Спросить
Войти
2019.02.012. ЭММОНС Т. ИСТОРИЯ И ПОЛИТИКА В РОССИИ НАКАНУНЕ РЕВОЛЮЦИИ1.
EMMONS T. History and politics in Russia before the revolution // J. of modern Russian history and historiography. - Leiden, 2017. -Vol. 10, N 1. - P. 112-124. - Mode of access: https://doi.org/ 10.1163/22102388-01000005
Американский историк, выдающийся русист Теренс Эммонс вспоминает о появлении у него интереса к русской дореволюционной историографии. В начале 1960-х годов он проходил стажировку в СССР. К этому времени он уже знал имена и работы некоторых русских историков: В.О. Ключевского, С.М. Соловьева, П.Н. Милюкова. С удивлением молодой американский исследователь узнал, что в советской историографии крайне мало внимания уделяется работам предшественников, а выводы сводятся к устоявшейся формулировке - «кризис буржуазной идеологии». Если за дореволюционными историками и признавались какие-то достижения, то крайне незначительные. В основном упор делался на философские и методологические противоречия, непонимание марксизма и т. п. Контраст между уровнем первоисточников и их оценкой в советской историографии подтолкнул молодого историка к изучению дореволюционной исторической науки. Его интерес поддержали некоторые советские историки, относительно свободные от догматизма.
В статье автор кратко анализирует научное наследие нескольких дореволюционных историков и показывает, что во многом их идеи опередили свое время и получили развитие в современной исторической науке.
Эммонс пишет, что историки царской России рубежа XIX-XX вв. были хорошо знакомы с зарубежной исторической наукой, благодаря, в частности, зарубежным командировкам и стажировкам, и фактически в некоторых областях опережали сво1 Статья основана на лекции, прочитанной Т. Эммонсом в 2003 г. в Университете Нотр-Дам. Именно ее автор решил опубликовать к своему 80-летнему юбилею. - Прим. реф.
их зарубежных коллег. «Дело в том, что они практиковали "новую историю" (the new history) довольно широко уже с 1880-х годов, еще до того, как она получило такое название. В данном случае речь идет о широком спектре социально-исторических и экономико-исторических исследований, включая то, что сегодня называется "история снизу". В первой публичной лекции в Московском университете в 1886 г. П.Н. Милюков раскритиковал предшественников за то, что они рассматривают только государство как единственную движущую силу истории. Во введении к первому тому своего великого синтеза1 он объявляет себя адептом "нового направления", утверждающего предметом истории "жизнь людей в целом" или "жизнь народных масс"» (с. 116). Этот подход Милюкова был принят научным сообществом, в отличие, скажем, от его немецкого коллеги К. Лампрехта, первый том труда которого -«Deutsche Geschichte» - был встречен современниками критически, подчеркивает Т. Эммонс.
Без преувеличения можно сказать, что до Первой мировой войны русские историки находились на переднем крае в прикладных социально-экономических исследованиях истории, продолжает автор. И речь здесь идет не только о многочисленных работах по истории разных социальных групп, прежде всего крестьянства, по экономической, региональной истории России, но и о том, что русские историки внесли заметный вклад в изучение истории зарубежных стран.
Магистерская диссертация Н.И. Кареева (1850-1931) «Крестьяне и крестьянский вопрос во Франции в последней четверти XVIII в.», основанная на материалах французских архивов, была первой крупной работой, посвященной этой теме. Кареев, его исторические единомышленники и ученики сформировали «русскую историческую школу». Эти ученые, известные как «l&école russe», оказали значительное влияние на французскую историографию крестьянства времен революции 1789 г. Действительно, само понятие «крестьянство в революционную эпоху» как объект изучения, кажется, было изобретено русскими, пишет Эммонс.
Фундаментальные работы по социальной и экономической истории Древнего Рима, написанные петербургским историком М.И. Ростовцевым (1870-1952), также оказали влияние на международную историографию. Книга П.Г. Виноградова (1854-1925) «Вилланство в Англии» (1892), написанная на английском языке, является, по мнению Эммонса, «самой ранней вехой, если не краеугольным камнем социальной истории средневековой Англии» (с. 117).
К этому следует добавить, что некоторые русские историки до, а значительно большее их количество - после революции 1917 г. преподавали в лучших университетах Европы и Америки, развивая тем самым мировую историческую науку. Эммонс приходит к закономерному заключению: «То, что советская историография характеризовала как "кризис буржуазной историографии", на мой взгляд, выглядит как ее расцвет» (там же).
В то же время утверждения в советской историографии о «кризисе» не лишены оснований, продолжает он далее. В XIX в., когда история формировалась как дисциплина и профессия, происходил своего рода эпистемологический кризис. Одно время русские историки работали в рамках позитивизма, затем значительное влияние приобрело немецкое идеалистическое неокантианство. Но вопрос - является ли влияние неокантианства на прикладные исследования признаком кризиса - остается открытым для Эммонса.
Историк полагает, что социально-политические изменения в России в конце XIX - начале XX в. оказали значительно большее влияние на выбор тем и методов исследования, чем изменения научных парадигм. Отношение интеллигенции, т.е. критически настроенной образованной общественности, к политическим и социальным событиям в значительной степени объясняет, почему русские историки раньше других обратились к «новой истории», «социально-экономической истории», «истории снизу». Основную роль сыграло разочарование в роли государства и, как следствие, отход от гегелевской идеи «государство как основной двигатель исторических изменений» (с. 118-119). Это изменение историк связывает с тем разочарованием, которое испытали молодые поколения в 1870-1880-е годы, когда, по его выражению, усилия по реформирования государства распылились и превратились в реакцию. Именно это побудило целое поколение историков обратиться
к изучению социально-экономических проблем, роли народных масс в истории и к крестьяноведению.
«Таким образом, разочарование историков в результатах реформ в настоящем привело их к переоценке его исторической роли и поиску других определяющих сил в истории: социальных движений, народных масс, экономических движений и т.п. "Народ делает свою историю" - это редукционистское заявление лежит в основе появления "истории снизу". Оно и стало основой для возникновения "новой истории"» (с. 119).
Русские историки разделяли идеи и ценности Просвещения, верили в прогресс и понятие всеобщей истории. По политическим взглядам большинство было либералами в самом широком смысле этого слова. Они были убеждены в том, что история - это наука об обществе и она должна служить обществу. Прикладные исторические исследования были нацелены на поиск законов и закономерностей, регулирующих работу общества, для того чтобы их можно было применить с целью достижения общественного прогресса. Их исследования варьировали от поиска исторических законов до применения социологических теорий. Некоторые историки были уверены в возможности обобщить и объяснить актуальность событий прошлого для перемен в настоящем.
По мнению Эммонса, идеал объективности, в смысле беспристрастности (disinterestedness), не имел широкого распространения среди русских историков. В XX в. эта идея была обозначена и развита П. Новиком1.
Такое сочетание веры в прогресс, поиска его путей, сциентизма, приверженности прикладным историческим исследованиям привело к написанию многих выдающихся работ как по истории России, так и по истории зарубежных стран, пишет Эммонс. Заметный интерес русских историков к зарубежной истории объясняется их убеждением в повсеместности и универсальности исторических законов и закономерностей.
В творчестве двух крупнейших историков того времени -В. О. Ключевского и Н.И. Кареева - особенно заметно влияние политических событий современности на исторические изыскания.
Ключевский был первым русским профессиональным историком, критически оценившим деятельность Петра I за страдания, причиненные им народу. Особый интерес в молодости к крестьянскому вопросу подтолкнул Кареева изучать французское революционное крестьянство. Те же мотивы повлияли на научный выбор П. Виноградова.
Но есть и другой пример переноса исторических интерпретаций. Концепция М. Ростовцева «упадка и распада» в Древнем мире, сформулированная в книгах, написанных после революции и Гражданской войны, была раскритикована из-за слишком явных аналогий с недавними событиями.
Пример русских историков конца XIX - начала XX в. показывает, что кризисные политические и социальные перемены могут быть стимулирующими для историков, иногда даже более, чем периоды стабильности. Горячая заинтересованность и активное участие историков в жизни страны побудило их искать новые предметы и методы исследований, переосмыслить цели и задачи науки.
Ю.В. Дунаева
В огромном массиве литературы, посвященной Февральской и Октябрьской революциям 1917 г. и Гражданской войне в России, нет работы, в которой бы авторы не касались реакции различных социальных страт на эти события.
В книгах данного обзора с разной степенью углубленности анализируется отношение российской интеллигенции к происходящим переменам, показана ее роль и непосредственное участие в них. В сущности лишь в монографии профессора Йельского ун-та К. Кларк (3)1 в полной мере исследуются процессы дифференциа1 Clark K. Petersburg: Crucible of cultural revolution. - Cambridge, MA.: Harvard univ. press, 2011. - 377 p.
