Спросить
Войти
довольствоваться тем положением, которое она уже получила в системе отношений с государством» (с. 55).
Среди статей по истории международных отношений выделяется работа Р. Алонци «Альтернативная дипломатия в годы сталинизма: восстановление отношений СССР - Италия, 1943— 1945 гг.» (с. 372—382). Делается заключение, что «в 1943-1945 гг. СССР проводил по отношению к Италии традиционную политику сохранения стабильности на континенте» (с. 382).
В. П. Любин
В сборнике, состоящем из четырех разделов представлены статьи участников XXIV Международного симпозиума «Пути России. 1917-2017: Сто лет перемен», проходившего 24-25 марта 2017 г. В фокусе внимания авторов - историков, философов, социологов, географов, культурологов, политологов - столетие Русской революции и трансформации в обществе, вызванные ею.
В статье канд. ист. наук К.Н. Тарасова «Судьба "военного заговора" в условиях Февральского восстания в Петрограде» отмечается, что в исследованиях, касающихся Февральского восстания, большое место занимают конспирологические версии. В большинстве из них его инициатором считался А. И . Гучков. Однако, по мнению Тарасова, какие бы ни были намерения Гучкова, как и то, что он был активным участником событий, не означает, что он играл в них ведущую роль. К тому же, как признался сам Гучков, «переворот был сделан не руководящими классами общества, не политическими и общественными силами, а был сделан стихийными массами» (с. 9).
Присоединение к революции ряда воинских частей автор связывает с действиями офицеров, которые были готовы поддержать Государственную думу. Однако запасные батальоны и полки
очень скоро выходили из-под их подчинения. Солдаты не доверяли своим командирам. Возвращение воинских начальников после того, как Временный комитет ГД приступил к наведению порядка в Петрограде и потребовал от солдат оставаться в казармах, воспринималось как восстановление старой «палочной» дисциплины. Таким образом, считает автор, «офицерский заговор, если признавать, что он мог иметь место, был обречен на неудачу. Попытки управлять движением, помимо воли солдат, были буквально сметены революционной стихией» (с. 18).
Доктор ист. наук К.Н. Морозов рассуждает о возможности демократической альтернативы в 1917 г., которую автор условно назвал «эсеровской». Главное, по мнению автора, заключается в том, что, «с одной стороны, эсеры сохранили и развили бы институты демократии и парламентаризма, действующие в условиях политических свобод и многопартийности, а с другой - эсеры упирали не на огосударствление всего и вся и подавление политических свобод, что привело коммунистов к сталинизму с его чудовищной бюрократизаций и несвободой, а делали ставку на развитие самодеятельности, активности и самосознания трудящихся через их участие в органах самоуправления, профсоюзах, земельных комитетах, кооперации и Советах» (с. 21).
Автор полагает, что победа ПСР на выборах в Учредительное собрание и принятие ее законопроекта «социализации земли» -«было не чем иным, как легитимной победой эсеровского демократической альтернативы» (там же). Он не сомневается, что «не разгони большевики при поддержке левых эсеров и части анархистов Учредительное собрание, страна осуществила бы свой шанс продолжить развитие по пути сохранения политических свобод, многопартийности, демократии и парламентаризма» (с. 22). Именно этот путь развития, предложенный демократической частью эсеровской партии, и «есть самое главное в ней, а вовсе не террористическая тактика, как представляется, принесшая ей как массовой социалистической партии больше вреда, чем пользы» (там же).
Но, по словам автора, «потенциальная возможность вовсе не означает реальное осуществление. Это две разные плоскости» (там же). По его мнению, часть причин лежит в объективных условиях, в том числе и в накаленности социально-политических противоречий, вызванных слишком долгой затяжкой модернизации страны
предыдущим режимом, всеобщим озлоблением и усталостью, вызванными войной, в психологической привлекательности популистских лозунгов большевиков, обещавших «все и сразу», в отличие от эсеров, предлагавших оборонять страну и откладывать проведение социально-экономических преобразований до созыва Учредительного собрания и т.д. (с. 23). Фактически, подчеркивается в статье, «массы в условиях мировой войны хотели значительно большего, чем могла им дать самая искренняя, самая демократическая власть» (там же).
Но, помимо ряда объективных причин, искать причины неудач ПСР в 1917 г. следует, считает автор, также и в самой партии, в ее действиях, в переплетении неизжитых иллюзий в отношении большевиков, идеологических расхождений и личной борьбы за власть в партии. Кроме того, свою роль играло и желание действовать правовыми методами без экспериментаторства и авантюр» (с. 26).
Серьезным источником слабости ПСР, пишет Морозов, стал тот внутрипартийный раздрай, который начался в ПСР уже после дела Азефа, и привел к обрушению морально-психологической атмосферы в партии, распаду ее «коллективного лидера», усилению фракционных процессов, а после начала войны - к расколу на оборонцев и интернационалистов.
Внутрипартийный разлад, по мнению автора, «густо был замешан не только на идейных разногласиях, но и на отсутствии авторитетного партийного вождя» (с. 28). Керенского в роли партийного вождя не признала ни значительная часть руководителей ПСР, ни партийные функционеры.
Автору представляется, что «ценны в эсеровской демократической альтернативе не только ее традиционные народническое народолюбие и демократизм и не только попытка пойти по пути решительных реформ к социальному государству и к модернизации (с учетом интересом трудящихся классов общества), но не менее ценно и то, что после эсеров (центра и правых), когда они через несколько лет проиграли бы (по законам маятника) очередные выборы более правым силам, в России остался бы работающий механизма парламентаризма и смены власти демократическим путем, политические свободы, мощные профсоюзы и окрепшие институты гражданского общества, а не... укрепленные ими же недемократические традиции управления, непреодоленные и в постсоветское время» (с. 35).
Кандидат экон. наук Т.А. Савинова в статье «Организационно-производственная школа в 1917 году» свою главную задачу видит в том, чтобы рассказать о работе российских экономистов в течение нескольких месяцев лета и осени 1917 г., которые «хотели перемен и работали для того, чтобы улучшить жизнь большинства жителей России - крестьян». Только в этот краткий период «им представилась возможность претворить собственные идеалы в государственную аграрную политику» (с. 63).
Автор подчеркивает, что Февральская революция была воспринята большинством русской интеллигенции с огромным воодушевлением, не оказались исключением и экономисты организационно-производственной школы. В сущности, напоминает автор, «это для нас они стали "школой" или "направлением", а в 1917 г. это была группа единомышленников, ядро которой составляли А.Н. Челинцев, А.В. Чаянов, Н.П. Макаров и А. А. Рыбников. Также близкими по экономическим взглядам Чаянов считал А.Н. Минина, Б. Д. Бруцкуса, К.А. Мацеевича» (с. 61).
Именно они, пишет автор, обладали знаниями и значительным опытом в изучении российского сельского хозяйства. Не удивительно, что все они согласились принять участие в разработке аграрной реформы в качестве сотрудников Министерства земледелия и Главного земельного комитета Временного правительства, а также членов общественной организации, образованной по инициативе членов Вольного экономического общества, Всероссийского земского союза, Московского и Харьковского обществ сельского хозяйства и отдельных экономистов-аграрников (с. 63).
Главными вопросами, обсуждавшимися на собраниях экономистов, были вопросы землевладения и землепользования, велись баталии о национализации и социализации земли, однако вопрос земельного реформирования упирался в статистику, и его разработка постепенно смещалась из политической в «технологическую» плоскость. Стремление сэкономить на земельной реформе было налицо, но даже успевшим получить дополнительные средства местным земельным комитетам и статистическим бюро вскоре стало не до подведения итогов переписи: наступившая Русская смута надолго отодвинула окончание этих работ (с. 72).
Лига продолжала свою работу и после Октябрьских событий. В 1919 г. был организован «Высший семинарий сельскохозяйственной экономии и политики», из которого в том же году выделился Научно-исследовательский институт сельскохозяйственной экономии и политики (НИИСХЭиП) во главе с Чаяновым. «Сотрудники НИИСХЭиП к середине 1920-х годов были профессорами факультета сельскохозяйственной экономии и политики Тимирязевской сельскохозяйственной академии, открытого в феврале 1923 г., участвовали в работе различных комиссий Наркомзема, вели серьезные экономические разработки, в течение небольшого периода возлагали серьезные надежды на свое влияние на аграрную политику и экономику страны, но и этим надеждам, - сожалеет автор, - не суждено было осуществиться» (с. 80).
О.В. Усольцева в статье «Колонизация Томской земли до и после 1917 года» напоминает, что перманентный процесс сельскохозяйственной колонизации Сибири исторически позволял решать двоякую государственную задачу. Перемещения людской массы из европейской части России так или иначе служили спусковым клапаном снижения социальной напряженности, с одной стороны, и реального закрепления за Россией огромных окраинных пространств, в частности Сибири, с другой» (с. 81).
События Первой мировой войны, революции и Гражданской войны, отмечается в статье, обусловили снижение объемов и темпов миграции, после грандиозного притока населения при П.А. Столыпине. Однако после установления советской власти (восстановления механизмов государственного управления как таковых) у крестьян европейской части страны вновь пробудился интерес к переселению на плодородные сибирские земли.
В Сибирь двинулся пестрый поток переселенцев, и в 1920-е годы за Урал мигрировали около 1 млн. человек. Результатом предшествующей трехсотлетней колонизации Сибири стало то, что в Западной Сибири на территории более или менее пригодной для сельскохозяйственной деятельности (лесостепная зона) к 1920-м годам сложилась оптимальная с социально-экономической точки зрения поселенческая сеть, когда деревни находились между собой на расстоянии 5-15 верст, т.е. в «пошаговой» доступности. К тому же, деревни и села здесь имели уже предельную людность. С 1925 г. официально было возобновлено плановое переселение, в 1927 г.
советская власть стала целенаправленно рассматривать возможность использования малообжитых таежных районов, располагающих больше к промысловому освоению, в качестве мест расселения переселенцев (с. 82).
Рост стихийных миграций побудил власть разработать «Генеральный план колонизации Сибири на 15 лет (1925/26-1940/41)». В нем видна преемственность с дореволюционными подходами. Первоначально этот план ориентировался на индивидуальных переселенцев. Позднее, с началом коллективизации ставка была сделана на переселение целых колхозов. Однако сколько-нибудь существенного воплощения данные подходы на практике не получили. Вместе с тем с начала 1930-х годов акценты смещаются на принудительное заселение - расселение спецпереселенцев -репрессированных в ходе коллективизации советской деревни крестьян. Для этого этапа характерно образование большого количества новых сельских населенных пунктов, получивших название спецпереселенческих поселков (с. 83).
В целом же, полагает автор, практика организации приема и водворения плановых переселенцев, спецпереселенцев и самоволь-цев в послереволюционные 1920-е - начало 1930-х годов свидетельствовала о приоритетности выдвинутого еще при П.А. Столыпине принципа «заселение важнее переселения». Парадоксально, по мнению автора, что, «казалось бы, неблагоприятная для сельскохозяйственного освоения, географически оторванная от промышленных центров Сибири, практически недоступная для сухопутного транспорта территория совместными усилиями власти и всех тех, кто вольно или невольно переселился сюда из обжитых районов страны, все-таки была заселена, хозяйственно освоена. Результатом стало многократное увеличение сельской поселенческой сети, что позволило взять важный в геополитическом отношении регион под социальный контроль» (с. 90).
Кандидат ист. наук Н.Г. Кедров в статье «Коллективизация российского крестьянства: генезис проблемы в отечественной постсоветской историографии» анализирует основные направления эволюции историографии коллективизации 1990-2010-х годов. Они, по мнению автора, заключаются в движении от политической к социальной модели контекстуализации темы, от рассмотрения «революции сверху» как административно-хозяйственной кампании власти к пониманию коллективизации как составной части процессов трансформации российского социума. Произошедшие изменения в понимании объекта исследований, полагает автор, смещение акцента внимания с изучения коллективизации как части аграрной политики советского государства на различные аспекты жизни крестьянства как социального класса не означает, что процесс смены парадигмы исследований «великого перелома» на сегодняшний день завершен. Подлинная история коллективизации до сих пор не изучена. Кедров сожалеет, что в 1990-е годы «историки, занимавшиеся изучением коллективизации, так увлеклись анализом так называемых альтернатив, выявлением тех или иных решений центральных и региональных органов власти, описанием различного рода репрессивных операций, что, похоже, совсем забыли о тех событиях и процессах, которые происходили собственно в деревне» (с. 98).
Доктор ист. наук М.Г. Агапов в статье «"Проект пути, не требующий правительственной гарантии и минующий Европейскую Россию": модель транспортно-технического освоения Сибири» отмечает, что транспортная революция началась в России во второй половине XIX в. Этот процесс охватил в первую очередь Центральную Россию. Примечательно, по мнению автора, что цель царского правительства заключалась не столько в том, чтобы связать экономические регионы друг с другом, сколько в том, чтобы активизировать российский экспорт. К началу XX в. новые железнодорожные пути и каналы соединили сельскохозяйственные центры Европейской России с крупнейшими портами страны. Таким образом, в приоритете здесь была экономика. Напротив, решения о строительстве новых путей сообщения на имперских окраинах принимались, прежде всего, в соответствии с военно-стратегическими (геополитическими) интересами имперского центра. В частности, строительство Транссибирской магистрали с точки зрения царского правительства должно было дать политический отпор Китаю и Англии. Интересы экономического развития Сибири отступали на второй план.
Уже первый - Западно-Сибирский - участок Транссиба сделал доступным рынок Центральной России для сибирского хлеба. Высококачественный и относительно дешевый, он, отмечается в статье, «представлял угрозу для хлебопроизводителей центральных и южных районов страны. Дабы избежать торговых войн между Европейской Россией и Сибирью, царское правительство приняло решение разделить пути движения центрально- и южнорусского хлеба, с одной стороны, и сибирского - с другой». Таким образом, потребителями сибирского хлеба должны были стать северные губернии и Санкт-Петербург. Кроме того, он мог сбываться за границу морским путем через Архангельск (с. 165).
В 1882 г. правительство выдвинуло грандиозный проект соединения трех крупнейших водных бассейнов: Енисейского, Обь-Иртышского и Камско-Волжского, в связи с чем было объявлено о начале строительства Обь-Енисейского (Кеть-Кассимского) канала. Однако по окончании строительства Обь-Енисейский канал оказался невостребован и был заброшен (с. 163).
В 1906 г. «Особое совещание о путях сообщения в Сибири» реанимировало проект единой водной сибирской магистрали от Урала до Тихого океана с последующим соединением с речной сетью Европейской России. Предполагалось, что такая магистраль может быть построена к 1920 г. (с. 164).
На практике, пишет в заключение статьи Агапов, «наиболее рентабельными средствами вывоза "дешевых и громоздких" сибирских товаров в рассматриваемый период оказались водно-железнодорожные (смешанные) перевозки. Позже, по мере развития железнодорожной сети, выход сибирской продукции стал обеспечиваться главным образом рельсовыми путями, входящими в систему Транссибирской железнодорожной магистрали» (с. 168).
В. С. Коновалов
Монография канд. ист. наук С.В. Киреева, состоящая из введения, трех глав и заключения, посвящена исследованию политики руководства СССР по созданию оборонно-экономического потен-
