Ландис Э. Судьба советской деревни

стороны ЛАНДИС Э.

СУДЬБА СОВЕТСКОЙ ДЕРЕВНИ. (Реферат) Landis E.

The fate of the soviet countryside // Was revolution inevitable?

Turning points of the Russan revolution / Ed. by T. Brenton. — Oxford: Oxford univ. press, 2017. — P. 218—243.

Статья профессора университета Оксфорд Брукс Эрика Ландиса посвящена положению русской деревни в первые годы советской власти. Как отмечает автор, сельское хозяйство России находилось в глубоком кризисе еще до Февральской революции 1917 г. Постоянные мобилизации крестьянского населения на фронты Первой мировой войны привели к катастрофическому сокращению рабочих рук в деревне и как следствие - к падению сбора зерновых. Положение усугублялось неблагоприятными погодными условиями, а также огромными проблемами с транспортировкой хлеба в города и отдаленные районы империи. Продовольственный вопрос особенно обострился зимой 1916/17 г., став «одним из факторов, приведших к падению самодержавия» [с. 218]. Однако смена политических элит в Петрограде не привела (и не могла привести) к быстрым переменам: война продолжалась, дефицит рабочих рук в деревне только усиливался. Революция вызвала волну переделов помещичьих земель, многочисленные конфликты крестьян с землевладельцами и открытые крестьянские бунты. Временному правительству с большим трудом удавалось подавлять наиболее сильные крестьянские выступления, однако у него не было реальных рычагов управления в деревне, ситуация даже в относительно «спокойных» регионах была взрывоопасной и в течение 1917 г. только ухудшалась. Большую роль сыграла и позиция самого Временного правительства, которое отложило решение земельного вопроса до созыва Учредительного собрания. Отсутствие решительных действий со стороны власти приводило к радикализации крестьянства, к росту популярности в деревне крайне левых политических сил. В результате большевики, свергнув Временное правительство, получили в наследство русскую деревню с многомиллионным крестьянством, уже отвыкшим к тому вре213

мени от постоянной опеки даже губернских центров, не говоря уже о Петрограде.

Ухудшение продовольственной ситуации в городах требовало решительных мер, и большевики видели выход только в одном: в полном контроле над распределением зерна, вплоть до насильственного изъятия «излишков» у крестьян. Без реквизиций зерна, полагали большевики, невозможно ни оживление промышленного производства, ни политическая стабилизация в городах. При этом, отмечает Ландис, большевики поначалу следовали тому же курсу, что и их предшественники: планы по фиксации цен на зерно и проведении продразверсток вынашивало еще царское правительство. Временное правительство ужесточало эти меры, однако не имело для их последовательного проведения в жизнь достаточного административного и репрессивного аппарата. Не было поначалу таких возможностей и у большевиков, но, в отличие от предшественников, они были готовы к самым решительным действиям.

Начало открытой фазы Гражданской войны стало в этом смысле катализатором и окончательно «развязало руки» новой власти. В 1918 г., после неудачной попытки использовать фиксированные цены на зерно, а также на фоне «криминализации рынка» Советское государство начало стремительно внедрять новые институты на местном уровне (комитеты бедноты). Надеясь, что классовый конфликт можно использовать для ускорения закупок зерна, советская власть публично пообещала, что часть «кулацких» излишков, выявленных этими комитетами, будет перераспределена среди бедных. Это же касалось и любых других конфискаций имущества у «кулаков».

Однако тем, кто работал за пределами кабинетов Наркомпрода, «было ясно, что продразверстка оказалась неустойчивой» и не гарантировала бесперебойных поставок зерна [с. 227]. Виновными изначально признавались сами крестьяне, не желавшие «делиться» урожаем с государством. В этом смысле наличие «врагов» и «вредителей» было жизненно необходимо, позволяя объяснять все неудачи и «недоразумения» [там же]. Формально статистика сельхозпроизводства с 1914 г. давала большевикам повод для таких заявлений. За годы мировой войны и революции значительно возросло количество домохозяйств в сельской местности. Потеря работы и быстрый рост цен вынуждали многих рабочих возвращаться в деревни, чтобы вновь работать «на земле», обеспечивая пропитание своей семьи. Результатом стала натурализация торговли, зерно практически исчезло с открытых рынков, большая часть товарного хлеба продавалась по завышенным, спекулятивным ценам. Однако главной проблемой Троцкий считал массовое нежелание крестьян «обрабатывать земли больше, чем это необходимо для их семей» [с. 229]. Отсутствие товарного зерна сужало возможности для товарообмена и оживления промышленности, а города

ставило перед угрозой голода. Уже в годы Гражданской войны Троцкий признавал, что продовольственные запасы страны «практически истощены, и никакое усиление аппарата продразверстки не улучшит положение» [с. 229].

Троцкий был не первым, кто критиковал продразверстку. Специалист по финансам, член президиума ВСНХ Ю. Ларин выдвинул предложение о замене разверстки налогом с обязательством города и деревни к обмену промышленными товарами и хлебом. Узнав об этих предложениях, Ленин посоветовал Ларину «прекратить прожектерствовать» [с. 232]. Однако, отмечает Ландис, тот факт, что столь видный член ВСНХ открыто заявил о необходимости отмены продразверстки, говорил о росте внутрипартийного недовольства. Лидеры партии подходили к этому вопросу осторожно, лавируя между приверженностью «идеалам революции» и необходимостью дать стране и экономике «передышку». К 1920 г., несмотря на наметившийся перелом в ходе Гражданской войны, Ленин и Троцкий сходились во мнении, что продразверстку необходимо не только сохранить, но и усилить мерами «милитаризации труда» в городе для принудительного товарообмена. Сохранение политики «военного коммунизма» стало ответом большевистского руководства на внутреннее недовольство, в том числе со стороны «передового класса». В 1920 г. Троцкий (несмотря на свои позднейшие признания в мемуарах) демонстрировал твердую приверженность «военному коммунизму», выступал за продразверстку и милитаризацию труда. Позиции Ленина и Троцкого в руководстве партии оставались незыблемыми, а потому «менять курс на этом жизненно важном для государства направлении пока не было необходимости» [с. 233].

В следующем году ситуация ощутимо изменилась. Массовые крестьянские выступления, «антоновщина» и восстание в Кронштадте продемонстрировали хрупкость положения большевиков. Ландис отмечает, что Тамбовское восстание было «беспрецедентным» по масштабам, но отнюдь не единственным [с. 236]. Не меньшим было сопротивление в Сибири (Тюмень, Екатеринбург, Челябинск). Создать такую же организацию, как в Тамбове, западносибирские повстанцы не сумели прежде всего из-за большой территории и удаленности крупных населенных пунктов друг от друга. Однако в Сибири повстанцам удалось мобилизовать десятки тысяч крестьян и на какое-то время занять крупные провинциальные центры (и даже выпускать там собственные газеты). К восставшим зачастую присоединялись крестьяне-партизаны, еще недавно помогавшие советской власти в борьбе против Колчака. Основной их мишенью были продотряды, которые в 1920-1921 гг. несли особенно большие потери. Положение продотрядов осложнялось тем, что крестьянское население воспринимало их крайне негативно, а повстанцев - как народных заступников, борющихся с несправедливостью.

Ситуация, таким образом, в любой момент могла выйти из-под контроля, и для успокоения страны уже было недостаточно исключительно военных мер. С крестьянами стало невозможно разговаривать с позиции силы не столько потому, что они не хотели отдавать «излишки» хлеба, сколько из-за фактического отсутствия этих «излишков». Осознание, что деревня истощена, пришло к большевистским лидерам не сразу, но зато очень вовремя: крупнейшие антибольшевистские выступления 1920-1921 гг. совпали по времени с разгромом основных сил противника в Гражданской войне, со сворачиванием иностранной интервенции и окончанием советско-польской войны. В этих условиях большевики имели пространство как для военного, так и для политико-идеологического маневра: где была возможность - применяли силу (как в Кронштадте), если сил для контроля явно не хватало (значительная часть сельской местности) - стала на какое-то время приемлема и политика «пряника». Попытки успокаивать «пряником» отдельные области изначально были малоэффективны: отказ от продразверстки в одной Тамбовской губернии (в начале 1921 г.) только усилил недовольство соседних областей. Важным фактором была и политизация антибольшевистских выступлений: восставшие в Тамбовской губернии и в Кронштадте призывали к политическим реформам («За Советы без коммунистов!»). Таким образом, накануне съезда РКП (б) в марте 1921 г. большевистское руководство столкнулось с серьезными политическими вызовами, в основе которых лежали вызовы экономические, бывшие, по словам Ленина, серьезнее и опаснее, чем «все Деникины, Колчаки и Юденичи» [с. 240].

«Только согласие с крестьянством может спасти социалистическую революцию в России», - сказал Ленин делегатам съезда [с. 242]. В течение нескольких месяцев объявление о замене продразверстки продналогом было дополнено разрешением открытой продажи излишков зерна на рынке. Решение это было явно вынужденным и вряд ли нравилось самому Ленину. Не нравилась эта перспектива и многим другим членам партии, из-за чего Ленину пришлось буквально «защищать рынок» перед соратниками. На первых порах этой же точки зрения придерживался Сталин, утверждавший, что решением о переходе к новой экономической политике партия «спасла революцию».

В заключение статьи Ландис задается вопросом: каким путем пошла бы советская история, если бы не различные восстания и выступления 1920-1921 гг.? Автор допускает возможность «более раннего» начала нэпа, но полагает, что это не привело бы к более длительному его существованию. Нэп с его причудливым смешением рынка и огосударствления «командных высот», с его культурным плюрализмом и «сомнительными нэпманами» плохо вписывался в зарождающуюся бюрократическую систему советского социализма. Главное же - нэп как экономическая система

был малопонятен советским руководителям, «у которых не было ни желания, ни опыта для управления смешанной экономикой» [с. 242]. Сталинский «великий поворот» был во многом отложенной реакцией партийных верхов на нэп, воспринимавшийся как отступление от революционных идеалов. Изначально рассматривая рыночные отношения в деревне как особый вид преступной деятельности, большевистские лидеры приговорили не только нэп, но и в значительной степени советскую деревню к новым тяжелым испытаниям и коренной ломке экономического и социального укладов. Судьба нэпа была предрешена в конкретных обстоятельствах 1920-х годов. Возможно, при «более благоприятных условиях» этот эксперимент по выстраиванию смешанной экономики был бы более успешным.

И.К. Богомолов