Спросить
Войти
26 сентября 1815 г., считают авторы (т. 3, с. 11), когда между ними уже существовала невидимая стена. В комментарии к письму Александру I от 27 сентября 1815 г. Лагарп вспоминает о двух прощальных обедах с царем в Париже, замечая, что «о Священном союзе он не говорил, сказал только, что приняли монархи меры, которые на долгое время мир обеспечат» (т. 3, с. 65).
В. П. Любин
Экономическая история когда-то занимала видное место в зарубежной историографии России, однако постепенно ее вытесняли на задний план сначала социальная, а затем и культурная история. Тем не менее, по мере повышения авторитета истории в экономической науке, за рубежом все чаще стали публиковаться новые исследования в области истории экономики России, основанные на применении количественных методов. В каком-то смысле сегодняшние специалисты в области истории экономики приняли эстафету у таких корифеев 1960-1970-х годов, как А. Гер-шенкрон и И.Д. Ковальченко, особенно когда речь идет о до сих пор дискуссионной проблеме: об оценке крестьянской реформы 1861 г. и о ее влиянии на экономическое развитие России. Эконометрика (или клиометрия) пытается сказать в этой области свое слово, опираясь на статистические данные второй половины XIX -начала ХХ в., которые до настоящего времени многие считают «надежными». Для историков это довольно серьезная методологическая проблема, и ее обсуждению был посвящен «Критический форум» в одном из ведущих американских журналов «Slavic review». Крайне полемическая статья Алессандро Станциани (5) задала тон всей дискуссии, в которой приняли участие как его единомышленник - американский историк Янни Коцонис (2), так и адресаты его критики, в том числе и наши соотечественники (3; 4).
Несколько слов следует сказать об авторе: выпускник Не-апольского университета, защитивший там диссертацию по экономике, он получил затем вторую докторскую степень в Париже, но уже по истории. Давно и успешно работая во Франции, часто и подолгу в качестве visiting scholar бывал в разных университетах мира, включая Токио и Дели. Исключительно много публикуется, в том числе на английском языке; получает серьезные гранты на выполнение масштабных коллективных проектов, в частности, «Свободный/несвободный труд: глобальные аспекты в мировой истории», в рамках которого вышло несколько книг. Две из них, «Кабала: труд и права в Евразии с XVI до начала ХХ в.» и «После восточного деспотизма», целиком посвящены России, которую автор стремится «вернуть» в мировую (и глобальную) историю1. Начинал Станциани как историк российской экономики2, и проблема применения статистических методов рассматривалась в ряде его статей и монографий.
На страницах «Slavic review» Станциани выступил, однако же, достаточно сумбурно: критика его недостаточно аргументирована и далеко не всегда конкретизирована. В первую очередь она направлена на бездумное использование исследователями данных статистики, которые многие воспринимают как просто «цифры». На самом же деле, утверждает Станциани, это источники, и их предварительно следует глубоко анализировать. Не подвергая сомнению основные выводы экономистов, он пытается показать, как продуцировались эти «цифры», какие идеи и представления лежали в основе их конструирования, наконец, для каких целей это делалось. И хотя автор не ставит вопрос прямо, сама логика изложения и система аргументации заставляют задуматься о релевантности количественных методов в историческом исследовании - и именно этот посыл Станциани прекрасно уловили его комментаторы (3; 4).
Как пишет Станциани, сегодня специалисты, использующие количественные методы для исследования экономики пореформенной России, считают материалы Центрального статистического комитета (ЦСК), земской статистики, переписи 1897 г., губерна1 Stanziani A. Bondage: Labor and rights in Eurasia from the sixteenth to the early twentieth centuries. - N.Y.; Oxford: Berghahn, 2014; Id. After Oriental despotism. Warfare, labour and growth, sixteeenth-twentieh centuries. - L.: Bloomsbury, 2014.
торских отчетов и других обследований «данными». В основе этого подхода, принятого в естественных науках, лежит различие между «фактами» (которые идентифицируются с количественными показателями и соответственно считаются «научно обоснованными») и «мнениями», которые базируются на качественных аспектах того или иного явления. Споры об этом начались еще в XVIII в., пишет Станциани, и одной из целей его статьи является включить Россию в контекст международных дебатов о научных методах и о связи их с социальными реформами (5, с. 1-2). Для этого он кратко прослеживает историю мировой статистики и, кроме того, останавливается на работах, осмысливающих статистику как «политический проект», - эта традиция особенно сильна во Франции.
В пореформенной России, как и в Европе в целом, статистика (и статистическое знание) служили не только аналитическим инструментом - они несли нормативную функцию и оказывали самое непосредственное влияние на программы социальных реформ. Исходя из этой посылки, Станциани сосредоточивает свое внимание на социальном конструировании данных, что позволяет, как он пишет, «объяснить взаимосвязь между знанием, политикой и социально-экономической практикой» (5, с. 2). Воспроизводя социальный контекст, в котором создавались те или иные данные, он ставит задачу понять не только для чего и как они создавались, но и как они влияли на политическую и социальную динамику.
Прослеживая историю статистики в России, Станциани акцентирует свое внимание на таких проблемах, как отношения статистиков с бюрократией, политическая ориентация земских статистиков и их теоретические предпочтения. Он пишет, в частности, о том, что теоретики русской статистики А.А. Чупров, Ю. Янсон, Н. Каблуков крайне скептически относились к земским обследованиям 1860-1880-х годов, считая их нерепрезентативными и субъективными. Отсюда, считали они, такие различия в результатах обследований крестьянских хозяйств одного и того же региона. Этим проблемам был посвящен Всероссийский съезд земских статистиков 1894 г. Большинство делегатов согласились с мнением Чупрова, что без проведения всеобщей переписи населения невозможно оценить степень репрезентативности той или иной выборки. На конгрессе прозвучала резкая критика в адрес тех статистиков, кто полагался на те или иные социально-экономические
теории, поскольку это приводило к заранее ожидаемым результатам. Так, народники выбирали для обследований крестьянских хозяйств черноземные регионы, в то время как марксисты отдавали предпочтение промышленно развитым областям и обнаруживали там совершенно иные тенденции. Дебаты о необъективности земских обследований сохранились в архивах, их можно найти в периодике, однако о них даже не упоминается в современных исследованиях по экономической истории России, пишет А. Станциани (5, с. 7-8).
По его наблюдениям, в начале ХХ в. ситуация с политической ангажированностью статистических обследований лишь обострилась. Две школы статистики, сложившиеся к этому времени в России, предоставляли совершенно разные заключения о состоянии крестьянской экономики. Московская школа ориентировала на детальное обследование организационных основ отдельного крестьянского хозяйства, отношений между потребительскими нуждами и производством. При этом подворные данные сводились в средние величины на уровне общины, и на этой основе производились сравнения. В исследованиях «московского типа» крестьянское домовладение уже не выглядело замкнутым, обособленным от внешнего мира, каким его изображали народники, но и не являлось капиталистической фермой.
Черниговская школа в большей степени интересовалась социальной динамикой и развивала иную методику, центральное место в которой занимали сводные таблицы корреляций между различными переменными. Отдельное домохозяйство также являлось основной единицей для сравнений и анализа, однако, в отличие от московской школы, здесь не было «среднего» домохозяйства для каждой конкретной общины. Распределение по группам проводилось на основе индикаторов (размер надела, количество скота и пр.), и именно выбор индикатора, утверждает Станциани, существенным образом влиял на результаты исследования. Для народников базовыми индикаторами являлись количество земли и число членов домохозяйства, для марксистов (включая Ленина) - капитал и трудовые отношения (5, с. 9).
Не критикуя данные земской статистики как таковые, Стан-циани обращается к рассмотрению самого процесса конструирования информации (данных). Заметим, он не говорит о сборе данных, хотя именно так это обычно называют. В 1870-1880-е годы, пишет он, земские статистики большую часть информации брали из исследований географов и этнографов, и только в конце 1880-х годов, а в особенности после голода 1891-1892 гг. обследования начали проводиться земствами и Министерством земледелия (тогда - Главным управлением землеустройства и земледелия). Главной их целью было уловить социальную динамику и спрогнозировать будущий урожай, для чего требовались помесячные данные (а иногда и двухнедельные). Методика сводилась к следующему: сначала выбирался объект исследования (деревня, домохозяйства) и оценивалась репрезентативность выборки, затем организовывалась сеть корреспондентов, которые регулярно должны были заполнять вопросники.
Эта методика была разработана в 1870-х годах в США, однако в России, по мнению статистиков, она не сработала бы из-за неграмотности крестьянства. Грамотными, как считали земцы, могли быть только представители крестьянской верхушки, что делало выборку нерепрезентативной. Поэтому наряду с ними для заполнения опросников мобилизовались представители местной элиты (священники, учителя, торговцы, помещики). Тем не менее далеко не все из них добросовестно выполняли свою работу: многие часто искажали данные в соответствии со своим восприятием действительности. С особым подозрением земцы относились к помещикам, земским начальникам, священникам и местным богатеям из крестьян, стараясь привлечь как можно больше учителей, агрономов, «простых» крестьян. Станциани приводит статистику, свидетельствующую о падении доли священнослужителей, писарей и старост и увеличении доли учителей среди участников опросов в конце 1880-х годов. В начале ХХ в., по мере распространения грамотности среди крестьян, в Московской губернии их доля выросла существенным образом, в то время как помещики вообще перестали принимать участие в обследованиях (5, с. 10-11).
Однако, как пишет Станциани, статистики в не меньшей степени не доверяли и крестьянам, считая, что те занижали (а иногда и завышали) данные по производству сельхозпродукции, величине надела и доходам, что объяснялось, как правило, либо отсутствием образования, либо опасениями роста фискальной нагрузки. Чтобы привести полученную информацию в соответствие с требованиями научных измерений, ее верифицировали на месте. Посещались деревни, откуда поступала информация, собирался сход, где в живом общении (основываясь на этнографических методиках) сравнивались и проверялись данные. Однако статистики шли еще дальше этнографов, считая себя вправе не только декодировать, но и подправлять ответы респондентов, замечает автор (5, с. 12). Так конструировалась информация, которая ложилась затем в основу обширных статистических исследований.
Пытаясь разобраться в вопросе о том, насколько надежными были свидетельства представителей образованных классов, Стан-циани анализирует ответы респондентов по Владимирской губернии, сохранившиеся в архивах Тенишевского бюро. Они дают взаимоисключающие ответы на такие вопросы, как отношение крестьян к земским начальникам, к обычному праву и законам, к собственности. Там, где респонденты должны были высказать собственное мнение по поводу благосостояния крестьян и причин бедности, также наблюдается большой разброс. В целом же при анализе вопросников просматривается тот же водораздел, который разделял русское общественное мнение по аграрному вопросу со времени отмены крепостного права и вплоть до революции 1917 г. Одни видели причины бедности крестьянства в нехватке земли, другие - в отсталых, неэффективных методах ее обработки. И эти убеждения, считает Станциани, влияли не только на обработку информации, но и на ее сбор. Он указывает на необходимость учитывать процесс «согласования» информации на первом этапе ее сбора, в котором принимали участие многочисленные «посредники», говорившие «от имени» крестьянства (5, с. 13). Таким образом, участие в конструировании данных принимали и крестьяне, и корреспонденты из других слоев общества, и статистики. Материалы статьи свидетельствуют о том, что в основе статистических исследований лежали не «научные факты», а «мнения», однако этот тезис автор не развивает.
Достаточно интересным представляется обращение Стан-циани к измерению времени и пространства. Он пишет, что одной из инноваций, введенных российскими статистиками, являлся показатель бюджета времени крестьянского домохозяйства, в том числе его распределение между рыночной и нерыночной деятельностью. По мнению Станциани, ключевым в данном случае является вопрос, что считать началом годового цикла аграрной экономики: сбор урожая или сев? От ответа на него, как показано в работе, зависят и дальнейшие интерпретации.
Если год начинается в июле, ключевыми переменными становятся потребление и накопления, и в этом случае крестьянская экономика напоминает модель простой рыночной экономики (по Марксу) и даже самообеспечивающейся фермы (по Чаянову). Если же отсчет бюджета времени ведется с посевной (с марта-апреля), в центре внимания оказываются кредит и проблема финансирования потребления. И тогда крестьянство оказывается гораздо ближе к собственно рыночной экономике. В первом случае (а подсчет такого рода был широко распространен в статистике и после революции) подчеркивались нехватка земли и тяжесть налогового бремени. Во втором - нехватка капитала и организационные трудности. Второй подход, использовавшийся черниговской школой, получил поддержку после 1925 г., когда развитие кооперативного движения поддерживали такие авторитетные фигуры, как Чаянов и Бухарин (5, с. 14-15).
Подводя итоги своим рассуждениям, Станциани делает следующие выводы: используя «научные» способы измерения времени, статистики не только навязывали крестьянам «городские» понятия, но и проецировали в свои исследования собственные образы «нового мира», будь то идеальная крестьянская экономика, социализм или, «в какой-то степени, западное рыночное общество». В данном случае речь шла не о прошлом - влияние оказывалось на будущие тенденции экономического развития (5, с. 15).
Вопрос об измерении времени фактически не поднимался в историографии пореформенной России, в то время как проблема распределения земли и повышения урожайности с самого начала являлась предметом горячих дискуссий. Станциани останавливается на характеристике двух линий в историографии. Первая подчеркивала бедность и отсталость российского крестьянства и негативно оценивала итоги Великих реформ, утверждая, что крестьяне были не в состоянии выплачивать крайне высокие выкупные платежи. Вторая (включая более новые исследования) констатировала экономический рост в период 1861-1914 гг., снижение смертности и устойчивое улучшение как сельскохозяйственного производства, так и условий жизни крестьянского населения. В то же время автор
критикует современные исследования по экономической истории России за то, что они используют данные по выкупным платежам и ценам на землю, которые даже члены Редакционных комиссий, готовившие их, считали «ненадежными» и «предварительными» (5, с. 15-16).
В подтверждение своего тезиса Станциани кратко обрисовывает дореформенное состояние помещичьего землевладения, сложности Положений 19 февраля, в которых стоимость земли, размеры выкупаемых наделов, повинности и т.д. определялись в зависимости от местоположения, уровня плодородия, плотности населения и ряда других факторов. Государственный банк в 1893 г. в своем отчете о ходе выкупной операции был вынужден признать, что точные данные по этому предмету отсутствуют (5, с. 18).
Следует отметить, что претензии Станциани к экономистам, изучавшим (и изучающим) историю России, заключаются не столько в том, что они бездумно используют имеющиеся цифры (в частности, в свое время А. Гершенкрон), сколько в их приверженности «моделям». Для сегодняшнего дня это неоинституциона-лизм. Считается, что именно институты играют ключевую роль в развитии рынка, и одна и та же модель, пишет Станциани, прилагается к изучению таких феноменов XIX в., как ярмарки в Европе, крепостное право в России или же рынок в Африке. Он исключительно критически оценивает институциональный подход, в том числе и потому, что «при его посредстве нельзя объяснить суть взаимоотношений между институциональными изменениями и формами рыночной организации: являются институты результатом или же источником экономического поведения?» (5, с. 21-22).
В заключение Станциани еще раз подчеркивает: следует постоянно иметь в виду, что в Европе и России XIX в. (которая шла в ногу с мировыми тенденциями) статистика с энтузиазмом воспринималась как инструмент «научного управления политикой». Позитивистский идеал и реформистские интенции европейских правительств вносили большой вклад в успех статистики как науки, однако при всех ее претензиях на «научную объективность» политизированность была в высшей степени свойственна этой дисциплине. В России указанные тенденции проявлялись с особой остротой. Те, кто критиковал политику правительства, были склонны преувеличивать земельный голод, не включая, например, в статистические данные купленные и арендованные крестьянами земли. Сторонники реформ, напротив, изыскивали информацию, которая подтверждала их успех, выражавшийся в росте благосостояния крестьян (5, с. 22-23).
Станциани призывает «реконструировать исторический смысл» цифр, что позволит значительно расширить горизонты нашего понимания экономической и социальной динамики в пореформенной России (5, с. 23).
Янни Коцонис, которого Станциани не только считает единомышленником, но и назвал в своей статье «радикалом», дал довольно развернутую статью-комментарий (2), в которой продемонстрировал свой метод использования количественных данных1. Он тоже считает, что цифры - это не только данные, но и источники. Соответственно, их следует предварительно анализировать, как это делают с любым источником: кто и с какой целью его создавал, когда, в каком политическом и интеллектуальном контексте, наконец, в чьих интересах. В конечном итоге речь идет об изучении «политики цифр». При этом следует не только смотреть, что и как считали статистики, но и обладать широкими познаниями в российской истории, политике, философии, в ее литературе и искусстве. Только в этом случае получится читать цифры как «тексты» (каковыми они и являются, утверждает Коцонис) и понимать, что они должны были выражать (2, с. 24-25).
Не без некоторой досады Коцонис напоминает читателям: о том, что цифры предназначены для обслуживания политики, говорилось еще в средней школе, а основополагающие критические разборы статистики и свойственного ей образа научного мышления были опубликованы 20-30 лет назад и с тех пор стали широкодоступной литературой. Он указывает и на «нормативную функцию» статистики, демонстрируя, как обследование расового состава заставляет население США мыслить в расовых категориях, а последующее использование результатов этого статистического исследования приводит к тому, что раса надолго становится фундаментальным критерием идентификации (2, с. 25).
Несомненно, пишет он, Россия не была исключением и в этом случае. Российские статистики XIX в. точно так же, как и их сегодняшние американские коллеги, принимали участие в выработке категорий, которые затем становились критериальными при описании социума. В частности, до 1886 г. крестьянское сословие состояло из крестьян, вышедших из крепостной зависимости, бывших удельных и государственных, но после перевода их всех на выкуп в обращение вошла категория единого, целостного «крестьянства». На обследованиях землеобеспечения и выкупных платежей этого унифицированного крестьянства была построена, по словам Коцониса, целая статистическая индустрия. Однако итоговые данные, считает он, говорили не столько о материальном положении крестьянства, сколько о том, как крестьянство воспринималось современниками в его отношениях с землей и с государством. В конечном счете, статистическое обследование представляло собой политическое обоснование, которое выполнялось с помощью цифр, причем цифры не имели никакого смысла без политического обоснования (2, с. 25-26).
По мнению Коцониса, статистики не столько наблюдали крестьянство, сколько создавали (вызывали к жизни, воплощали) некое упрощенное «крестьянство». Он указывает на тот факт, что учитывалась только надельная земля, с которой платился налог государству, а не покупная или арендуемая. Использование одного критерия - надельной земли - можно объяснить чисто практическими проблемами: в России было не так много статистиков, чтобы измерять реальное благосостояние, поэтому они обращались к готовым данным. В 1882 г. МВД насчитало 227 человек, профессионалов и любителей - не слишком хороший старт для обследования самой большой страны в мире, комментирует Коцонис. Однако чем больше становилось статистиков, тем больше возникало проблем. Каждое подразделение и каждый уровень статистической иерархии использовали разные методы и адресовались к разным вопросам, в зависимости от поставленных задач. Как только добавлялись новые переменные - как, например, леса, пастбища, ремесла, работа по найму, - данные по каждой конкретной территории становились еще менее сопоставимыми с другой территорией. «Как можно сравнить тульские лапти с копной сена в Пензе и одним днем работы в Херсоне?» (2, с. 26), - пишет Коцонис, демонстрируя конкретное мышление историка, чуждого математическим методам «вероятности» и «неопределенности».
Но проблема, по его мнению, заключалась не только в практических трудностях со сбором данных. У «совокупного крестьянства» (а статистика продуцировала «совокупности»), была «своя» статистика. В то время как другие категории населения оценивались по новым стандартам (измерялись денежные доходы), благосостояние крестьянства тесно увязывалось с надельной землей. В представлении статистиков, пишет Коцонис, крестьяне являли собой коллектив (общину), а не сумму индивидов или отдельных домохозяйств. В итоге крестьяне представали настолько отдельной, обособленной категорией, что им даже была посвящена особая экономическая субдисциплина, которая ассоциируется со школой Чаянова. Наиболее характерен тот факт, что когда дело доходило до изучения крестьянского потребления, речь шла о выживании, а не о благосостоянии: уровень «достатка» (само слово говорит о многом) измерялся в граммах зерна на душу и в количестве необходимых калорий (3, с. 27).
Исключительно страстно пишет Коцонис о социальной сегрегации, из которой росла статистика, в том числе земская, и которую она воспроизводила и укрепляла. Он напоминает об известной картине Г. Мясоедова «Земство обедает», которая в полной мере отразила пресловутую «культурную пропасть» между крестьянством и образованными классами. Пожалуй, его наблюдения относительно восприятия крестьянства представителями элиты верны, если учесть, что в ходе первого подсчета национального дохода в 1906 г. правительство исключило из него крестьян (2, с. 27-28).
Еще одна проблема, к которой привлекает внимание Коцо-нис, - это историчность терминов и категорий. В частности, в 1900 г. термин «национальная экономика» все еще был неологизмом, а вошедший в обиход в 1890-е годы термин «народное хозяйство» вряд ли располагал к измерению, поскольку единого «народа», утверждает он, фактически не было. Коцонис призывает к глубокому историческому пониманию реалий, к признанию того факта, что статистическая информация не дает прямых ответов на вопросы. Более того - статистики царской России не задавали тех вопросов, которые интересуют сегодняшнего историка. Однако цифры, рассматриваемые в социальном контексте, помогают глубже понять этот контекст (2, с. 29).
На выступления Станциани и Коцониса ответили в журнале Стивен Нафцигер и наши соотечественники Андрей Маркевич (РЭШ) и Екатерина Журавская (Парижская школа экономики), недавно выпустившие статьи по экономической истории России. Нафцигер, дипломированный экономист, во многом соглашается с доводами Станциани, особенно ему симпатична та интеллектуальная история, которая представлена в опубликованной статье. Тем не менее он совершенно не согласен с утверждением, что современные историки не могут рассматривать экономическую жизнь прошлого сквозь призму современных экономических моделей, используя при этом современные количественные методы. Вся сегодняшняя социальная наука, которую можно назвать «предрасположенной» к истории, построена на том, что выработанные на основе одного контекста теории используются для понимания феноменов в другом контексте, в том числе и в прошлом. Однако Станциани явно недостаточно понимает особенности современных подходов, которые далеки от прежних «монокаузальных» объяснений и побуждают специалистов к анализу исторических данных чтобы верифицировать те или иные выводы (4, с. 32). Современная экономическая история, утверждает Нафцигер, не является нормативной (4, с. 33).
По наблюдениям Нафцигера, автор критической статьи явно неверно истолковывает, а то и недопонимает особенности современных количественных методов, которые позволяют сгладить различия, минимизировать погрешности и т.д. Этой теме посвящен ответ Маркевича и Журавской (3). Ими было проведено исследование пореформенной экономики на основе анализа выкупных платежей и других данных, в котором они пришли к выводу о положительном экономическом эффекте отмены крепостного права в отношении сельскохозяйственного и промышленного производства. Используя данные антропометрии рекрутов, они также констатировали и значительное улучшение рациона питания русского крестьянства1.
В своей статье-комментарии Маркевич и Журавская достаточно подробно перечисляют и описывают методы количественного анализа, применяемые сегодня историками экономики. Среди них - перекрестная проверка данных, проверка «ошибкоустойчивости» данных, корректировки системных ошибок, реконструирование «прокси-моделей» (замещающих моделей) и ряд других. Их применение стало возможно не только благодаря изобилию информации, предоставленной пореформенной русской статистикой. Создание современных баз данных и информационных ресурсов - таких, как Demoscope и другие, значительно облегчает задачу и экономистам-исследователям, и историкам, интересующимся количественными данными, но не занимающимся эконометрикой специально.
Подчеркивая значение статистических данных для исторического исследования, Маркевич и Журавская напоминают: они помогают понять, что является правилом, а что - исключением. Современная статистика не отвергает «единичные случаи» (anecdotal evidence), но и не опирается на них. Она считает, что единичных случаев должно быть много, и тогда они становятся «данными». Главное достоинство количественных методов, пишут авторы, заключается в том, что они позволяют скорректировать ошибки и предубеждения (3, с. 44).
В этом утверждении особенно ярко проступает различие в самой логике исследования между исторической экономикой и сегодняшней историей, опирающейся в своих рассуждениях на качественные методы и индивидуальные случаи. История, пример которой представлен в статьях Станциани и Коцониса, обнаруживает большую близость с литературоведением, а точнее - с направлением «нового историзма», о котором достаточно подробно пишет в своем комментарии адъюнкт литературы университета Монклэр Михаил Аврех (1). Основной единицей анализа в этой дисциплине является «анекдот» - единичный случай, «кусочек текста», в котором воспроизводятся взаимодействие между этим текстом и историей (1, с. 45). Аврех поддерживает позицию Стан-циани, подчеркивая прогностическую функцию статистики и указывая, что она с самого начала имела прямое отношение к экономике и инструментам государственной власти. В то же время, считает он, нужно обращать особое внимание на социальную сторону вопроса, «читая» статистику как «культурную историю классовых взаимоотношений» в империи в эпоху трансформации (1, с. 50-51).
Дополнив «Критический форум» по экономической истории пореформенной России статьей литературоведа, редакция «Славик ревю» сумела подчеркнуть гуманитарную природу современного исторического знания, для которого господствовавшая прежде «социально-научная парадигма» перестала быть актуальной. История теперь не нуждается в «научной верификации» своих выводов, которые обеспечивала прежде статистика, а многие ее базовые принципы несовместимы с принципами социальных наук - социологии, политологии, экономики. И не только потому, что основой эвристических рассуждений в сегодняшней истории является единичный случай, но и потому, что использование вневременных, а-историчных моделей для понимания прошлого считается недопустимым.
Тем не менее точки соприкосновения между гуманитаристи-кой и социальными науками следует искать, хотя на данном этапе статистика и не предлагает историку заманчивых перспектив. Ее эвристическая ценность никогда не была высокой, ведь статистика была призвана лишь подтверждать либо опровергать имеющиеся гипотезы. Возможно, технологии big data привнесут что-то новое в исторические исследования, но пока эконометрика предлагает нам лишь очевидные ответы на старые вопросы - о том, например, что отмена крепостного права оказала положительное воздействие на экономику России.
Список литературы
Сборник, в который вошли работы ученых из разных стран, издан в рамках проекта «Информационные технологии в России, 1450-1850» и основан на материалах симпозиума, проведенного в Кембридже в 2014 г. Он состоит из пяти разделов: «Картографирование», «Международные новости и почта», «Новости и почта в России», «Институциональное знание и коммуникация», «Информация и ее публичное представление».
Во введении руководитель проекта Саймон Франклин (Великобритания) дает подробное разъяснение терминам, входящим в название сборника. Он подчеркивает значение информации для понимания не только современного мира, но и исторических процессов, и останавливается на определениях этого термина, проводя разграничение между информацией и данными (data). Данные, пишет Франклин, существуют сами по себе, но они становятся информацией в результате человеческой деятельности - наблюдения, осмысления. Таким образом, информация - это культурный конструкт, и коммуникация является ее важнейшим атрибутом (с. 8-9). Именно эта ипостась информации, наряду с технологиями ее передачи, стала предметом исследования в данном сборнике.
В отсутствие серьезной теоретической базы по истории информации представленные работы выглядят в какой-то степени разрозненными, пишет С. Франклин. Объединяет их контекст, который можно определить как «история России в период Раннего Нового времени», когда происходило территориальное расширение Московии и трансформация ее в империю. В данном случае авторы и составители придерживаются хронологии, принятой се-
