Спросить
Войти
29. Miller C.A. Globalising security: Science and the transformation of contemporary political imagination // Dreamscapes of modernity: Sociotechnical imaginaries and the fabrication of power / Sh. Jasanoff, S.-H. Kim (eds.). - Chicago; L., 2015. -P. 277-297.
Эмбрионы, создаваемые вне тела матери, по словам авторов, американского и австрийского специалистов в области исследований науки и технологий (Science and technology studies - STS), породили целый ряд неопределенностей для законодателей: онтологическую, нравственную и административную. Онтологически эти созданные в лаборатории сущности попадают в «серую зону» между жизнью и еще не жизнью. С точки зрения морали, остается неясным, существуют они преимущественно вне контроля государства в зоне свободного репродуктивного выбора или же находятся под защитой конституции, как и всякий гражданин. И, наконец, административно, если они требуют защиты, то надо понять, какие институциональные и политические механизмы в наибольшей степени подходят для этого.
Ответы на эти вопросы, которые даются в трех странах (Великобритании, Германии и США) на протяжении последних
Понятие биоконституционализма, предлагаемое авторами, отталкивается от более ранней работы Ш. Джасанофф о сопроиз-водстве1. В ней показано, что онтологические решения, принимаемые на переднем фронте биомедицинских исследований, являются одновременно нормативными и культурными. Поэтому публичное право реагирует в разных странах по-разному, когда благодаря биотехнологиям появляются новые факты, новые объекты и новое потенциальное будущее. Концепт биоконституционализма позволяет изучать одновременное формирование - сопроизводство -разделяемого большинством имажинативного образа природы жизни, которая нуждается в защите, и правовой архитектуры, которая будет считаться легитимной и необходимой в свете этого образа.
Как и в любом процессе сопроизводства, динамика биоконституционализма особенно заметна в моменты «становления», когда складываются регулятивные нормы, и в моменты «оспаривания», когда прежние положения оказываются проблематичными в свете новых научных или технологических достижений. В своей статье авторы анализируют два таких периода острых споров, касающихся регулирования в области экоэмбрионов: период «становления» - с начала 1980-х до 1990-х годов; более поздний период «оспаривания» - с середины 1990-х до 2010-х годов.
В современных обществах легитимность государственной власти опирается на демонстрируемую ею способность управлять жизнью через проведение того, что М. Фуко назвал «биополитикой». Однако успехи науки и технологий могут оказывать обратное действие на власть и менять «биополитику»; этот децентрали-зирующий эффект М. Фуко не учитывал в своем анализе. Благодаря успехам в науках о жизни и биотехнологии человеческие существа встали перед необходимостью переосмыслить свое настоящее и будущее «Я» не просто как форму биологической
жизни, но и как социальных агентов и политических субъектов. Так, широкое распространение контрацептивов в 1960-е годы изменило биологию беременности, трансформировав ее «от случайности к осознанному выбору» (с. 5).
Под конституционализмом авторы понимают «широкую область социотехнических мнимостей, касающихся управления, которые связывают государство и его политику, во многом так же, как Ч. Тейлор определял социальное воображаемое как широкий набор ожиданий, вместе с их нормативными основаниями, которые связывают современные общества в единое целое. Фокус внимания конституционализма в этом смысле сосредоточен на том, как упорядочивать и управлять жизнью, особенно в ситуации, когда технология делает доступными новые материальные средства для пересмотра сложившихся представлений» (с. 5).
В качестве методологического приема авторы используют «сравнительную проблематизацию» - сопоставление того, как в разных странах хаотичный набор сигналов, поступающих со стороны той или иной сферы, преобразуется в проблемы, которые начинают восприниматься как требующие реакции со стороны институтов управления (с. 7). В данном исследовании этот прием используется для анализа случаев, которые на первый взгляд кажутся несхожими: споры о будущем Соглашения относительно искусственного оплодотворения человека и дальнейшего развития эмбриологии (Human fertilization and embryology act - HFEA), принятого в Великобритании в 1990 г., дискуссии о допустимости предымплантационной генетической диагностики (ПГД) (Preim-plantaion genetic diagnoses - PGD) в Германии и исследований с использованием эмбриональных стволовых клеток (hESC) в США. Тем не менее в каждом из них поднимаются и разрешаются аналогичные онтологические, нормативные и административные головоломки. Сравнение того, что происходит в каждом случае, позволяет идентифицировать биоконституциональные основания, лежащие за наиболее острыми национальными спорами о том, чего следует ожидать от государства и что ему дозволено делать.
Рождение Луизы Браун в 1978 г. ознаменовало начало эпохи ЭКО, что породило много этических и правовых проблем. Дополнительные вопросы возникли, когда экоэмбрионы не только стали использоваться для лечения бесплодия, но и начали восприниматься как «эпистемный объект» (т.е. как источник знаний о человеческих болезнях), а затем и как материал для борьбы с тяжелыми недугами (типа Паркинсона или Альцгеймера) у взрослых людей.
Первый период вписывания экоэмбрионов в национальный биоконституциональный порядок, начавшийся с рождения Л. Браун и продолжавшийся более 10 лет, складывался по-разному в Великобритании, Германии и США.
В Великобритании HFEA, принятое в 1990 г., остается краеугольным камнем государственной политики в области репродуктивной медицины. Концептуальные рамки этого соглашения были заложены Комитетом по изучению искусственного оплодотворения человека и эмбриологии (Committee of inquiry into human fertilization and embryology), созданным британским правительством в 1984 г. для «изучения социальных, этических и правовых последствий современных и возможных будущих разработок в области вспомогательных репродуктивных технологий» (цит. по: с. 8).
Возглавила комитет, в состав которого вошли представители разных дисциплин (ученые, врачи, организаторы здравоохранения), специалист по моральной философии из Оксфорда Мэри Уорнок. Ее доклад, представленный комитету, касался проблем использования эмбрионов в лечении бесплодия и в научных исследованиях. Первые его страницы содержали обоснование позиции осторожного прагматизма. Его суть сводилась к тому, что ограничения в этой области крайне необходимы, иначе наступит этический хаос, но они не должны быть субъективными, а должны опираться на объективные данные и аргументы.
Главный вывод доклада - рекомендация, согласно которой жизнь эмбрионов не может поддерживаться искусственно или использоваться для исследований после того, как эмбрион достигнет развития двухнедельного возраста. Комитет, по мнению авторов, провел эту четкую границу с помощью классического процесса сопроизводства. Была создана норма, которая отвечала и научному, и политическому критериям благоразумия: согласно данным эмбриологии, примитивные зачатки нервной системы у зародыша появляются после 14 дней; здравый смысл подсказывал, что масса преимущественно недифференцированных клеток - еще не человек. Этот критерий оказался очень работоспособным и понятным.
Тем не менее понадобилось еще шесть лет острых публичных споров, чтобы рекомендации комитета М. Уорнок были переведены в Соглашение 1990 г. Это соглашение оставляло статус экоэмбрионов биоконституционно неопределенным - не неживым исследовательским материалом, не состоявшимися человеческими субъектами. Их статус был открыт для переосмысления с точки зрения этики и права по мере прогресса науки и появления новых возможностей и угроз, связанных с их использованием (с. 10).
В том же 1990 г. в Германии парламент ввел в действие Закон о защите эмбрионов (Law on the protection of embryos), или просто Акт о защите эмбрионов (Emdryo protection act - EPA). Законодательство Германии, касающееся репродуктивных технологий, является одним из самых строгих. Федеральный закон о защите эмбрионов устанавливает санкции вплоть до уголовного преследования за неправомерное применение репродуктивных технологий; запрещает суррогатное материнство; содержит запрет на выбор пола (за исключением возможности наследования заболеваний, сцепленных с полом) и содержит некоторые другие запреты. Закон также существенно ограничивает возможности проведения пре-дымплантационной диагностики (там же).
Кроме того, в нем дается биологическое определение понятия «эмбрион». Оплодотворенные яйцеклетки, до того как произойдет слияние двух гамет, не квалифицируются как эмбрионы и соответственно лишены правового статуса. Поэтому их можно изучать, замораживать или использовать как-либо иначе, не попадая под нормы закона.
В отличие от HFEA, главной целью EPA было придать онтологический статус экоэмбрионам, что стало бы основой для решения вопросов, связанных с тем, что можно (а точнее нельзя) делать с этими сущностями. Они были переведены в категорию правовых субъектов, чьи права и достоинство защищаются государством. Однако принятый критерий носил исключительно биологический характер и был менее понятным и определенным, чем «правило 14 дней» в Великобритании.
Этот закон, по мнению ряда правоведов, оставался «фрагментарным». Как показывают авторы, он позволил государству сделать так, чтобы вспомогательные репродуктивные технологии как можно в большей степени отвечали ценностям традиционной
семьи, и создавал высокие барьеры для исследований на эмбрионах во имя защиты человеческой жизни и достоинства (с. 12).
Регуляция экоэмбрионов в США развертывалась на фоне глубокого политического раскола по вопросу абортов. С одной стороны, существовала группа ученых, стартапов, женских и па-циентских организаций, выступавших за научные исследования в этой области. С другой стороны, была более размытая коалиция «правых» и частично «левых» представителей политического спектра, настаивающих на осторожности, контроле и ограничениях ради защиты жизни эмбриона.
Но если Германия исходила из универсального, экспертного определения начала человеческой жизни, то в США этот вопрос решался по-разному в государственном и частном секторах. Большие траты государственных средств на исследования, связанные с экоэмбрионами, широкой поддержки не вызвали. Менее проблематичным было представление о том, что индивиды и пары должны иметь полный доступ к любым вспомогательным репродуктивным технологиям. Юридическое разделение между исследованиями, имеющими государственную поддержку, и частными учреждениями, применяющими репродуктивные технологии, привели к отсутствию единства в трактовке эмбрионов, чего не было ни в Германии, ни в Великобритании.
Доказывая, что уничтожение эмбрионов равносильно прерыванию беременности, американские силы, борющиеся с абортами, добились ограничения государственных средств, выделяемых на исследования с использованием in vitro эмбрионов. В 1996 г. конгресс принял поправку Дики-Уикера (Dickey-Wicker), которая запрещала Министерству здравоохранения и социальных служб финансировать «исследования, в которых человеческий эмбрион или эмбрионы разрушаются, выбрасываются за ненужностью или заведомо подвергаются риску повреждения или смерти» (цит. по: с. 13).
Тем не менее популяция экоэмбрионов в США быстро росла и достигла десятков тысяч. Использование вспомогательных репродуктивных технологий законом практически не регулировалось, и «запасные эмбрионы», которые не использовались для инициации беременности, хранились в холодильниках по всей стране. Это объяснялось тем, что было достаточно лишь согласия
«родителей» на передачу их для исследований, включая создание линий эмбриональных стволовых клеток.
«В биоконституционном воображении американцев отсутствовало непреодолимое противоречие в трактовке одной и той же сущности, чья сакральность защищена публичным законом, но которая одновременно может выступать в роли материала в научных исследованиях, когда она является побочным продуктом приватного репродуктивного выбора» (с. 13).
В начале XXI в. ЭКО стало рутинной и стандартной процедурой, хотя представления о том, что может считаться семьей, становились все более размытыми. Тогда же ЭКО превратилось в «платформенную технологию» для таких методов, как ПГД, исследование клеточных линий (human embrionic stem cell - hESC), полученных из эмбриона, и в частности возможностей клонирования взрослых клеток. Эти успехи, помимо прочего, подняли вопросы об институциональном выборе - когда и как управлять этими разработками, который должны были сделать государства.
В Великобритании введение новых методов в политику проходило менее быстро, но более бесконфликтно, чем в других странах. Одну за другой комитет по искусственному оплодотворению человека и дальнейшему развитию эмбриологии санкционировал новые практики, такие как генетическое тестирование in vitro эмбриона, технология использования донорской митохондриальной ДНК и пр. (с. 16). Каждая из этих инноваций сопровождалась широкими консультациями с общественностью.
Тем неожиданней стало внезапное объявление в 2010 г. Министерством здравоохранения Великобритании новости о том, что оно планирует к 2015 г. разделить функции HFEA между двумя ведомствами: одно должно было надзирать за соблюдением норм медицинского вмешательства, а другое - за проведением исследований. Далеко не все были согласны с этим предложением. Высказывалось мнение о том, что в глазах публики ЭКО вовсе не стало рутинной и стандартной процедурой. Именно HFEA удалось снизить накал страстей и найти компромисс, который устроил ученых, клиницистов, социальных ученых, теологов и пациентские группы. Правительство удалось убедить, и раскола не последовало. HFEA выжил потому, что он смог совместить научный подход и здравый смысл большинства, что является главным легитимирующим ресурсом британской политической культуры. В глазах британской публики биоконституциональная двойственность экоэмбрионов требовала пристального внимания и рассмотрения, которое может быть доверено только HFEA.
В противоположность подходу Британии к инновациям в пограничной области жизни, который носил консультативный и разрешительный характер, в Германии Федеральный закон о защите эмбрионов ограничивал инновации, которые могли нанести ущерб нравственному порядку. Строгий запрет на практики вроде суррогатного материнства или использования донорской спермы сохраняли идеал материнства интактным. Однако это стремление к порядку скорее вело к беспорядку. С середины 1990-х годов биологические инновации вышли за рамки юридических мер сдерживания, о чем говорят острые споры относительно hESC исследований и ПГД.
Когда в соседних странах ПГД стала стандартной практикой, позволяющей родителям предотвратить передачу своим детям фатальных генетических нарушений, в Германии по-прежнему преобладало мнение, что «отбор эмбрионов» противоречит закону, и, следовательно, государство должно защищать раннюю человеческую жизнь от селекции (с. 21).
Тем временем некоторые немецкие ученые, объединившись с правоведами, попытались смягчить политику государства в сфере репродуктивных технологий. Обращение в Федеральный верховный суд Германии исследователя из Берлина, занимающегося проблемами гинекологии, М. Блёхле привело к тому, что суд признал допустимым извлечение клеток из эмбриона ради выявления генетических аномалий, с тем чтобы предотвратить реальную угрозу прерывания беременности.
Воспринятое в качестве победы либеральных репродуктивных интересов в Германии решение тем не менее оставило экоэм-брионы в неопределенной «серой зоне». Прежде всего неопределенность касалась формулировки того, что следует подразумевать под серьезными генетическими нарушениями. Все были согласны, что необходимо разработать законодательство, которое прояснит то, что суд оставил неясным.
В июле 2011 г. Бундестаг принял Акт о предымплантацион-ной диагностике (Preimplantation diagnoses act), добавив новый параграф к закону от 1990 г. ПГД оставалась наказуемым проступком,
за исключением двух случаев. Пары могут попросить разрешения на эту процедуру с письменного разрешения будущей матери, если есть риск передачи «серьезного наследственного заболевания или если есть риск нанесения серьезного вреда эмбриону, который приведет к рождению мертвого ребенка или выкидышу» (с. 24). Такая просьба должна подаваться в междисциплинарные комитеты по биоэтике, которые их рассматривают на индивидуальной основе (там же).
В терминах базовых биоконституциональных положений здесь важно, считают авторы, не то, что одна долго дебатируемая эмбрионная онтология победила другую. Скорее важно то, что средство разрешения конфликта - путем принятия закона и легально санкционированных комиссий по этике - отражали убеждение, характерное для современной Германии, что где бы ни существовала жизнь, претендующая на человеческое достоинство, там должен присутствовать закон, чтобы сертифицировать эти претензии и сделать их действенными (там же).
В США технологией, которая разрушила ранее созданную нормативную защитную линию вокруг экоэмбрионов, стало исследование эмбриональных стволовых клеток (ЬБ8С). Британский закон использовал онтологическую границу, создав 14-дневную безопасную гавань для исследования экоэмбрионов и создания линий клеток, выведенных из эмбриональных стволовых клеток, под надзором ИРБЛ. Германия использовала строгие правовые нормы, чтобы избежать противоречий, запретив эту технологию (хотя и не запретила работу с импортированными линиями стволовых клеток, созданными за рубежом). Напротив, закон США разграничил государство и рынок, чтобы разделить исследование с экоэмбри-онами на два потока: разрешив создание линий стволовых клеток на деньги частных фондов; разрешив государственным фондам финансировать лишь те исследования, которые проводятся с уже выделенными линиями ЬБ8С в соответствии с федеральными правилами.
Однако 9 апреля 2001 г. президент Джордж Буш объявил, что ограничит федеральное финансирование для ЬБ8С исследований клеточных линий, созданных до этого. Это был поклон в сторону религиозного крыла республиканской партии (с. 25). Прошло немного времени и в марте 2009 г. новый президент Барак Обама
подписал указ, «устраняющий барьеры» на пути исследований стволовых клеток.
«Борьба за государственные фонды вновь проиллюстрировала четкое понимание "публичности" (риЬПо-пе88), которая характерна для биоконституционального пространства США. Хотя конституция гарантирует права граждан США, включая право на жизнь, федеральные институции имеют резерв власти, чтобы менять конфигурацию, когда и кому это право может быть предоставлено. Суды - не единственные хранители этой власти» (с. 27).
Президенты Буш и Обама, по словам авторов, обращались к конкурирующим социотехническим мнимостям определения жизни, чтобы поддержать свое решение. Воображаемое, которое разделял Буш и к которому он апеллировал, опиралось на религиозное отношение к биологической жизни, определяемой в не менее фундаментальных терминах, чем в Германии. Для Обамы снижение барьеров, мешающих исследованиям, было связано с желанием ответить на преобладающие ценности избирателей, которые считали снижение количества заболеваний частью обязанности государства защищать их право на жизнь (там же).
Все три страны проблематизировали экоэмбрионы как вызов прежнему пониманию отношений между государствами и обществом, или биоконституциональных положений, что требовало пересмотра базовых норм, так же как и ответственности государства за артикуляцию и реализацию этих норм. В специфическом переплетении «есть» и «должно быть» каждая нация проявила свои биоконституциональные особенности - не только в отношении человеческих жизней, но и в отношении общих понятий политической согласованности и легитимности (с. 28).
«По мере развития биотехнологической революции в новом столетии, - пишут авторы в заключение, - актуальность вопросов, что такое человеческая жизнь и что такое человеческое достоинство, только увеличилась. Изучение разных способов, с помощью которых национальные сообщества задают эти вопросы, - лишь первый шаг в расширении нашего понимания биоконституциональных режимов, в которые вплетены наука и технология» (с. 30).
Т. В. Виноградова
