«Живая история» общины и ее значение

УДК 338(470)(09) А.А. Кауфман

ББК 65.9(2Рос)г

«ЖИВАЯ ИСТОРИЯ» ОБЩИНЫ И ЕЕ ЗНАЧЕНИЕ*

Переиздание заключительного раздела книги Александра Аркадьевича Кауфмана (1864-1919) «Русская община в процессе ее зарождения и роста», увидевшей свет в 1908 г. Подводит итог занятиям исследователя «живой историей» общины, вырабатывающей представление о движущих силах и направлениях исторической эволюции последней.

A.A. Kaufman

LIVING HISTORY OF VILLAGE COMMUNITY AND ITS SIGNIFICANCE

Reediting of the published in 1908 Alexander Arkadievich Kaufman&s (1864-1919) book «The Russian village community in process of its origin and growth» closing chapter. The chapter sums up the author&s research of the village community living history, that gives the conception about factors and trends of its historical evolution.

Среди множества спорных вопросов русской истории едва ли найдется более спорный, нежели вопрос о происхождения современной русской поземельной общины и характерных для нее форм уравнительно-душевого пользования землею. Вот уже сорок пять лет, как предмет спора поставлен с совершенною ясностью, и как резко высказаны два диаметрально противоположных, друг друга исключающих взгляда: с одной стороны — взгляд Гакстгаузена1, Аксакова2 и Беляева3, по мнению которых принятая у русских крестьян система равного дележа земли основана «на первоначальной идее единства

* Публикуется по: Кауфман А.А. Русская община в процессе ее зарождения и роста. М.: Тип. т-ва И.Д. Сытина, 1908. С. 408-440. Вмешательство публикатора в текст работы ограничилось приведением полного, где это было возможно сделать, библиографического описания работ, на которые ссылается автор.

общины и равенства прав каждого члена на соответствующую долю земли, принадлежащей общине»; с другой — взгляд Чичерина4, полагавшего, что первобытная община на Руси была бесповоротно и бесследно разрушена вторжением новых стихий, разложивших патриархальные родственные отношения, и что современная русская община «не образовалась сама собою из естественного союза людей, а устроена правительством под непосредственным влиянием государственных начал». Сорок пять лет прошло, — и, несмотря на огромные успехи русской исторической науки, на колоссальные запасы новых фактов, осветивших вопрос о происхождении общины в некоторых совершенно новых направлениях, вопрос этот остается по-прежнему открытым, и взаимно друг друга исключающие взгляды по-прежнему находят одинаково многочисленных и авторитетных сторонников. В виде примеров укажу, с одной стороны, хотя бы на А.С. Лаппо-Данилевскаго*5, полагающего, что «происхождение крестьянской общины следует объяснять расширением круга родовых отношений, в пределы которого стали мало-помалу входить посторонние элементы, объединяемые уже не столько кровными связями, сколько общими экономическими и духовными интересами; общность экономических интересов выражалась в существовании общинной поземельной собственности, которая, с постепенным переходом прав на собственность к великому князю, мало-помалу сменилась потомственным поземельным владением. Неопределенные границы этой собственности вызывали захватный способ землевладения; в кое-каких местностях, более населенных, при ближайшем определении границ поземельных владений общины, он превращался в общинное землевладение со свойственными ему краткосрочными или долгосрочными переделами...». На противоположной стороне мы находим, например, П.Н. Милюкова**6, по убеждению которого «русская община есть принудительная организация, связывающая своих членов круговым обязательством в исправ-

* Лаппо-Данилевский А.С. Организация прямого обложения в Московском государстве со времен Смуты до эпохи преобразований. СПб., 1890. С. 76-77.

** Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. Ч. 1: Население, экономический, государственный и сословный строй. СПб., 1900. С. 139 и сл., 204-206, 224-225.

ности отбывания лежащих на ней платежей и повинностей и обеспечивающая себе эту исправность уравнением повинностей с платежными средствами каждого члена». Эта тяглая община превращается в хозяйственную, земельную, прежде всего на землях частных собственников, у крепостных крестьян; затем, уже позднее, «правительство старается распространить этот обычай и на свободное крестьянство русских окраин», что ему, в конце-концов, и удается, — и в конечном результате «русская община есть поздний и в разных местностях разновременный продукт владельческого и правительственного влияния». Не менее категорически высказывается в том же смысле проф. Сергеевич*7. Он без оговорок принимает взгляд Б.Н. Чичерина, поскольку он «приписываешь возникновение общины правительственным мероприятиям, а потому и называет ее государственной». Единство общины создавалось оброком, который возлагался на целое крестьянское общество волости или нескольких волостей; благодаря этому «в крестьянских обществах возникают общие дела по управлению оказавшимися в их владении землями и угодьями», — причем «общий оброк, налагаемый отдельно на целый ряд сел и деревень, должен был повести к равномерному распределению угодий между разными селами и деревнями. На этом и останавливаются успехи общинного землевладения в допетровской Руси; равные наделы тяглецов и периодические переделы земель по их числу составляют последствие подушной подати», — в допетровскую же эпоху «обязательного надела землей не было, и каждый крестьянин брал участок таких размеров, какие были ему нужны. Повинности переделялись по земле, а не земля нарезалась для платы повинностей».

Таким образом, в результате почти полувековой истории вопроса о происхождении общины, этот вопрос не приблизился, можно сказать, ни на шаг к своему решению. И уже сама авторитетность тех имен, который мы находим на стороне каждого из этих взглядов, заставляет поставить себе вопрос: в чем коренная причина, первоисточник этого разногласия? Я позво-

* Сергеевич В.И. Древности русского права. Т. 3: Землевладение. Тягло. Порядок обложения СПб., 1903. С. 123, 362-364, 423.

ляю себе думать, что первоисточник этот — в самом свойстве материалов, на которых историкам, по существу дела приходится основывать свои заключения; что частный исторический вопрос о происхождение нашей крестьянской общины связывается с весьма важным общим историко-методологическим вопросом — о значении разных категорий источников как основы исторического познания. Намеки на подобного рода постановку данного вопроса уже имеются в литературе. Так А.А. Чупров8 в своей изданной по-немецки сводной работе* обращается, ради выяснения действительного характера эволюции общины, к непосредственному наблюдению современной жизни, где «нет необходимости прибегать к гипотетическим построениям на неверной основе недостаточных или неясных показаний исторических источников»; г. В.В.**9 определенно высказывает, что «существующие в нашей литературе разногласия по вопросу о происхождении общинного землевладения в России обусловливаются, главным образом, крайним недостатком относящегося сюда фактического материала». Я позволяю себе думать, что разногласия эти обусловливаются не только количественным недостатком, но и качеством материала, с которым приходится иметь дело историку, что этот материал неизбежно должен приводить к неполному и одностороннему, притом в одну определенную сторону, освещению фактов исторической действительности.

История русской общины, как известно, строится всецело на разного рода актах, вообще на документальном материале. Сторонники теории ее естественного развития ищут в этом материале следов когда-то происходивших переделов. Сторонники фискально-государственной теории в нем же ищут доказательства тому, что община создана правительственными распоряжениями. Но и те и другие знают лишь те факты, которые оставили след в каком-нибудь акте или документе, сохранившемся до нашего времени, и отвергают или, вернее, не знают тех, которые

* Tschuprow A. Die Feldgemeinschaft. Eine morphologische Untersuchung (Abh. aus d. statist. Seminar zu Strassburg, XVIII). Strassburg, 1902. С. 115; см. также мою книгу: Кауфман А.А. Крестьянская община в Сибири. По местным исследованиям 1886-1892 гг. СПб., 1897. С. 1.

** В.В. [Воронцов В.П.] К истории общины в России. М., 1902. С. 7.

не оставили достоверного документального следа*. Приведу только два примера: г-жа Ефименко10 упоминает о некоторых намеках и указаниях актов, дающих основание предполагать существование на севере свободных черных общин. Но против этого предположения, — говорит она, — «стоит грозная и несокрушимая твердыня писцовых книг: исключительное значение этих документов для решения вопросов подобного рода не может подлежать никакому спору, никакому сомнению. Писцовые же книги не дают ни малейших оснований предполагать такие общины черных людей»**... «Во всех документах XVI века, — говорит, наконец, один из новейших историков-экономистов, Н.А. Рожков***11, — мы тщетно стали бы искать сколько-нибудь ясных и обильных следов порядков, применяемых в современном крестьянском мирском землевладении», и отсутствие таких следов, при наличности документальных указаний противоположного характера, принимается за достаточное основание для совершенно определенного и категорического решения данного вопроса. Quod non est in actis, non est (или non fuit) in mundo12, как когда-то говорили римские юристы.

Позволительно, однако, поставить вопрос, не впадают ли историки в данном случае в серьезную ошибку, против которой

* Общий характер построений сторонников государственно-фискальной теории хорошо очерчен в следующих словах одного из новейших исследователей истории крестьянского землевладения на севере России г. Иванова. «Изменение взгляда на объем власти общины, — говорит он, имея в виду крайних последователей теории Б.Н. Чичерина, — отчасти обусловлено почти совершенным отсутствием материала, бесспорно доказывающего наличность у волости таких прав, каких нельзя было бы объяснить изъ тяглых отношений. Существование переделов подвергнуто сомнению вследствие того, что все имевшиеся в руках данные о них относились к вотчинной России; а наличность неограниченного права распоряжения у северных крестьян препятствовала принять положения, выработанные на основании этих документов» (Иванов П.И. Поземельные союзы и переделы на севере России в XVII веке // «Древности»: Труды археографической комиссии Имп. Моск. Арх. Общ-ва. 1902. Т. 2, вып. 2. С. 196).

** Ефименко А.Я. Исследования народной жизни. Вып. I: Обычное право. М., 1884. С. 196. Г Иванов в уже цитированной работе так характеризует общее построение г-жи Ефименко: «сделавши предположение, что его источниками исчерпывается весь материал, какой только могла дать история северного землевладения, он (автор) строит теорию происхождения всех поземельных организаций сначала для севера, а впоследствии распространяет свои выводы на всю остальную Россию — отрицает существование больших, чем деревня, поземельных союзов,. наконец, указывает дальнейшую судьбу найденной им на севере долевой деревенской организации» (Иванов П.И. Указ. соч. С. 197).

*** Рожков Н.А. Сельское хозяйство Московской Руси в XVI веке. М., 1899. С. 201.

предостерегает историческая методология. «К авторам исторических источников, — говорят Ланглуа13 и Сеньобос14 в своем “Введении в изучение истории”*, — применяется судебная процедура, классифицирующая свидетелей на правоспособных и неправоспособных: раз допустив свидетелей, считают себя обязанными соглашаться со всеми их показаниями»... Инстинктивно берут сторону автора (вернее — исторического источника), которого считают достойным доверия, и в конце-концов, как и в судах, заявляют, что «обязанность представить улику» лежит на том, кто отвергает «законного свидетеля»; иначе сказать — «подлинность» документа вызывает к нему уважение и понуждает принимать без рассуждений и его содержание; «подлинность инстинктивно принимается за синоним достоверности»**. А между тем «выражение подлинный относится, в сущности, только к происхождению, а не к содержанию документа; назвать документ “подлинным” — значит только сказать, что происхождение его не подлежит сомнению, но отсюда еще не следует, что и содержание его заслуживает доверия».

Было бы, конечно, странно отвергать значение документов, актов, как источника исторического знания. «Документы (Ueber reste), — говорит Бернгейм***15, — если оставить в стороне подделки, легко обнаруживаемые внешнею критикою, не подвержены субъективному извращению заключающихся в них свидетельств, тогда как свидетельства предания, другими словами, источники описательного или повествовательного характера (Tradition) могут быть повреждены или извращены многочисленными субъективными влияниями». «Чем дальше притом документы отходят от политической сферы, тем чище и исключительнее их характер, как документальных свидетельств о фактах (Ueber-reste); таковы документы административного и законодательного характера, документы, касающиеся частноправовых сделок, судебные акты и т.п.»**** И, тем не менее,

* Ланглуа Ш., Сеньобос Ш. Введение в изучение истории / пер. с фр. СПб., 1899. С. 127.

** Там же. С. 128, 134.

*** Bernheim Е. Lehrbuch der historischen Methode und der Geschichtsphilosophie / 3-te AufL 1903. P. 430.

**** Ibid. P. 442.

«документальные следы исторических фактов, хотя и представляют собою непосредственные свидетельства, но отнюдь не всегда с несомненностью устанавливают факты. В документах и деловых бумагах события довольно часто изображаются (курсив мой. — А. К.), по каким-либо побуждениям, иначе, нежели они происходили в действительности»; с другой стороны, «материал во многих случаях сохранился в столь неполном виде, что случайно сделавшиеся нам известными документы дают одностороннее или даже совершенно неверное представление о действительных событиях»*. Документ, даже безусловно достоверный, далеко не всегда свидетельствует о факте: «Нередко случается, — говорит в другом** месте Бернгейм, — что документы и акты совершены в законном порядке (ausgefertigt und vollzogen), а между тем, события, к которым они относятся или которые должны были явиться их последствием, в действительности не имели места... Документы остаются несомненными свидетельствами; но то заключение, которое я делаю на основании этих документов, — именно, что известные события в действительности наступили, — является преждевременным и должно быть подтверждено другими источниками, которые свидетельствовали бы, что данные события действительно наступили в согласии с указаниями документов». В конечном результате, по мнению Бернгейма***, «документы и акты очень часто только тогда делаются понятными, когда мы их интерпретируем при помощи источников повествовательного характера», иначе — при помощи исторического предания; и это, между прочим, потому, что, «возникнув из известных отношений, документы, по большей части, вовсе и не преследуют цели быть понятными во все времена и предназначаются для понимания лишь непосредственно заинтересованных в деле лиц (Interessenten)».

Историк, изучающий отдаленное прошлое русской земельной общины, лишен, по-видимому, возможности интерпрети-

* Bernheim Е. Op.cit. P. 176.

** Ibid. P. 495.

*** Ibid. P. 562.

ровать сохранившиеся от тех времен неполный и отрывочный, нередко неясный документальный материал при помощи свидетельств исторического предания. Но «живая история» русской общины, другими словами — изучение современных или весьма недавних явлений эволюции форм землевладения на наших многоземельных окраинах, открывает перед нами полную возможность подобного рода интерпретаций, так как располагает, кроме тоже неполного и тоже иногда неясного документального материала, весьма обширным описательным материалом местных экспедиционных исследований; этот материал может служить проверкою показаний документов, и сопоставление с ним проливает яркий свет на значение последних*. Я, конечно, далек от мысли, чтобы те выводы, которые дает в «живой истории» интерпретация документов свидетельствами источников описательного характера, могли быть непосредственно распространены на отдаленное прошлое. Но мне кажется, что подобного рода интерпретация способна в принципе выяснить степень достоверности суждений, основанных на документах, и потому поможет разобраться и в общем вопросе о внутренней достоверности основанных на такого рода источниках заключений относительно отдаленного прошедшего русской земельной общины.

Позволю себе начать с примера, относящегося к совершенно другой, хотя и близкой области, — с нескольких фактов, которые меня лично впервые заставили задуматься над вопросом о значении основанных на документальном материале исторических заключений.

В 1896 году мне пришлось произвести местное исследование арендных отношений русских поселенцев на киргизских землях Тургайской области**. Как мне приходилось мимоходом упоминать в гл. II, действующий здесь с 1891 года закон, урегулировавший, между прочим, земельные права и отношения киргиз, создал, в отношении аренды киргизских земель, юридическую аномалию: он предоставил право сдачи земель в аренду

* Tschuprow A. Op. cit. P. 115; Кауфман А.А. Крестьянская община в Сибири. С. 1.

** См.: Кауфман А.А. Переселенцы-арендаторы Тургайской области. СПб., 1897. С. 38-50.

исключительно киргизским волостным съездам и потребовал, чтобы выручаемые от сдачи деньги обращались на общественные надобности киргизских волостей. Между тем киргизская волость — исключительно административная, а не земельная единица; по землевладению киргизы группируются в совершенно иные общественные союзы — родовые или хозяйственные аулы, а некоторые угодья, местами, состоят во владении даже отдельных домохозяйств. Получается такое положение: лица и группы, в действительности владеющие землею, лишены права сдавать ее в аренду, а волостной союз, имеющий это право, не владеет ни пядью земли, которая могла бы быть объектом сдачи. Между тем в Тургайской области уже во время издания закона сидели и с каждым годом подходили вновь многие тысячи русских поселенцев, — и эти тысячи людей не имели другого способа устраиваться, как на арендованной земле. Естественно, что жизнь должна была создать какой-либо выход из созданного упомянутою выше юридическою аномалиею невозможного положения. И действительно — при молчаливом согласии администрации, выработались разнообразные обходы закона. Иногда арендные сделки приводились в формальное согласие с требованиями закона: земля сдавалась по приговорам волостных съездов, и деньги вносились арендаторами в волостные кассы. Но эти деньги составляли обыкновенно только небольшую часть действительной арендной платы; остальное поступало в пользу действительных владельцев сдаваемой в аренду земли, от согласия которых фактически зависела и самая сдача. Еще чаще аренды облекались в форму фиктивных испольных сделок, которые рассматривались администрациею не как запрещенные законом договоры аренды, а как договоры найма, с вознаграждением за труд известною долей обработанной пашни. За кулисами, однако, киргиз словесно или даже письменно обязывался передать испольщику и свою треть или половину обработанной земли за известное, заранее условливаемое денежное вознаграждение, и таким образом мнимая испольщина сводилась к простой денежной аренде. В большом ходу были и прямые нарушения закона: вопреки категорическим постановлениям последнего, множество крестьян продолжало арендовать

землю, без всякого прикрытия, у отдельных кибитковладельцев или мелких аулов; такие аренды происходили, чаще всего, на основании простого словесного соглашения; иногда арендаторы даже брали от сдатчиков расписки, которые, однако, как лишенные законной силы, нигде не регистрировались и, большею частью, уничтожались по истечении срока аренды.

Будущему историку русских аграрных отношений будет, конечно, не трудно составить себе правильное понятие о действительном характере описанных только что, в самых общих чертах, явлений. Если он и будет обращаться к подлинным документам, то будет их интерпретировать при помощи результатов произведенного мною местного исследования. Но предположим, что эти результаты утратились, и что историк, скажем, XXIII века должен писать историю арендных отношений в Тургайской области на основании одних только документов, сохранившихся в архивах областного правления, уездных управлений, волостных правлений и т.п.; допустим еще, что ему не посчастливилось напасть на те немногие бумаги, в которых имеются указания на фиктивный характер большинства испольных сделок и приговоров волостных съездов. Этот историк нарисовал бы совершенно, может быть, верную документам, но совершенно неверную действительности картину: он пришел бы к убеждению, что киргизская волость действительно была земельною единицей, и ничего не узнал бы о роли мелких аулов и отдельных кибитковладельцев как действительных владельцев и сдатчиков земли; он совершенно неверно изобразил бы хозяйственные отношения киргиз и переселенцев как основанные преимущественно на испольном найме первыми последних на земледельческие работы; наконец, он пришел бы к совершенно неверным заключениям относительно арендных цен на киргизские земли. От всех этих ошибок избавляет только интерпретация документов при помощи воплощенного в данных местного исследования описательного материала.

Возвращаемся теперь к нашей теме. Мы приводили выше, в гл. III 2-ой части этой книги, фактические данные, касающиеся роли административного давления в эволюции форм землепользования в Сибири от вольного захвата к уравнительному

пользованию. Административное давление — мы видели — несомненно было, и в некотором числе случаев это давление, действительно, вызвало переход от захватного к уравнительному пользованию. Исследование дает, однако, факты и другого рода*. В том же Ишимском уезде, где давление администрации, действительно, вызвало ряд случаев передела, некоторые общества одной очень многоземельной волости, «хотя на бумаге и постановили приговоры о переделе, но в действительности не произвели передела и остались при прежних, свободных формах пользования», а в другой, еще более многоземельной волости не состоялось и приговора, и все настояния начальства разбились об упорное сопротивление богатой части населения. Характерны затем констатированные исследованием Забайкальской области случаи, когда эволюция форм землепользования, искусственно направленная, путем административного воздействия, на путь передела, затем возвращалась к своему естественному течению, — когда, другими словами, следы искусственно введенного передела стирались, и на место уравнительного вновь водворялось захватное пользование. Так, в некоторых инородческих общинах, где сенокосы были переделены после отграничения инородцев от казаков, «следы этих переделов настолько стерлись, что юридическое их значение совершенно уничтожилось, и владельцы покосов основывают теперь свое право на все владеемые ими участки на том, что пользуются ими со старины»; в некоторых казачьих общинах казакам пришлось сделать поравнение пашен, чтобы наделить вновь приписанные,

* Кауфман А.А. Крестьянская община в Сибири. С. 69-70; Материалы Высочайше утвержденной под председательством статс-секретаря Куломзина комиссии для исследования землевладения в Забайкальской области. Вып. 10: Формы землепользования / М. Кроль. СПб. , 1898. С. 163-164, 178; Материалы по исследованию землепользования и хозяйственного быта сельского населения Иркутской и Енисейской губерний: Иркутская губерния. Т. 2, вып. 3. М., 1890. С. 202-203; Материалы по исследованию землепользования и хозяйственного быта сельского населения Иркутской и Енисейской губерний: Енисейская губерния. Т. 4, вып. 3: Землевладение. Формы землевладения / сост.: В.Ю. Григорьев, М.М. Дубенский. Иркутск, 1894. С. 193; Материалы для изучения экономического быта Государственных крестьян и инородцев Западной Сибири. Вып. 5, ч. 2: Экономический быт государственных крестьян Ишимского округа Тобольской губернии / А.А. Кауфман. СПб., 1889. С. 142; Материалы для изучения экономического быта Государственных крестьян и инородцев Западной Сибири. Вып. 13, ч. 2: Экономический быт государственных крестьян и оседлых инородцев Туринского округа Тобольской губернии / А.А. Кауфман. СПб., 1891. С. 9-11.

распоряжением начальства, казачьи семьи; но «так как земельных угодий у них очевидно оставалось достаточно и после по-равнения, то пользование пашнями, по существу, до сих пор, несмотря на протекшие 40 лет, остается захватным».

Еще более красноречивы, нежели эти частные факты, общие данные о степени распространенности переделов в разных местностях Сибири. Сенатское разъяснение 1884 года, о котором говорилось в III главе, в равной мере относилось ко всем четырем сибирским губерниям и к Забайкальской области; и везде за ним последовали постановления и циркуляры, превращавшие это разъяснение в совет, а затем — и в приказание. Но влияние административных воздействий оказалось далеко не одинаковым. В западной, малоземельной части Тобольской губернии переделы, в той или другой форме, последовали более или менее повсеместно, причем, однако, лишь в сравнительно немногих местностях это были первые переделы, — другими словами, лишь в немногих случаях сенатское разъяснение вызвало или ускорило действительный переход от захватных форм к душевому пользованию. В других местностях — весь Курганский уезд, большая часть Ишимского и Ялуторовского, Туринского, Тобольского — последовавшие за разъяснением переделы были уже вторыми, третьими, четвертыми переделами, — другими словами, душевая форма существовала уже десятки, если не сотню лет, и, по-видимому, нет никакого основания предполагать, чтобы первоначальное возникновение их было связано здесь с каким-либо административным воздействием. В многоземельных Томской и Енисейской губерниях переделы констатированы исследованием всего в немногих, единичных случаях, — например, в Енисейской губернии пахотные земли, ко времени исследования, были переделены всего в трех общинах. В Иркутской губернии зарегистрировано, мы видели, всего 20 случаев «общего поравнения» пашен; в том числе 15 — под непосредственным влиянием разъяснения 1884 года. Но все эти 15 случаев относятся к одной местности — именно к нескольким смежным между собою, малоземельным волостям Иркутского уезда, где и до циркуляра шли толки о переделе, и последний не осущест-

влялся лишь благодаря тому, что крестьяне «не знали своих правов»; последовавший за сенатским разъяснением циркуляр только устранил препятствия, не дававшие осуществиться уже назревшему здесь переходу к душевому пользованию. В других частях губернии, более богатых землею, тот же циркуляр совершенно не отразился на формах землепользования. Наконец, в Забайкальской области замечается резкая разница между многоземельным восточным Забайкальем и сравнительно малоземельною, западною половиною области: в восточном Забайкалье, у казаков и инородцев, еще всецело господствуют захватные формы; уравнительно-душевое пользование начало распространяться лишь среди крестьян, причем, однако, и у них поравнения применяются только по отношению к 4,1% общей площади пашен. В западном Забайкалье уравнительнодушевое пользование сделало несравненно большие успехи, и в настоящее время переделяется: у некрещеных инородцев — 26,5%, у крещеных — 59,4%, у казаков русских 25,0%, у казаков-инородцев — 45,9%, у крестьян даже 79,8% общей площади пахотных земель.

Конечно, как исследователи сибирской общины, так и авторы, сводившее и разрабатывавшие добытые ими материалы, не могли не задаваться вопросом о роли административного воздействия, — не могли не ставить себе, в частности, вопроса, почему это воздействие в одних случаях действительно влекло за собой передел земель, в других — оставалось совершенно безрезультатными. Некоторые намеки на решение поставленного таким образом вопроса приведены уже в предыдущем изложении, — сущность дела, говоря словами А.А. Чупрова*, сводится к тому, что «воздействие администрации отражается только на темпе эволюции: там, где внутренний процесс развития форм землепользования не успел подготовить почвы для перехода к душевому пользованию, — там администрация, несмотря на все свои старания, не могла добиться никакого результата». Или, как подробнее развивает ту же мысль г. Кроль: распоря-

* Tschuprow A. Op. cit. P. 132; Качоровский К.Р Русская община. Возможно ли, желательно ли ее сохранение и развитие? (Опыт цифрового и фактического исследования). Т. 1. СПб., 1900. С. 160, 238-248.

жения начальства «в иных местах являются последним толчком к осуществлению давно назревшей потребности в поравнении, и тогда, сыграв скромную роль этого толчка, начальственное предписание перестает иметь какое бы то ни было значение: жизнь общины продолжает идти своим путем, — поравнения или переделы повторяются по мере надобности, регулируемые согласно выработанным общиною на этот счет обычно-правовым воззрениям. Там же, где потребности в уравнительном пользовании еще нет (другими словами — где земельный простор дает каждому возможность и без поравнения пользоваться, на захватном праве достаточным по его потребностям и хозяйственной силе количеством земли. — А. К.), циркуляры очень редко приводят к действительным поравнениям. Переделы или поравнения наступают лишь тогда, когда в поравнении земельных угодий заинтересовано значительное большинстве членов общины, которое при разделах земли ревниво следит, чтобы все малоземельные были удовлетворены по справедливости»*.

Данные местных исследований дают, затем, немало и других указаний, способных пролить свет на действительное значение административного воздействия. Прежде всего, известную роль может играть здесь следующее, так сказать, хронологическое соображение: в более систематическом виде административное воздействие на формы землепользования проявилось в Сибири лишь в половине 80-х годов прошлого столетия. Между тем в таких местностях как западная часть Тобольской губернии, западное Забайкалье, а по-видимому, и северные (не охваченные экспедиционным исследованием) окраины губерний Томской и Иркутской, переделы имеют гораздо более раннее происхождение, и начало их относится к таким временам, когда либо вовсе нет данных предполагать административного воздействия, либо это последнее могло встречаться только спорадически и вызываться лишь теми или другими случайными обстоятельствами.

* См. также: Кауфман А.А. Крестьянская община в Сибири. С. 70; Материалы Высочайше утвержденной под председательством статс-секретаря Куломзина комиссии для исследования землевладения в Забайкальской области. Вып. 10: Формы землепользования / М. Кроль. С. 178, 183; Материалы по исследованию землепользования и хозяйственного быта сельского населения Иркутской и Енисейской губерний: Иркутская губерния. М., 1890. Т. 2, вып. 3. С. 202-203.

Гораздо важнее, однако, следующее соображение: административное воздействие, — где оно явилось не последним поводом, устранившим те или иные внешние препятствия к переделу, а самостоятельным, творческим моментом, — неизбежно должно было выразиться в каком-либо резком скачке, в каком-либо переломе в ходе развития форм пользования землею. И действительно: в северо-западном углу Ишимскаго уезда, где естественный ход вещей, несомненно, еще не требовал перехода к душевому пользованию, захватное пользование, под влиянием распоряжений администрации, было разом заменено переделом на души всех угодий, в некоторых общинах — до выгонов включительно (!), причем применявшиеся здесь приемы обмера и уравнительного распределения угодий совершенно не гармонировали с общим характером землевладения и землепользования и с традиционными формами «поравнения» в данной местности*. В виде общего правила дело шло совершенно иначе. Процесс эволюции форм землепользования совершался не быстрыми и резкими скачками, а медленно и постепенно. Неограниченный захват прежде всего уступал место ограниченным захватным формам; затем, мало-помалу, появлялись «частные поравнения», — община в отдельных случаях отбирала излишек земли у многоземельных дворов и отводила отрезанную землю в надел дворам, особенно в ней нуждающимся; постепенно учащаясь, такие частные поравнения, в конце-концов, приводили к «общему поравнению» — несовершенной форме передела, из которой в свою очередь, развивались более точные и совершенные формы уравнения пахотных земель. В других случаях постепенность эволюции выражалась в иной форме: переделялась лишь часть пахотных земель, которая либо имеет особенную ценность, либо по отношение к которой менее приходится или вовсе не приходится считаться с захватными правами отдельных общественников и в особенности — с правом затрачен-

* Материалы для изучения экономического быта Государственных крестьян и инородцев Западной Сибири. Вып. 5, ч. 2: Экономический быт государственных крестьян Ишим-ского округа Тобольской губернии / А. А. Кауфман. СПб., 1889. С. 142-143; см. также: Кауфман А. А. Земельные отношения и общинные порядки в Забайкалье по местному исследованию 1897 г. Иркутск, 1900. С. 163.

ного на разработку труда. Так или иначе, — естественный процесс эволюции форм пользования совершался весьма медленно и постепенно: в мелкоступенчатой лестнице последовательно сменяющихся форм пользования нет такого перерыва, в котором могло бы поместиться административное воздействие, не в качестве случайного, помогающего или ускоряющего момента, а в качестве органического творческого фактора; с другой же стороны, переход с одной ступени на другую совершается так просто и естественно, что для объяснения его нет и надобности вводить такой искусственный фактор как административное давление*. В еще большей мере сказанное справедливо по отношению к другого рода угодьям, — сенокосам, общественным лесам и т.п. Эволюция форм пользования лесными сенокосами, иначе — сенокосными расчистками, шла, в общих чертах, приблизительно тем же путем постепенных ограничений захватного права, как и эволюция форм пользования пахотными землями. Первоначальною формой пользования степными и т.п. покосами было вольное пользование с ежегодным закосом, иначе сказать, — однолетний захват; ограничение захватного права выразилось, прежде всего, в уничтожении права закоса; дальнейший переход от вольного пользования к общеупотребительным для степных покосов формам ежегодного передела («набой душ», «расписывание по урочищам») совершается через ряд столь неопределенных форм и столь незаметных переходных ступеней, не поддающихся, нередко, даже точному описанию и разграничению, что исчезает всякая возможность определить момент, когда прекращается вольное пользование и начинается душевое; трудность точно определить этот момент еще возрастает в тех нередких случаях, когда «форма пользования покосами изменяется в зависимости от урожая трав: при хороших урожаях покосы косятся вольно, при худых они переделяются по способу «расписывания по урочищам». Очевидно

* См. Кауфман А.А. Крестьянская община в Сибири. С. 77-88; см. также: Материалы Высочайше утвержденной под председательством статс-секретаря Куломзина комиссии для исследования землевладения в Забайкальской области. Вып. 10: Формы землепользования / М. Кроль. С. 45-58, 78-107, 176-191 и др.; Кауфман А.А. Земельные отношения и общинные порядки в Забайкалье по местному исследованию 1897 г. С. 128-136.

без подробных разъяснений, что все это происходило не только помимо воздействия, но даже и без ведома какого бы то ни было начальства, — да воздействие, по существу, и не могло найти себе места в очерченной, в кратких словах, эволюции.

Далее, в Западной Сибири уравнительно-душевое пользование существует еще по отношение к лесам, причем душевой принцип иногда выражается в форме ежегодной вырубки определенного, на каждую разверсточную единицу, количества лесных материалов, иногда — в форме периодического передела лесной площади на душевые участки; к кедровникам, причем некоторые общины ежегодно отводят на душу, для сбора ореха, определенное количество дерев, по большей же части душевой принцип находит себе выражение в определении числа сборщиков, которых каждая земельно-платежная единица может выпустить на сбор кедрового ореха; наконец, к рыболовн