Несостоявшийся диалог. (французская интеллигенция и русские писатели-эмигранты)

ФАКТЫ, СОБЫ ТИЯ, ЛЮДИ

Р. Герра

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ДИАЛОГ. (Французская интеллигенция и русские писатели-эмигранты)

Рене Герра - французский историк и культуролог.

Волею судеб после революции русская культура Серебряного века оказалась выброшенной за пределы России, и с 1924 г. Париж стал столицей «второй русской культуры» (по меткому выражению Д.С. Лихачёва). Две великие культуры, русская и французская, стали сосуществовать, породив множество проблем, не получивших еще достаточного освещения и осмысления в исследовательской литературе. Главный, на мой взгляд, вопрос, требующий ответа: установился ли в новых исторических условиях между этими двумя культурами диалог «на равных», с учетом того, что они испокон веков имели так много общего? И если нет, то что могло помешать этому, такому естественному, казалось бы, диалогу? Ведь диалог, и это вряд ли оспоримо, вообще возможен лишь при условии равенства во влиянии и в силе. Диалог же культур предполагает, что между сторонами, которые в него вступают, существуют некие общие принципы, общие жизненные цели. Таковых вдруг не оказалось: с русской стороны участниками так и не состоявшегося диалога оказались изгнанники, вроде бы потерпевшие историческое поражение, т.е. для левацкой французской элиты (она в то время была именно левацкой) изгои и отщепенцы, не принявшие «великую Октябрьскую»...

Хотели ли те и другие этого диалога? Были ли готовы к нему? Подобный диалог был вполне естественным в XIX в., Тютчев и Тургенев - блестящие тому примеры. На самом деле, в межвоенный период 20-30-х годов настоящий диалог состояться не мог в контексте идеологических реалий той сложной эпохи, в первую очередь из-за отсутствия толерантности, по меньшей мере с французской стороны, а возможно и с русской тоже: ведь русские

эмигранты, в отличие от французских «левых», испытали на самих себе все прелести «великого Октября»...

О чем могла бы заявить зарубежная Россия в то время? Прежде всего, естественно, об опасности, грозящей западной цивилизации и всему цивилизованному миру. Но хотели ли это услышать тогда французские деятели культуры? Зинаида Гиппиус провидчески написала: «Мы не в изгнании, мы - в послании», в сжатой форме сформулировав изначальную миссию белой эмиграции: сохранение и приумножение русской культурной традиции.

Этому было посвящено собрание (16.02.1924) в Париже, на котором выступали А.В. Карташев, И.С. Шмелёв, Д.С. Мережковский, И.А. Бунин, который, в частности, сказал:

«Что произошло? Произошло великое падение России, а вместе с тем и вообще падение человека. (...)Взгляни, мир, на этот великий исход и осмысли его значение. Вот перед тобой миллион из числа лучших русских душ, свидетельствующих, что далеко не вся Россия приемлет власть, низость и злодеяния ее захватчиков........

Сегодня мы понимаем главную причину конфликта культур, ибо белая эмиграция взяла на себя миссию русской национальной идеи и стала «де-факто» носительницей и хранительницей всего многовекового исторического и культурного наследия России. Легко догадаться, какие преграды были поставлены на пути такого диалога между культурами. Прежде всего - ослепление западного мира идеями революции и «великим просветом с Востока», о котором любил говорить Жюль Ромэн. Не один лишь этот писатель верил, что «солнце светлого будущего восходит на Востоке» и что «новый мир родится в СССР».

А сейчас дадим слово двум известным французским академикам. Вот что они писали в середине 90-х годов. Анри Труайя в 1995 г. во вступительной статье каталога к моей выставке в Сенате «Русское искусство в изгнании во Франции: 1920-1970 гг.» писал: «В моих глазах русские писатели-эмигранты "уцелевшие" после кораблекрушения: Мережковский, Гиппиус, Бунин, Ремизов, Шмелёв, Зайцев. были наглядной иллюстрацией трагедии творческой интеллигенции, оторванной от родной почвы. Испытания, выпавшие на долю этих российских изгнанников, еще более обострили их чувства, сделали их талант более зрелым, и ностальгия по исчезнувшим далям возвысила их душу. Они писали лучше, чем когда-либо. И однако, лишившись родины, они остались без читателей - свидетелей их литературных дебютов, - без надежды обрести других. Французские издатели не торопились с публикацией переводов их произведений, французская печать оставляла их без внимания.

Покинув Россию, они так никуда и не приехали, довольствуясь тем, что существуют с грехом пополам в промежуточном абстрактном пространстве. То был ледяной ад апатридов...» А год спустя в своей передовице «Забвение» в газете «Фигаро литерэр» (от 7 ноября 1996 г.) Жан-Мари Руар словно вторил: «Эти изгнанники нашли столь мало сочувствия и понимания со стороны принявших их стран. Чудовищность положения русских эмигрантов заключалась в том, что к ним, сбежавшим от ада большевистской революции, относились с таким презрением, будто бы они были отребьем человечества или отбросами истории».

Уместно напомнить то, что писали два французских русиста. Отдадим должное Жоржу Нива, профессору-слависту, который и сам прошел через период тех же заблуждений. С мужественной прямотой он пишет во вступлении к своей книге «Россия - Европа, конец раскола» (Лозанна, 1993) о крушении чаяний французской интеллигенции, в обновление «старого мира» и рождение «нового человека». Зато Жерар Абенсур, его сокурсник в Эколь Нормаль Сюпериер (Высшая Нормальная Школа), в своей статье... «Николай Авдеевич Оцуп и его французские ученики» хвалится своим знакомством с Н.А. Оцупом, но чувствуется его снисходительно-пренебрежительное отношение к «белоэмигранту»: «Скромный человек, Николай Авдеевич никогда не рассказывал нам о созданном им русскоязычном парижском журнале "Числа", редактором которого он был в начале 1930-х гг. ... В материальном отношении ему жилось нелегко. Мы, французские интеллектуалы, находились во власти марксистских идей, испытывали безмерное восхищение перед Советским Союзом, который, надо признать, умел выставить себя в выгодном свете. Видимо, по этой причине Н.А. придерживался безукоризненного нейтралитета. В те годы во французской среде существовала тенденция преуменьшать вклад русских эмигрантов в культуру и даже дискредитировать их, поэтому мы, аспиранты Эколь Нормаль, пребывали в полном неведении по отношению ко всему, что было написано во Франции на русском языке. Скорее всего именно поэтому Николай Оцуп сконцентрировал свое внимание на классике. По возвращении из Москвы, в 1957 г. я ему рассказал о своих впечатлениях, которые, кстати сказать, были весьма позитивными. Он слушал молча.» Молчание поэта-эмигранта красноречиво, комментарии излишни.

Отсюда понятно, что подобный диалог был не только труден, но и просто невозможен. Тем не менее контакты (или причины их отсутствия) - особая тема, весьма актуальная, до недавнего времени почти не исследованная, хотя,

несомненно, представляющая большой интерес как для историков литературы и искусства, так и для широких кругов общественности обеих стран.

Попытки подобного диалога, притом с обеих сторон, все-таки предпринимались. В 1928 г., по инициативе молодого русского литератора Всеволода Фохта, ежеквартальный журнал «Франция и мир» («France et Monde», éd. «Humanités contemporaines») начал печатать произведения русских писателей-эмигрантов Цветаевой, Тэффи, Зайцева, Кузнецовой и других, стремясь ознакомить с ними французскую читающую публику. Предполагалось даже издание антологии. Одновременно в целях сближения была создана «Франко-русская студия» (Studio Franco-Russe), проводившая поэтические вечера, встречи, литературные диспуты. Из французской элиты участвовали Поль Валери, Андре Мальро, Андре Моруа, Жорж Бернанос, Жак Маритэн, Габриэль Марсель, Станислав Фюме, Рене Лалу, Рене Гиль, а с русской стороны -Н. Бердяев, Б. Вышеславцев, Г. Федотов, П. Муратов, М. Цветаева, Б. Зайцев, М. Алданов, Г. Адамович, Г. Газданов, Б. Поплавский, М. Слоним, В. Вейдле, и др..3..

Тема первого публичного собрания, состоявшегося 29 октября 1929 г., -«Тревога в литературе», на втором, 26 ноября, обсуждалось влияние французской литературы на русских писателей с 1900 г. Третий вечер был посвящен «проблеме Достоевского». А четвертый 28 января 1930 г. - «духовной драме Л. Толстого». После чего, как ни прискорбно, «франко-русские встречи» приказали долго жить... Активный участник этих встреч, В.В. Вейдле в своих воспоминаниях констатирует не без горечи: «Французы особенно широкого и особенно горячего интереса к парижским русским писателям первой эмиграции не проявляли... Как далека была наша, хотя бы и парижская, литература от литературы французской! Мне мечталось порой об их сближении. Оно не состоялось. Хотя кое-что в этом направлении и было сделано»4...

Исключения из этого общего правила все-таки были: Ремизов, Мережковский, Бердяев, Шестов и сам Вейдле, пишущий по-французски. Им активно помогали, их печатали Шарль дю Бос, Габриэль Марсель, Жак Маритэн, Марсель Арлан. Тем не менее участие русских писателей, критиков, философов в культурной жизни межвоенной Франции было более чем скромным. Альянс с французской культурой не случился. Канадский исследователь Леонид Ливак пытается доказать наличие более тесных интеллектуальных кон3.. Le Studio franco-russe 1929-1931. Textes réunis et présentés par L. Livak, Toronto, 2005.

тактов..5... Но, увы, трудно согласиться с этим тезисом. Безусловно, эмиграция была изолирована, главным образом, из-за идеологической левизны французской элиты. О чем без прикрас и умолчаний свидетельствуют кроме В. Вейдле - Г. Адамович, Н. Берберова, Г. Струве.

«Вокруг был Запад, в частности - Париж, блестящий и безразличный... а проникнуть во французские "круги", даже если бы и было к тому желание, удавалось преимущественно тем, кто этого настойчиво, и не без заискивания, добивался. Приглашений никаких не бывало, а о каком-либо интересе, или хотя бы любопытстве, нечего и говорить», - писал Г. Адамович в конце 1954 г...6..

О том же в своих мемуарах пишет и Нина Берберова: «Страшное, грозное время - двадцатые-тридцатые годы нашего века... В то время во всем западном мире не было ни одного видного писателя, который был бы "за нас", то есть который поднял бы голос против преследований интеллигенции в СССР, против репрессий, против советской цензуры, арестов, процессов, закрытия журналов, против железного закона социалистического реализма, за неповиновение которому шло уничтожение русских писателей. Старшее поколение - Уэллс, Шоу, Роллан, Манн - было целиком за "новую Россию", за "любопытный опыт", ликвидировавший "ужасы царизма", за Сталина против Троцкого, как оно было за Ленина против других лидеров русских политических партий. Старшее поколение - с Теодором Драйзером, Синклером Льюисом, Эптоном Синклером, Андрэ Жидом (до 1936 г.), Стефаном Цвейгом, во всех вопросах было на стороне компартии против оппозиции...».7.

В своей известной книге «Русская литература в изгнании» Г. Струве пишет: «На отношении иностранного читателя к писателям-эмигрантам сильно отражался и распространенный в европейской и американской интеллигенции "салонный большевизм", склонность сочувствовать большевицкой революции и относиться пренебрежительно к ее жертвам».8...

О той же изоляции и равнодушии Запада безрадостно говорил со мной Б.К. Зайцев во время наших многочисленных встреч в конце 60-х годов. Тому блестящий пример - из всех книг, опубликованных в эмиграции, на французском при жизни вышло всего две его книги: «Анна» и «Золотой узор». Причем эта последняя еще в 1933 г., почти за 40 лет до его смерти в Париже. Третьей книгой стал мой перевод его шедевра «Голубая звезда»... в 2000 г. Могу в этой связи привести и случай Ивана Шмелёва: за почти 30 лет изгна.5.. «Русские писатели в Париже. Взгляд на французскую литературу 1920-1940». «Русский путь», Москва, 2007. - С. 200-214.

ния во Франции вышли на французском языке всего три его книги. А «Окаянные дни» И. Бунина появились на французском.9, только в конце «перестройки» - после их выхода в Москве!

Весьма показателен скандал, разразившийся в 1927 г., в связи с проникшим на Запад страшным анонимным письмом «Писателям мира» от лица «группы русских писателей из России»: «К вам, писатели мира, обращены наши слова. Чем объяснить, что вы, прозорливцы, проникающие в глубины души человеческой, в душу эпохи и народов, проходите мимо нас, русских, обреченных грызть цепи страшной тюрьмы, воздвигнутой слову? Почему вы, воспитанные на творениях также и наших гениев слова, молчите, когда в великой стране идет удушение великой литературы? Или вы не знаете о коммунистической цензуре? (...) Писатели! - Ухо, глаз и совесть мира - откликнитесь! Единственное наше оружие - перо - выбито из наших рук, воздух, которым мы дышим, - литература - отнят от нас, мы сами в тюрьме. (...) Мы лично гибнем. Как из тюремного подполья, отправляем мы это письмо. С великим риском мы пишем его, с риском для жизни переправят за границу. Не знаем, достигнет ли оно страниц свободной печати. Но если достигнет, если наш замогильный голос зазвучит среди вас, заклинаем вас: вслушайтесь, вчитайтесь, вдумайтесь!».10..

Бальмонт, Бунин и Шмелёв пытались привлечь внимание Запада к этому документу. Бунин выступил первым и уже через неделю писал в газете «Возрождение»: «К писателям всего мира обращаюсь и я: да, вслушайтесь, вдумайтесь, отзовитесь на этот потрясающий вопль! Семь лет, прожитых мной в Европе, целых семь лет с несказанным изумлением и ужасом восклицаю я внутренно: да где же вы, "совесть мира, прозорливцы", что же молчите вы, глядя на то, что творится рядом с Вами в цивилизованной Европе, в христианском мире? Мы, писатели-изгнанники, не раз пытались своими воплями заставить очнуться европейский мир...»..11..

Бальмонт откликнулся также. В октябре 1927 г. он обращается с открытым письмом к Кнуту Гамсуну, затем к Ромэну Роллану. Несколько месяцев русские писатели-изгнанники пытались напечатать свои призывы во французской прессе. И только в январе им это удалось, их обращения появились наконец в маленьком периодическом издании «Авенир». Никто их не заметил - за одним исключением: Ромэн Роллан напечатал ответ в ежемесячнике «L&Europe», ссылаясь на свидетельства писателей Ж. Дюамеля и Л. Дюртена, насмотревшихся в Советском Союзе на потемкинские деревни сталинизма:

«Бальмонт, Бунин, я все понимаю - ваш мир разрушен, вы - в печальном изгнании. Для вас гудит набат погибшего прошлого». Потом Р. Роллан обратился к Горькому с вопросом: «Правда ли, что писателей в Советском Союзе угнетают?» Ответ Горького был напечатан в мартовском номере той же «L&Europe». Там, разумеется, утверждалось, что в Советском Союзе писатели куда более счастливы, чем в зарубежных странах... Но Бальмонт не успокоился и в новом письме Р. Роллану написал: «Большевизм есть деспотизм, и в тысячу раз худший, неизмеримо более бесчеловечный, чем был деспотизм царизма».

Как вспоминает Н. Берберова, Ходасевич также хотел возразить Горькому во французской печати - сказать о бесследно пропавших поэтах и писателях в СССР, о самоубийствах, о пресловутой «политике партии», о цензуре, о страшных годах, которые настают для литераторов в России...

Поводом для новой полемики послужило юбилейное приветствие Ролла-на (4.12.1927) «величайшей годовщине в истории народов» - то бишь Октябрьской революции. Бунин вновь разразился открытым письмом: «Я бесконечно обязан "L&Avenir", позволившему мне присоединить эти несколько строк к сильному и благородному письму Бальмонта, к горьким упрекам, с которыми он обращается к знаменитому французскому писателю Ромэну Роллану, считающемуся одним из самых страстных поборников свободы и человеколюбия, а проявляющего себя другом банды разбойников и злодеев, которые вот уже десять лет как опустошают и истощают Россию и унижают человеческое достоинство как никогда со времен сотворения мира. Неужели он всерьез предполагает, что мы все, русские писатели-эмигранты, являемся просто-напросто тупыми реакционерами... Как он заблуждается!».12..

Уместно напомнить, что кроме Р. Роллана, на стороне советской власти были так называемые «прогрессивные литераторы» - А. Барбюс, Л. Арагон, А. Бретон, Л. Дюртен, А. Мальро, Ж. Дюамель, Н. Саррот, А. Роб-Грийе и др. А Андрэ Жид годами доказывал достоинство режима «великого Сталина», пока, съездив в СССР, не прозрел...

К счастью, художникам-эмигрантам оказалось легче завязывать творческие связи, правда, не без усилий с их стороны. Они сумели не только включиться в художественную жизнь Запада, но и дать старт новым направлениям в живописи. Достаточно упомянуть В. Кандинского, О. Цадкина, Н. де Сталь, Соню Делонэ. Этому безусловно способствовало то, что многие приезжали в Париж еще задолго до революции и полноправно вписались в артистическое панно довоенного Парижа. В их числе были М. Шагал, С. Ястребцов (Фера), Л. Сюрваж, М. Васильева, С. Шаршун, Н. Гончарова, М. Ларионов. А «Па.12. И.А. Бунин. Публицистика. 1918-1953 гг. - Москва, 1998. - С. 264-265. 238

рижская школа» немыслима без А. Ланского, С. Полякова, М. Андреенко, Л. Зака, К. Терешковича, Д. Бушена, М. Маревны, И. Пуни и др.

Стоило бы рассказать и о блистательных «Русских сезонах» С. Дягилева в Париже (1909-1929), но это уже другая история, и ее завершение было более счастливым, нежели развязка истории «любви без взаимности» между русским и французским литературным миром.

Можно лишь пожалеть, что и после крушения советского тоталитаризма ситуация на «французской стороне» больших изменений не претерпела, хотя вести диалог уже не с кем: одних уж нет, а те далече... Но потребность в объективном и честном осмыслении драматичного прошлого остается. Признать ошибку никогда не поздно. Воздать должное тем, кто, оказавшись «в послании» на французской земле, достойно нес свою миссию, не только можно, но и должно. Будем надеяться, что это все-таки произойдет.