Спросить
Войти
КУЛЬТУРА
Мишель Ванг (Джорджтаунский университет, США) на примере буддийских изваяний в средневековом Китае демонстрирует, насколько их изготовление оказывалось увязанным с проблемами культурного и эпистемологического характера, стоявшими перед древними человеческими сообществами.
Приписывание изображениям свойств одушевленной природы - феномен, широко распространенный на протяжении всей истории человечества, как показывает книга У.Дж.Т. Митчела1. Однако в древности данное явление имело совершенно особый смысл.
Осмысляя границы, отделяющие человеческий мир от природного, люди нуждались в неких «медиумах», которые бы объединяли свойства обоих миров - таким образом, речь шла об особенностях пространственного устройства мира. Интересно отметить, что идея пространства, обладающего определенными свойствами, равно как и границ между разнородными мирами оказалась центральной и в том, что касалось освящения буддийских изваяний.
В качестве своего рода «портала», открывающего двери в иные миры, данные изваяния, были осмыслены в терминах китайской натурфилософии. Открыв перед адептами новые возможности для самовыражения, они в немалой степени способствовали развитию китайской культуры.
Статуи оказывались средоточием целого культурного микрокосма - их изготовление, освящение и истории о совершенных ими чудесах, циркулировавшие среди адептов, порождали социальные кружки и цепочки, основным принципом существования которых и было не что иное, как культурное взаимодействие. «Це1 Mitchel W.J.T. What do pictures want?: The lives and loves of images. - Chicago: univ. of Chicago press, 2005. - 418 p.
ремония освящения статуй и распространение историй о связанных с ними чудесах представляют собой взаимодополняющие, а отнюдь не соперничающие, практики» [с. 33]. Особенности китайского взгляда на мир определили то, как буддийские изваяния воспринимались в Поднебесной: «Данные скульптуры поражали воображение китайских адептов буддизма именно в силу их загадочности. Имитируя форму человеческого тела, буддийские изваяния помогали преодолеть бездну, отделявшую сакральное от мирского. То обстоятельство, что статуи осмыслялись как живые существа, автоматически наделяло их человеческими свойствами: движением, речью, осязанием, способностью чувствовать боль. Участвуя в распространении волшебных историй, буддийские патроны и адепты - как монахи, так и миряне - получали возможность коллективного "освящения" статуй; действия последних, зафиксированные в историях о якобы совершенных ими чудесах, таким образом, напрямую увязывалась с деятельностью адептов. Таким образом, можно сказать, что одной из целей... которые достигались при помощи волшебных историй, было решение эпистемологических проблем, связанных с освящением буддийских статуй» [с. 40].
Обряд освящения - кайгуан («открытие глаз») - предполагал прорисовывание зрачков в остальном совершенно готовых изваяний / изображений. Чтобы проиллюстрировать данную церемонию, автор приводит пример японского Великого Будды в Тодайд-зи - 16-метровой статуи, освящение которой в присутствии императора Шому, императрицы Конио, а также 10 тыс. монахов осуществил специально для этого приглашенный южноиндийский монах Бодхисена (704-760).
В ходе церемонии акцентировались «погруженная в сон материальность изваяний и возможность их пробуждения к жизни» [с. 15].
Подобным же образом вовлечение в действо мирян, пассивно наблюдавших за происходящим, должно было знаменовать их потенциальное возрождение к духовной активности: «Данные представления, вовлекавшие, помимо служителей, более широкую аудиторию. таким образом, стирали границы, отделявшие "артистов" от публики; пассивному восприятию музыки и танца, сопровождавших церемонию "открытия глаз", приходила на смену иная
практика» [с. 15]. Так, на церемонии освящения изваяния в То-дайдзи, помимо чтения сутры «Аватамсака», связанной с данным изображением, и проповеди на ее тему, были исполнены музыкальные и театральные произведения, так или иначе связанные с присутствовавшими - императорской семьей, аристократическими кланами и представителями других государств, прибывшими из Китая, стран Центральной и Юго-Восточной Азии.
Автор подчеркивает важность как церемоний, так и круговорота волшебных историй для поддержания коллективного этоса: «Делая акцент на телесной деятельности данных, якобы одушевленных, скульптур - а таковая деятельность проявлялась как в чу-дотворении, так и в способности претерпевать страдания - волшебные истории, благодаря практике их распространения среди адептов, запускали в действие механизм некоего коллективного действа. Принимавшие в нем участие - будь то монахи, или же миряне - обретали возможность приобщения к своего рода пер-формативному искусству, которое, образно говоря, вписывало буддийские изваяния в контекст повседневной жизни» [с. 13].
Эту же задачу - сделать изваяния чем-то близким и насущным - решали и волшебный истории об их чудесах. Созданные в рамках жанра чжигуай («сообщения о необычных вещах»), эти повествования не были спонтанным творчеством мирян; об этом говорит, например, труд буддийского монаха Даоши (VII в.) «Файюань чжулинь» - энциклопедия, в которой собраны подобные рассказы.
Следует, однако, отметить, что церемонии, в ходе которых всячески подчеркивалась необходимость поклонения статуям, преследовали и еще одну цель: «Данное зрелище позволяло адептам убедиться в божественной природе изваяний» [с. 16]. Преимущественное значение зрения в данных обстоятельствах также было вполне объяснимым: «Зрение служило своего рода порталом, делавшим возможным подтверждение того, что статуи действительно являются одушевленным, телесным подобием Будды» [с. 17].
Священные изваяния воспринимались в контексте китайской концепции ганьин («воздействие-ответ, реакция»), согласно которой все в мире подчиняется универсальному закону взаимовлияний1. В соответствии с данной концепцией о тех или иных пороках государственного устройства или об индивидуальных отклонениях нравственного характера можно было судить, прибегая к истолкованию предзнаменований, природных явлений и тому подобных вещей.
Именно в русле данной логики трактовались и те чудеса, которые совершают статуи в волшебных историях: «Данные - лишь по видимости спонтанные - явления вызывалось к бытию вполне определенными действиями в универсуме, который представлялся китайскому сознанию принципиально холистическим - подобным некоему узору или же взаимозависимому порядку... Механически повторяемые действия, долженствующие свидетельствовать о глубочайшем благочестии, влекут за собой своевременный и подобающий ответ со стороны Будды или же бодхисаттвы» [с. 18].
Концепция ганьин, таким образом, явилась своего рода инструментом китаизации буддистских идей: «Тем самым осуществлялся «перевод» на китайский таких буддистских представлений, как совершение благочестивых, заслуживающих поощрения свыше, действий, божественное вмешательство в земную жизнь и кармическое воздаяние. Именно в такой форме данные идеи становились доступными сознанию мирян» [там же]. Благочестивые деяния, таким образом, накрепко увязывались с теми чудесами, которые должны были восприниматься как ответ из иных миров.
Интересно отметить, что связь между освящением статуй и волшебством настолько укоренилась в сознании адептов, что иногда даже утрачивалась конкретика, определяющая, кто - освящает, а кто - освящаем, так как, в соответствии с логикой ганьин, основной акцент делается на действии, автоматически влекущим за собой эффект.
Так, в волшебных историях можно встретить мотив помощи неосвященных изваяний благочестивым людям, однако логика
рассказа становится иной - статуи будто бы совершают над людьми церемонию «открытия глаз»: «Это выворачивает наизнанку логику церемонии, в ходе которой статуям "открывают" глаза. В подобных рассказах даже неосвященные изваяния возвращают к жизни умерших - будто бы освящая их. Таким образом, скульптуры и те, кто их почитает, как бы меняются ролями» [с. 22].
Выворачивание привычной логики наизнанку представляется характерной чертой для всего комплекса идей, связанных с церемонией и историями. Так, например, лишь вне освященного пространства изваяния в полной мере обнаруживают свою мощь: «Ритуалы, связанные с освящением, были по видимости предназначены для того, чтобы сделать статуи живыми, однако лишь вне места совершения ритуала их жизненность становилось вполне очевидной» [с. 32].
Вполне в соответствии с логикой церемонии «открытия глаз» мотив видения и видимого является неотъемлемой частью и волшебных историй, действующим лицом которых являются изваяния. Примечательно, однако, что существует некое «ограничение видения» [с. 27]. Статуи оставляют лишь следы на почве - но не более. Такое же «ограничение видения» связано и с еще одной стороной бытования изваяний - поскольку их нередко пытались переплавить с целью превращения в звонкую монету, им наносились те или иные повреждения.
Адепты культа реставрировали их, стараясь использовать тот же материал («в соответствии с органической конструкцией человеческого тела» [с. 32]. Некоторые дефекты - чтобы подчеркнуть квазичеловеческую уязвимость статуй - было принято оставлять. Так, след от удара мечом мог быть видим почитателями, но все более серьезные нарушения скрупулезно устранялись.
Таким образом, адепты буддийского культа, в свою очередь, выступали в роли могущественных восстановителей порядка, компенсируя изваяниям тот ущерб, который им довелось претерпеть. В целом же все это - не что иное, как практика общинного дела: «Социальные сети, способствовавшие непрерывному процессу создания и оценки тех или иных сюжетов, которые потом получали более широкое распространение, в конечном итоге и были той средой, где происходила компиляция волшебных историй. Данные сети вполне можно рассматривать как питательную основу для той
культуры соучастия, которая оказывается родственной церемонии "открытия глаз"» [с. 33].
К.Б. Демидов
ИСТОРИЯ
SIDORIVA S.E. Colonial cartography of Central India doi: 10.31249/rva/2019.02.03
Аннотация. Статья посвящена британским топографическим исследованиям на территории Нагпурского княжества, расположенного в центре Индостана, и созданию географических карт этого региона в период с 1760-х по 1820-е годы. Знания о пространстве, его конфигурации, рельефе и протяженности, представленные в систематизированном, унифицированном, схематическом и графическом виде делали поначалу неведомые земли понятными, поддающимися физическому овладению и в дальнейшем удобными для контроля и управления. На примере Центральной Индии автор рассматривает британскую деятельность по картографированию как заочную колонизацию, т.е. апроприацию земель через процесс их узнавания, описания и презентации модерными методами, основанными на европеизированном научном и рациональном подходе.
Abstract. The article is devoted to the British topographical survey in Central Indian region and its mapping in 1760-s-1820-s. Accumulated spatial knowledge on the configuration, relief, dimensions and proportion of the region, represented in the unified, methodical, schematic and graphic form, made initially unknown lands analyzable, calculable, intelligible, and ready to be conquered, controlled and governed. Basing on the case-study of the Central India the author treats the British mapping activity as colonization in absentia, i.e. territory appropriation by means of their cognition, description and presentation using the modern European scientific methods.
