот расстреливал их из пушек и мортир. Таков был бесславный конец мечты Хидоёси об азиатской империи» (1, с. 41).
В статье Ю.Н. Иларари (2) на основе сопоставления военных мемуаров ХХ в. и эпохи Возрождения анализируется эволюция на протяжении пяти веков представлений о войне и об образе солдата. Двадцатый век, считает автор, стал в этом отношении переломным. Веками сохранявшийся романтический образ войны оказался
дискредитирован. Война все больше и больше рисовалась как нечто развеивавшее иллюзии, а солдат, по крайней мере отчасти, превращался из героя в жертву. Причина этого кроется не в изменении характера войны, а в перемене культурного и психологического самосознания участника сражений (2, с. 43).
Автор поясняет, что его решение остановиться для сравнения на военных мемуарах позднего Средневековья и Возрождения объясняется двумя причинами. Во-первых, это было время, когда была сформулирована сама «старая ложь» о героическом облике войны. «Хотя героический фасад войны строился еще с библейских времен, - пишет автор, - тот ее фасад, который известен современному Западу, во многом является продуктом Возрождения, возникшим из слияния старых средневековых идеалов рыцарства с развивающимися идеалами государственности и национализма» (2, с. 49). Во-вторых, эпоха Возрождения стала свидетелем величайшей революции в военном деле - введения огнестрельного оружия. Поэтому, если существует внутренне присущая связь между технологическими изменениями и отношением к войне, она должна была проявиться также в эпоху Возрождения (2, с. 50).
Отмечая, что написанная в 1918 г. поэма Уилфреда Оуэна кончается латинской фразой: «Dulce et decorum est pro patria morí» -«Сладко и славно умереть за Родину», автор сравнивает ее с написанной за 400 лет до этого поэмой другого английского поэта - Джорджа Гасконя, в которой тот описывает свой опыт участия в войне во Фландрии. На первый взгляд кажется, пишет Иларари, что поэма Гасконя перекликается с темой разочарования войной, характерной для второй половины ХХ в., поскольку он вновь и вновь критикует и высмеивает тех, кто восхваляет войну, не имея собственного военного опыта и не будучи лично знаком с бедствиями, убийствами и разрушениями, которые приносит война. Однако дальнейшее содержание поэмы показывает, что причины разочарования Гасконя войной кроются в его несбывшихся ожиданиях и надеждах на то, что война принесет ему славу и богатство. «Поэма Гасконя, - пишет автор, - это весьма характерный пример мемуаристики эпохи Возрождения. Авторы мемуаров полностью отдают себе отчет в отвратительном и бессмысленном лице войны, однако это их не особенно заботит
(если, конечно, не задевает их чести), и это не мешает воспевать честь мундира и военную карьеру как достойное призвание» (2, с. 54).
Примерно за 250 лет до Гасконя, отмечается в статье, молодой рыцарь из Эно по имени Жан Лебель совершил путешествие в противоположном направлении, отправившись из Нидерландов в Северную Англию на войну против шотландцев (1327). В начале 1350-х годов Лебель написал хронику своего времени, в первых главах которой описывается его опыт участия в этой кампании и которые по своему духу очень близки современному читателю военных мемуаров.
Повествование Лебеля о войне переходит от фарса к трагедии, когда он описывает плачевное состояние, в которое пришла потерявшаяся английская армия. «В XII главе, - указывает автор, - война показана в самом жалком виде, и развеивает у читателя последнюю склонность к ее героизации. В ней Лебель выражает возмущение простого солдата лордами и командирами. Он рисует картину военного поражения, в ходе которого простой солдат вынужден страдать из-за ошибок своих начальников, в то время как последние даже в наихудших условиях находят возможности окружать себя комфортом» (2, с. 55). Вместе с тем, подчеркивается в статье, ни один из авторов Возрождения не писал своих мемуаров с целью вызвать разочарование у читателей либо отвратить грядущие поколения от участия в войне. Напротив, многие из них писали свои мемуары для того, чтобы вдохновить потомков и прочих читателей браться за оружие и вести себя на войне честно и достойно (2, 57).
Подробно сопоставляя характеристики различных аспектов войны, даваемые мемуаристами Возрождения и авторами мемуаров о современных войнах, Иларари приходит к выводу, что отношение тех и других к таким аспектам войны, как потери личного состава армий, гибель мирного населения, разрушения и т.д. в принципе не изменились. Более того, замечает он, в войнах ХХ в. убийство приобрело характер сравнительно абстрактного действа, осуществляемого порой на расстоянии километров и весьма редко на расстоянии менее нескольких дюжин метров (2, с. 64). Тем удивительнее, что романтический ореол войны не только подвергся нападкам в среде литераторов и гуманистов
Возрождения, но и стал чуть ли не главным предметом споров и обсуждений этой эпохи. Более того, мемуаристы Возрождения не придерживались традиций рыцарских романов. Они описывали войну совсем по-другому, во многом противопоставляя свое описание рыцарским романам (2, с. 65).
В итоге своего анализа автор приходит к убеждению, что в основе кардинальной перемены отношения к войне, произошедшей в середине ХХ в., лежали факторы, которые не следует искать ни в самой войне, ни в армии, но, прежде всего, в обществе и его отношении к своему настоящему и будущему. В то время как человек эпохи Возрождения воспринимал войну в контексте непрерывности своего бытия, мало различавшегося в военное и мирное время и, поступая на военную службу, ожидал от нее, прежде всего, приключений и возможных материальных выгод, а то и существенного повышения своего статуса, для призывника ХХ в. война всегда означала прерывность его мирного бытия. Те, кто пережили войну, должны были начинать свою мирную жизнь как бы заново. Однако если «разочарование» в войне является продуктом ожиданий мирного времени, указывает автор, то становится понятным, почему мемуаристы Возрождения его не испытывали. Они вступали в войну с культурным багажом и ожиданиями совсем иными, чем были у их потомков в ХХ в. (2, с. 70).
Мы можем, таким образом, сделать вывод, пишет автор в заключение статьи, что действительно, в образе войны и солдата где-то в период с 1916 по 1969 г. произошли революционные изменения, но это во многом явилось результатом предшествовавшей революции в образе жизни людей и не имеет прямого отношения к технологическим и прочим изменениям в реальностях войны. «Эти изменения касаются мировоззрения людей, а не "подлинного лица" войны» (2, с. 72).
В статье Мерила Бартлета (3) анализируется история преобразования «малого подразделения» - морской пехоты ВМС США - в современный Корпус морской пехоты в условиях сокращения численности вооруженных сил при президенте Гувере и последующего их наращивания при президенте Ф.Д. Рузвельте. Автор связывает этот процесс с личностью пятнадцатого командующего силами морской пехоты Бена Хебарда Фуллера,
роль которого, по его мнению, серьезно недооценивается современными военными историками.
В начале 1880-х годов, отмечается в статье, «малое подразделение» ВМС США, казалось, было обречено на ликвидацию либо поглощение сухопутными или военно-морскими силами. «Бюджетный комитет Конгресса и противники его существования в Министерстве ВМС считали излишним наличие на флоте отдельных полицейских сил, что представлялось явным анахронизмом, пережитком времен парусников» (3, с. 73).
Существовали серьезные проблемы с личным составом морской пехоты. В 1880 г., указывает автор, четверть морских пехотинцев числились дезертирами, в то время как большинство офицеров получали звания и должности по протекции политиков, служили недолго, после чего продолжали свою карьеру на тех гражданских должностях, которые обеспечивали им влиятельные родственники.
В начале 1899 г. Фуллер, только что произведенный в капитаны, был назначен командиром батальона морской пехоты, наспех сформированного из отбросов казарм восточного побережья и предназначенного для несения караульной службы при арсенале в заливе Субик Бэй на Филиппинах. Это назначение, отмечается в статье, совпало с началом выполнения новой важной обязанности, возложенной на морских пехотинцев.
В период после Испано-американской войны, замечает автор, морская пехота стала острием колониального копья Соединенных Штатов в Восточной Азии и Карибском бассейне. Юристы убедили политиков, что в то время как присутствие сухопутных войск на иностранной территории означало войну, размещение там ВМС сводилось лишь к акту сухопутной защиты флота. Морская пехота, таким образом, выполняла функции, подобные полицейским или пожарным и не нарушала международного права (3, с. 77).
К 1913 г., указывается в статье, контингент баз на иностранных территориях значительно вырос - с батальона морской пехоты до целой бригады. Существенно возросла роль морской пехоты во время ее участия в американском экспедиционном корпусе в ходе Первой мировой войны. Численность корпуса морской пехоты возросла с 27 749 до 74 832 человек (3, с. 81).
В 1928 г. Фуллер в звании генерал-майора назначается на должность заместителя командующего Корпуса морской пехоты, и в 1930 г. становится командующим Корпуса. В статье подробно описываются усилия Фуллера противостоять сокращению Корпуса, грозившему фактически уничтожить его боеспособность. В своих ежегодных докладах министру морского флота командующий предупреждал, что при данной численности Корпус не сможет выполнить свои обязанности в случае чрезвычайной ситуации национального масштаба. (3, с. 86). Вместе с тем ему было указано, что Корпусу морской пехоты надлежит лишь захватывать и удерживать отдаленные плацдармы. Последующие операции будут осуществляться сухопутными войсками. В случае если Фуллер будет настаивать на сохранении Корпусом морской авиации, она также будет переведена под командование армейских ВВС (3, с. 88). Усилия Фуллера принесли плоды. Годом позже Генеральный совет командующих штабов поддержал его требование об увеличении численности Корпуса до 27 000 человек с 19380 человек к моменту назначения Фуллера командующим. Корпусу были приданы батареи 155-миллиметровых орудий, а его представитель был включен в Генеральный совет (3, с. 89).
Конечным шагом Фуллера, существенно изменившим оперативный характер Корпуса морской пехоты, стала рекомендация распустить экспедиционные силы и заменить их силами морской пехоты под непосредственным командованием ВМС. Фуллер отдал приказ командованию училищ Корпуса морской пехоты срочно приступить к разработке и последующей публикации учебника по высадке морского десанта. Фуллеру, пишет автор, Корпус морской пехоты обязан обретением новых функций колониальной пехоты, сил отдаленного базирования, а также войск морского десанта. Эти функции означали конец роли Корпуса морской пехоты как «малого подразделения» флота и превращение его в значительную силу, обеспечивавшую присутствие вооруженных сил США на заморских территориях.
Статья Томаса Роджерса (4) - исследование весьма животрепещущего для современной американской армии вопроса о морально-психологическом и политическом состояния личного состава. Автор пытается выяснить причины, по которым плохо обученный солдат армии Северян времен Гражданской войны
(Билли Янки) проявлял более высокую боеспособность, чем рядовой времен Второй мировой войны (Джи Ай Джо). Автор приходит к выводу, что корень различия в их поведении на поле боя следует искать в разных путях социализации в мирное время, воспитывавших у каждого из них разные представления о мужественности, патриотизме и гражданственности (4, с.93).
Менее 77 лет разделяют Гражданскую и Вторую мировую войны, пишет автор, но за этот период Америка, ее политическая культура и вооруженные силы претерпели решительные изменения. Американский рядовой времен Второй мировой войны проходил первичное обучение, целью которого было отделить его от гражданского общества, подавить индивидуальность при помощи стандартной прически и формы. Он попадал в подразделение, состоящее из солдат, набранных со всех концов страны. Проходил интенсивное обучение владению различным вооружением, приемам рукопашного боя и тактике, призванным довести все это до автоматизма. Ему прививалось чувство единства со своим подразделением как условие успешных действий в бою. В отличие от него, солдаты армии Северян периода Гражданской войны не были отделены от гражданского общества. Сплошь и рядом они вступали в ряды армии вместе со своими братьями, соседями, родственниками, а то и отцами. Во многих ротах две трети, а иногда четыре пятых солдат были выходцами из одного графства. Не было строго предписанной формы. Большинство новобранцев не проходили никакой первичной подготовки (4,с. 95).
Основу идеологии американцев периода Гражданской войны составлял «республиканизм». При всем различии в его интерпретации северянами и южанами, главные принципы -недоверие к государству как врагу свободы; убежденность, что благо общества выше блага отдельного человека и осознание необходимости существования определенного механизма сдерживания посягательств государства на свободу индивида -были одними и теми же. «Все американцы были убеждены, -пишет автор, - что каждый из них был обязан биться на выборах или на поле боя за подлинный республиканизм. Америка была создана в ходе войны для того, чтобы прекратить попытки Британии разрушить американские республиканские свободы, и каждый мужчина - наследник революции - должен был сражаться
подобно отцам-основателям при любых посягательствах на эти свободы» (4, с. 99-100).
В статье показывается механизм социализации американца XIX столетия. Отмечая, что семья составляла оплот органического сообщества, автор подчеркивает: «Отец - глава семьи - и его взрослые сыновья представляли семью в общине. Они являлись семейным политиком, полицейским и солдатом. Только мужчины считались полноценными гражданами. Каждый из них как гражданин и мужчина был обязан защищать свою общину и отстаивать ее ценности. ... Участие в политике означало не просто участие в выборах. Сотни тысяч мужчин участвовали в собраниях тауншипа, графства, конгрессах штата и национальных съездах. . Во время войны солдаты, так же как и гражданское население, собирались на собрания, чтобы принять резолюции по важнейшим политическим вопросам» (4, с. 101).
Борьба с пороками, такими как трусость или жажда наживы, были частью политической борьбы. Для молодого солдата-северянина, считает автор, «стремление к самодисциплине и стремление защитить Союз от демагогов-южан являлись просто микрокосмом и макрокосмом одной и той же борьбы» (4, с. 104). Недостойное поведение Янки Билла на поле боя значило для него потерю самоуважения и того места, которое он занимал в общине, в которой ему предстояло жить после войны. Оно было равноценно предательству своих предков, защищавших свободу в ходе Революции и войны против англичан в 1812 г. (4, с. 106).
Общество, в котором проходила социализация Джи Ай Джо (аббревиатура Джи Ай (G. I.) означает «government issued» -«выданное государством») в 1930-х - начале 1940-х годов, отмечается в статье, было совсем другим. Массовая политическая деятельность в периоды между выборами ушла в прошлое. Введение всеобщего избирательного права покончило с доминированием мужчин в общественной жизни. Появление правительственных комиссий и огромного числа бюрократов и экспертов означало, что контроль над государством уходит из рук избирателей. Забота о членах общины переходила в руки многочисленных социальных служб, учрежденных в период «Нового курса» президента Рузвельта (4, с. 107).
Индустриализация, пишет автор, породила потребительское общество, массовое производство, рекламный бизнес и перестройку образования, что создало условия для появления в стране первой «молодежной культуры». Связь, некогда существовавшая между старшим поколением, из которого солдаты Гражданской войны выбирали своих офицеров, и молодежью была прервана (4, с. 109). Солдаты Второй мировой войны воевали под командованием офицеров, бывших для них абсолютными чужаками. «Видимо, армия, - замечает автор, - попала под сильное влияние преобразований в обществе и экономике. Во многих отношениях она стала напоминать большой завод, в котором бойцы действовали как рабочие на конвейере; их офицеры - как мастера, инженеры и специалисты по рационализации, а президент и Конгресс играли роль исполнительного директора и совета директоров компании. ...Джи Ай Джо стал простым винтиком с ограниченными функциями в обезличенной армейской машине» (4, с. 111-113).
Анализируя письма, дневники и мемуары участников обеих войн, автор обращает внимание на обилие патриотических и политических высказываний участников Гражданской войны. Подчеркивая, что эти высказывания не были пустой риторикой, автор указывает, что подобного рода высказывания редко встречаются в письмах и мемуарах солдат Второй мировой войны (4, с. 116). Он относит это отчасти за счет того, что их мышление, по существу, не было мышлением собственников, хозяев. В то время как участник Гражданской войны ощущал себя предпринимателем, хозяином, который зачастую строил свой бизнес с нуля и связывал его развитие с развитием своей общины и своей страны, которая представлялась для него неким всеобщим «семейным бизнесом», солдат Второй мировой войны обладал психологией рабочего на конвейере. «Джи Ай Джо, - пишет автор, - был воспитан в убеждении, что только специалисты знают, как управлять современным бюрократизированным обществом» (4, с. 118).
Если представление о свободе и об отношении гражданина к своей стране так изменились, считает автор, можно предположить, что изменилось и отношение к патриотизму. «В то время, как, умирая за свою страну, Билли проявлял высшую степень
преданности идеалам республиканизма, доказывал, что он достоин своих отцов, - подчеркивается в статье, - для Джо выражением патриотизма и гражданственности было достижение материального успеха в хорошо управляемой экономике. Подобных идеалов не достигают, отдавая жизнь за свою страну» (4, с. 121).
Статья Джеймса Вуда (5) представляет собой историографический обзор осуществленного в 1945-1961 гг. Историческим отделом Вооруженных сил США масштабного проекта публикаций воспоминаний пленных немецких офицеров об их опыте боев против американской и Советской армий. За время существования проекта было подготовлено около двухсот тысяч страниц рукописей. Основной мотивацией их авторов, подчеркивает Дж. Вуд, являлось оправдать поражение немецкой армии. Несмотря на подобную выраженную тенденциозность рукописи предоставили американским военным ценнейший материал по психологическому и морально-политическому состоянию американской, и, что оказалось для них особенно ценным, Советской армий (5, с. 123).
В 24-томную серию «Немецкие исследования Второй мировой войны» вошли 213 переведенных на английский язык воспоминаний, или 6% всего собрания «немецких исследований» (5, с. 124).
На ранних этапах реализации программы, отмечается в статье, основное внимание уделялось операциям вермахта против армии США в Западной Европе. Однако спустя три года центр внимания начал смещаться в сторону исследований операций вермахта на Восточном фронте. По мере нарастания враждебности между СССР и США в рамках программы выделилось направление «Усвоенные уроки». Вошедшие в него воспоминания были написаны бывшими немецкими военными в 50-е годы (5, с. 126).
Для облегчения работы сотрудниками Исторического отдела были подготовлены анкеты, раздававшиеся военнопленным. В 1946 г., указывается в статье, полученные от военнопленных воспоминания составили два собрания - «А» и «В», основной темой которых было освещение действий немецких войск против американской армии в Западной Европе. С конца 1946 г. начинается подготовка собрания «Б», куда вошли воспоминания о действиях вермахта в Средиземноморье и на Восточном фронте.
Отдельная группа включала воспоминания, написанные специально с целью оказания «дидактической помощи армии и федеральным агентствам США». Подобный инструктажный подход впервые был представлен в Собрании «Т» и получил продолжение в гораздо больших объемах в собрании воспоминаний «Р», работа над которым продолжалась до 1961 г. (5, с. 128).
Автор подробно останавливается на описании условий сбора материала в лагерях для военнопленных и трудностей, с которыми столкнулись работники Исторического отдела. Сбор воспоминаний начался до Нюрнбергского процесса, что дало возможность опросить целый ряд впоследствии осужденных высших офицеров. С другой стороны, Собрания «А» и «В» содержат много неточностей, поскольку вся документация в этот период была в распоряжении следователей по военным преступлениям и стала доступной работникам Исторического отдела только по завершении процесса (5, с. 130).
Автор раскрывает процедуру подготовки Собраний «А» и «В», призванных подтвердить показаниями военнопленных эффективность действий американской армии на Западном фронте, а также оправдать ее поражение в Арденнах. С этой целью в июне 1946 г. Исторический отдел получил в полное распоряжение лагерь военнопленных 3-й армии США в Аллендорфе (5, с. 133).
Если ранние Собрания «А» и В» освещали преимущественно исторический ход событий 1944-1945 гг. на Западном фронте, указывает автор, то проект Собрания «Б» был скоординирован с требованиями разведки Министерства обороны. Упор в нем делался на теме «Извлеченные уроки». «Рукописи Собрания "Д"», - пишет автор, - можно рассматривать как переходный этап программы. Они служили ценным источником разведывательной информации о Красной армии» (5, с. 138).
Отмечая, что антикоммунизм бывших офицеров вермахта совпадал с тогдашним направлением американской политики в Западной Европе, автор подробно описывает процесс освобождения и «денацификации» военнопленных. В частности, после того как лагеря в Гермише и Аллендорфе были закрыты, содержавшиеся в них военнопленные были переведены в специальный лагерь Исторического отдела в Нейштадте. Это было
сделано, замечает автор, с целью облегчить продолжение работы военнопленных в качестве сотрудников отдела по мере их освобождения из лагеря.
Собрание воспоминаний «Т» было наиболее полным. В то время как многие из записок Собрания «Б» насчитывали 2550 страниц, Собрание «Т» включает ряд многотомных сочинений объемом до 700 страниц каждое. «Хотя в нем и содержатся несколько работ, отражающих кампании в Северной Африке и Италии, а также исследование организационной структуры высшего командования немецкой армии, основное внимание уделяется подробному рассказу о действиях на Восточном фронте. Сюда относятся Битва за Москву, операция «Цитадель» и разгром группы армий «Центр» (5, с.140).
Начиная с июня 1948 г., пишет автор, американские военные засыпали Исторический отдел запросами о данных, касающихся верховного командования Красной армии, а также о мельчайших подробностях тактики ведения боев в русских лесах и болотах. Подобная переориентация на вопросы практической ценности для военных последовала, по словам автора, в соответствии с изменениями в ходе «холодной войны», включая принятие США доктрины «передовой обороны» в Европе, а также обязательств защищать своих союзников по НАТО (5, с. 144). Ко времени начала Корейской войны примерно 90% работы Оперативного отделения Исторического отдела было сосредоточено на сборе данных тактического, стратегического и оперативного характера и лишь 10% работы оставались нацеленными на историю военных кампаний (5, с. 145).
Статья Роджера Джинса (6) посвящена характеристике современного восприятия японцами истории участия своей страны
во Второй мировой войне. В Японии сегодня не существует единого мнения по этому вопросу. Анализ экспозиций и брошюр ведущих исторических музеев, а также разделов японских учебников, посвященных войне, приводит автора к выводу о наличии, по крайней мере, двух противоборствующих. «В действительности, - пишет он, - идет борьба, в которой консерваторы и "правые" выступают против умеренных и "левых" в стремлении написать "правильную" историю войны» (6, с. 149).
Автор собрал материалы на английском языке из двух типов японских музеев: тех, в которых умалчивается о жестокостях японцев в ходе последней войны и делается упор на страданиях, перенесенных японским народом, и тех, в которых хотя бы мимолетно упоминаются страдания и смерть, которые принесли японцы другим жителям Азии, а также военнопленным. Автор называет первую категорию музеями «войны», а вторую - музеями «мира», хотя в Японии они также известны как музеи «агрессии». К первой категории он относит такие известные музеи, как Военный музей при храме Юсукуни (Юшукан), Музей мира Ширан, посвященный летчикам камикадзе, и недавно основанный Сёва-холл (Сёвакан). Ко второй - Музей-мемориал мира в Хиросиме, Музей атомной бомбы в Нагасаки, Международный центр мира в Осаке и Музей борьбы за мир во всем мире университета Ритсумейкан в Киото (6, с. 150).
Характерной чертой музеев первой группы, отмечается в статье, является возрождение некогда запрещенного американцами названия войны: «Великая Восточноазиатская война», а также утверждение, что это была «священная война за освобождение мира от коммунизма» (6, с. 154). Брошюры, выпускаемые этими музеями, практически ничего не говорят о бедах, причиненных Японией другим народам. Лишь небольшие разделы их экспозиций рассказывают, например, о войне в Китае, унесшей жизни 3 миллионов китайских солдат и 18 миллионов мирных жителей Китая (6, с. 156).
В то же время, замечает автор, правительство страны ассигновало в 1994 г. 130 миллионов долларов на новый грандиозный музей в Токио недалеко от храма Юсукуни, призванный показать, что участие Японии во Второй мировой войне должно являться для японцев предметом гордости (6, с. 158).
Как свидетельствуют экспозиция и брошюра, изданная музеем Сёва-холл, считает автор, общим настроем японца, посещающего этот и другие музеи «войны», должно стать впечатление, что «война не так уж и плоха, плохо только ее проигрывать» (6, с. 162). Автор обращает внимание на влиятельное лобби, сплотившееся вокруг музеев «войны». Так, в середине 90-х годов консерваторы пытались сорвать осуществление проекта строительства нового музея - Японского Центра азиатской истории, на который Кабинетом министров был выделен миллиард долларов и который был призван дать более взвешенную и всестороннюю оценку участия Японии во Второй мировой войне (там же).
Рассматривая музеи «мира», автор отмечает, что по мере приближения 15-й годовщины окончания войны было построено несколько новых музеев в Осаке, Киото, Кавасаки, Саитама и Окинаве, то есть вдали от столицы страны. «В отличие от музеев "войны", - пишет автор, - эти музеи "мира" представляют японцев не только как жертв, но и как насильников. Несколько из таких музеев принадлежат к организации "Японская сеть музеев, выступающих за мир" со штаб-квартирой в городе Коти» (6, с. 167). Анализируя брошюры, издаваемые крупнейшими музеями Центра, автор отмечает, что в их экспозиции включены, помимо жертв и разрушений в японских городах, также эпизоды войны в Китае, Корее и Юго-Восточной Азии, такие как резня в Нанкине, действия подразделения химической войны и мобилизация корейских женщин в дома терпимости японской армии (6, с. 175).
Музеи «мира» призваны развеять и миф милитаристской пропаганды о стремлении Японии создать «Великую область совместного процветания народов Восточной Азии», «освободить» народы Восточной и Юго-Восточной Азии от европейского и американского колониализма и создать в регионе экономически самостоятельную зону, в которой народы будут совместно процветать под руководством Японии (6, с.179). Что касается ответственности Японии за развязывание войны, то экспозиции и брошюры музеев «мира» подчеркивают тот факт, что «Япония выступала в ней на стороне фашистов Германии и Италии, осуществляя собственную попытку установить сходный диктаторский режим» (6, с. 182).
Аналогичное противостояние «консерваторов» и «левых» по вопросам оценки участия Японии во Второй мировой войне, пишет автор, наблюдается также в сфере издания школьных учебников по истории. К 90-м годам, отме?
