Петроградское восстание масс: рабочие

революции И.И. ГЛЕБОВА

ПЕТРОГРАДСКОЕ ВОССТАНИЕ МАСС: РАБОЧИЕ Начала: Хлебный бунтик

Многие современники (а потом и историки) считали решающим в петроградских событиях «фактор рабочего» - из него выводится и с ним связывается Февраль. Восстание действительно пришло в столицу из рабочих районов - это обычный путь протеста; порядок распространяется иначе: из центра - на окраины. Отсчет обычно ведут с 23 февраля (ст. ст.) 1917 г.: в тот последний четверг имперско-монархической России на большинстве заводов и фабрик была объявлена стачка; на Выборгской стороне началась забастовка работниц [8, с. 99, 114-117; 10, с. 472, 474; 39, с. 18-19, 22]. Однако надо сказать, что высокая рабочая протестная активность вообще характерна для осени 1916 - зимы 1917 г. Волны стачек поднимались в Петрограде в октябре 1916 г. и январе 1917 г.1, накануне последнего (в царской России) забастовочного взрыва. Так (среди прочего) и проявлял себя «кризис тыла», который, в отличие от «кризиса фронта», царскому правительству (да нет, шире: стране) преодолеть не удалось.

Война раскрыла (вывела на поверхность общественной жизни, активизировала) многое из того, что было в дореволюционной социальности -присутствовало, но большой роли не играло, преодолевалось, забывалось или, напротив, не успело набрать силу. Причем «отбор» шел по негативу -усиленно заработали те качества, тенденции, силы, что составляли вызов существующей системе. Это в полной мере относится и к рабочему движению. В индустриальную эпоху нельзя избежать выхода рабочих на улицы, как и вообще их борьбы за свои права2. В военном Петрограде массо1 В январе-феврале постоянно волновались на Путиловском заводе, а локаут 22 февраля фактически дал старт общезаводской стачке. 9 февраля забастовали рабочие казенного Ижорского завода, работавшего на военные нужды. И т.д. Да и уличное брожение, летучие митинги на заводах и даже разгромы булочных начались на Выборгской стороне (один из крупнейших промышленных районов и пролетарских анклавов столицы) еще 22 февраля. Однако в тот день они не приняли массового характера.

вое производство явилось источником массовых же протестов. Их масштаб несравним с 1905 г. - как оказалось, они вообще не имеют аналогов в нашей истории. С начала 17-го в партийных и думских кругах заговорили о политическом оживлении фабричного Петрограда, о «воинственности» настроений: «заводы кипят... многие запасаются оружием и... только старшие рабочие удерживают рабочую молодежь от открытого восстания» [цит. по: 10, с. 469]. Настроения, надо сказать, - субстанция неустойчивая; они постоянно менялись, то разгораясь, то затихая. Но к 23 февраля 1917 г. они были именно такими.

Как известно, решающим толчком к рабочему выступлению (спусковым механизмом массового протеста) послужили заминка с хлебом и слухи о введении в столице карточной системы, которыми была полна петроградская пресса [10, с. 498; 39, с. 17-18]1. Конечно, уличное восстание 23-26 февраля (определение достаточно условно; использую его, чтобы подчеркнуть: это еще не революция) не объясняется исключительно нехваткой хлеба. Точнее, такое объяснение не является исчерпывающим. По существу, движение было социальным: против дороговизны и продовольственных затруднений, закрытия заводов и увольнений, за повышение заработной платы - и антивоенным.

На улицах почти сразу появились лозунги, так сказать, общего характера: «Долой войну!» и «Долой самодержавие!» - как символическое объявление о восстании (заявка на бунт). В то же время они означали традиционно важнейшие направления, по которым канализировалась социальная ненависть (не только в России, но и в других воевавших странах; вообще - везде и всегда): против власти и войны. Инстинкт не обманывал массы. - Здесь действительно была прямая связь. Ликвидация монархии (а вместе с ней - всяческого начальства/властей) означала бы конец войне.

Но все-таки движение 23 февраля современники не случайно назвали «хлебным бунтом». К началу 1917 г. продовольственный вопрос в стофевральским взрывом 1917 г. Отголоски еще звучали в начале советской эпохи, однако пролетарская власть быстро усмирила свой пролетариат.

лице достиг высшей степени остроты; это уже был вопрос политический1. Когда из правительства и Думы он перешел на улицы, политика качественно изменилась: стала массовой (в том смысле, что повестку политического дня определяли уже не только - и даже не столько - «верхи», но массы). 23 февраля (ст. ст.)/8 марта (н. ст.) 1917 г. петроградская улица обрела голос. Заполонившие ее толпы голосили: «Требуем хлеба!», «Мы голодны!» А главными бунтовщиками (застрельщиками движения), как и должно было быть в тот день, оказались женщины - с фабрик и из очередей («хвостов») у хлебных лавок2.

Тотальная война в значительной степени изменила русское общество: дестабилизировала, нарушив неустойчивый, динамичный, но все же порядок, «подправила» многие роли, стереотипы, нормы (само представление о нормальности/нормальном). В числе прочих переживал потрясения традиционный гендерный порядок [4; 45, с. 200-210]. Это характерно для всех воевавших стран, но в каждой эти процессы имели свои особенности. Россия в войну вдруг открыла для себя «женский вопрос». Мужчины ушли на фронт - на хозяйстве (в деревне, городе, даже во дворце) остались женщины. Теперь они отвечали за дом, семью; обеспечивая их, вышли за пределы своих частных мирков - в большой мир, публичную сферу. Женщины в массовом порядке вступали в отношения с государством (по поводу пенсий, пособий, хозяйственных нужд), работали на производстве, пошли на фронт. Они же стали эмоциональным барометром общества.

Конечно, в Первую мировую русские женщины приняли свою долю страданий. Они теряли близких, несли на себе тяжесть тыловых проблем, помогали фронту, даже воевали. Но в революционные дни главным оказалось не это. Война всегда есть внутренний упадок; она раздражает, ожесточает, разлагает. Женщины (разного социального статуса и рода деятельности) транслировали эти настроения; распространяли слухи - большей частью, глупые и злые; сами участвовали в погромно-протестных акциях и

Исследователи до сих пор не могут ответить на вопрос: как организовалось это движение [12, с. 46-47]. Однако то, что это событие не оставило следов долгой и напряженной организационной работы, свидетельствует: речь шла не о масштабной стачке, а о спонтанном, реактивном акте - забастовке одного дня. Представляется, что петроградские женщины просто схватились за символ - день борьбы работниц (работающих женщин, женщин-рабочих) за свои права. Не случайно охранители отмечали «привычку» рабочего люда к широким стачкам в пролетарские «табельные» дни [8, с. 91]. Иначе говоря, для движения нужен был повод, а не партийные организаторы. Сказались и ситуация, и привычка бастовать (настрой на постоянный протест), сложившаяся, по крайней мере, с октября 1916 г. Дальше - уже технологии.

подбивали других. Символичны слова Алексея Красильникова, одного из героев толстовского «Хождения по мукам»: вернулись мы с фронта -вдруг видим, другие стали бабы, озверели бабы1. Именно такая - новая русская - женщина и шла в авангарде петроградской стачки/восстания/революции.

Что же касается «хвостов», то это - важный элемент кризиса и кризисного мироощущения; внешний признак неблагополучия2. Как отмечала в те дни Петроградская охранка, ожидание в очередях (за хлебом, керосином) по своему влиянию на умонастроения равнозначно митингам и листовкам. Люди в «хвостах» рассуждали об общих проблемах: «почему нет хлеба и растут цены, кто виновен в народных бедствиях, кому нужна война» [8, с. 117-118]. И сообща делали выводы. То есть «хвосты» явились своего рода массовыми ретрансляторами антиправительственных взглядов; в отсутствие телевидения и радио, которые «загружали» бы головы официальной картинкой реальности, они приобрели политическое (революционизирующее) значение. Здесь самоорганизовывался массовый протест.

Поначалу женское участие придало петроградскому движению в основном экономический (потребительский) характер. Выполняя функции кормильцев (вместо мужчин или вместе с ними), женщины оставались

главными семейными снабженцами. И естественно отреагировали на «кризис снабжения». Реакция, по довоенным меркам, была совсем не женской. Сорвавшись из очередей, работницы (а также прислуга и домашние хозяйки) повели себя воинственно: участвовали в «снятиях»1, громили (и грабили - расхищали товары и выручку, но в основном именно громили) булочные и мелочные лавки [39, с. 22]. «Бабий бунт», - говорили современники. Да, в 1917 г. женский день удался; наверное, это главное 8 марта в нашей истории .

Но тогда об историческом значении этого дня еще не знали. В своих известных «дневниках революции» З.Н. Гиппиус характеризовала происходившее 23-24 февраля как «обыкновенный голодный бунтик» (и избежала обвинений в вопиющей слепоте - в отличие от последней императрицы, которая так же поняла эти события) [11, с. 446, 450]3. Определение хотя и имеет уничижительный подтекст, точно отражает суть: это именно «бунтик», а не восстание голодных - людей, доведенных до крайности и потерявших всякую надежду4. Так выражался, скорее, протест против по1 «Снятия» заводов и фабрик - характерный термин из словаря забастовочного движения: «снимать» - значит, срывать с работы (в том числе заставлять не работать - принуждать к забастовке), выводить на улицы. В этой процедуре важно было обеспечить всеобщность протеста (чтобы действовать «всем миром»). Так возникало чувство общности - отголосок общинных традиций (жизни, подчинения, протеста). Поэтому часть забастовщиков (преимущественно, молодежь) ходила от завода к заводу - митинговала, останавливала еще работавших («кончай работу!»). По существу, «снятия» - такой же механизм самоорганизации протеста (технология революции), как заводские митинги, дававшие старт забастовкам, и «хвосты».

«Стачки и беспорядки в городе более чем вызывающи.., - писала Александра Федоровна Николаю II 25 февраля. - Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, - просто для того, чтобы создать возбуждение, - и рабочие, которые мешают другим работать. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя» [27, с. 218-219]. Эти слова всегда прочитывались как вздорное женское суждение и - доказательство глупости власти. А последнюю императрицу сравнивали с Марией-Антуанеттой, которая также отзывалась о парижском «движении голодных» в 1789 г. Ссылкой на французский опыт как бы подтверждали, что речь идет о неадекватной и злой власти, заслужившей свое падение. Однако со своей точки зрения (а это и есть точка зрения власти/порядка) Александра Федоровна совершенно права. И ее думский прогноз оправдался.

стоянного ухудшения жизни, недостатка всего и затруднений во всем, а также страх голода - спутник любой войны. Повторю: ситуацию начала 1917 г. определяло то, что обыватель воспринимал продовольственные трудности как настоящий голод1.

В то же время «хлебный бунт» поразительным образом предвосхитил будущее - голодные годы, когда голод стал образом жизни народа. В этом смысле февральское движение, открывшее новую эру в истории страны, является в высшей степени символичным. Как, собственно, и вся петроградская история. Назначая будущее, она стала и прощанием с прошлым; с той Россией, которая не боялась протестовать, жила политическими страстями, где массы были на улицах, а не в «крепости» (крепостной зависимости от государства, начальства), политики сидели в Думе, а не в тюрьме, где власть еще не стала безжалостной, т. е. готовой на все, лишь бы править, сохраниться в качестве власти.

В конечном счете петроградское движение вышло из заводов и очередей (массового производства, мест массового скопления людей); «голод» был его «фразеологией». Не случайно буквально на следующий день эта тема ушла из уличной повестки - «голодный бунтик» переходил в столичное восстание; ему требовались цели помасштабнее. Он, однако, оказал революционизирующее воздействие на горожан. Это говорит о том, насколько взрывоопасной была обстановка. Город мгновенно превратился в место, гораздо больше напоминавшее фронт, чем тогдашний театр военных действий. Восстание (как способ социального протеста и социальной разрядки) уже было в головах; люди внутренне на него настроились.

Как делаются восстания

Главным следствием хлебного бунта/рабочей забастовки было, как отмечал современник, то, что «город наполнялся слухами и ощущением "беспорядков"» [37, с. 14]. Воздух Петрограда революционизировал: общее возбуждение росло, людей просто затягивало в уличные действа. Успех же (размах, слаженность, какая-то даже осмысленность) протестных

главным спусковым крючком для социального протеста. И в Петрограде зимой 1916-1917 г. анархический взрыв (той или иной мощности) был, наверное, неизбежен; точнее, массовые настроения оказались таковы, что его почти невозможно было избежать. Единственное поразительное в этом смысле исключение - блокадный Ленинград. Здесь, правда, была «репетиция» - тот же Петроград, но времен Гражданской войны (зимой 1918 г., 1919 г.). Голод, нормы выдачи хлеба, расстройство городского хозяйства и отсутствие протестов сопоставимы. Протестовать попросту не было сил (к началу 40-х эту склонность из народа выбили напрочь); люди выживали и умирали, умирали и выживали.

выступлений в значительной степени был связан с тем, что их сценарий уже имелся. Маршрут восстания рабочие разработали и освоили еще в 1905 г.: из рабочих районов - через Неву - в центр1.

В середине дня 23 февраля из Выборгского района, с Петроградской стороны и окраин (тогда к ним относились Охта, Новая деревня и др.) они устремились на левый берег - через Литейный и Троицкий мосты (а также прямиком по льду - зима, обходными путями) на Знаменскую площадь, Невский, к Городской думе .. .2 «Уже... в первый день забастовки организованные и неорганизованные группы забастовщиков и сочувствующих им горожан пытались попасть в центр города. Они, по словам большевистского активиста, стремились "продемонстрировать всей массой в буржуазных кварталах"» [14, с. 19]. Важно и другое: там находился центр власти, к которой и обращались рабочие (иначе говоря, она и была адресатом их посланий). Массы петроградцев, жителей рабочих анклавов, преодолевая естественную границу (Неву), двинулись в буржуазный, чиновный, интеллектуальный, культурный, политический - чуждый им - Петербург.

Буквально с первых минут движение протеста приняло массовый и буйный характер. Оно раскручивалось как маховик: число забастовщиков росло день ото дня в геометрической прогрессии. Если 23-го бастовало, по сведениям петроградского градоначальника генерала А.П. Балка, 90 тыс. человек, то 24-го - около 160 тыс., а 25-го, по разным данным, - уже от 240 тыс до 300 тыс. [8, с. 143; 10, с. 531, 533] Забастовка фактически стала всеобщей. С «высоты» нынешних времен кажется, что от 150 тыс. до 250 тыс. на улицах - не так и много. В манифестационный период антисоветской революции (1990-1991) на улицы Москвы выходило и побольше; Болотная и проспект Сахарова зимой 2011-2012 гг. собирали, по разным подсчетам, 50-100 тыс. человек. Но тут важен настрой: на что готова масса.

Характеризуя влияние выступления 23 февраля на рабочих окраинах, агент Петроградской охранки писал: «. мысль о восстании как единственном средстве найти выход из создавшегося продовольственного тупика проникает в массы все глубже» [цит. по: 8, с. 134]. (Заметим, подобным же образом: как о выходе из политического тупика - в интеллигентских кругах мыслили о перевороте.) Уже через день, 25-го, улица, повторю, забудет о хлебе (вообще - забудется: отречется от обычной жизни)

Маршруты восстания подробно описаны Э.Н. Бурджаловым [8, с. 109, 142, 144]. Эта работа представляет собой наиболее подробную летопись событий, потому и считается в историографии Февраля классической.

и станет «делать восстание»1. «Люди, вышедшие на улицу демонстрантами, превращаются в повстанцев» [10, с. 532], - отмечал очевидец. Здесь, конечно, есть натяжка: и «демонстранчество», и повстанчество были массовыми, а не всеобщими (в них не был вовлечен весь город2), ситуативными - не перманентными. То есть это явление именно тех нескольких февральских дней. Но вот что верно: у восстания действительно было два «лица» - это и зрелище, и погром.

Сила (притягательность, обаяние) Февраля - в массовости (народности), а также в его, если угодно, театральности. С первого же дня в Петрограде как бы разыгрывалось представление - мистерия протеста, затихавшая лишь к вечеру. 25 февраля, в субботу, когда рабочие массой прорвались на Невский, центр города особенно напоминал стихийный театр. Демонстрировали у Казанского собора, Гостиного двора, Городской Думы, на Знаменской площади; «.студенты. красные флаги. военные грузовики, медленно двигавшиеся по Невскому за толпой (нет проезда), как бы. конвоировавшие эти красные флаги» [11, с. 446]; песни протеста (сильнее всего звучала «Марсельеза», но были еще «Варшавянка», «Смело, товарищи, в ногу» и проч.). Красные знамена были декорированы лозунгами: «Долой правительство. Долой Протопопова. Долой войну. Долой немку!», «Прибавка пайка семьям солдат!», «Кормите детей защитников Родины!» [12, с. 48; 25, с. 387]. В толпе появились ораторы, агитировавшие против «преступного», «передавшегося на сторону немцев» правительства [10, с. 534], и т.п.

Это уже - не просто вызов («презентация» протеста, как 23-го) и не воспоминания о прошлой революции, а сегодняшний день с его недовольствами, ненавистями, требованиями. Вся эта атрибутика противопоставлялась образному ряду официального/буржуазного Петрограда; подчеркивала протестный смысл событий. Это настоящая демонстрация (в смысле демонстрировать, представлять, вовлекать, мобилизовывать) - революционный перформанс. Именно таким потом вспоминали 1917-й3.

С главных петроградских улиц быстро исчезла обычная публика. Жители буржуазных кварталов старались не выходить из дома, городские сады закрыли для прогулок, публичное пространство Эрмитажа - для посетителей. Обыватель испугался. И в то же время восстание его привлекало - как зрелище. Поэтому и он мелькал в уличной массовке.

А тогда, в дни восстания, даже трагедии отдавали театром. З.Н. Гиппиус передает («слышала от очевидца»), что 26-го «шальная пуля застигла студента», покупавшего у барышника на Невском билеты на «Маскарад» в постановке В. Мейерхольда в Императорском Александринском театре [11, с. 4]. Символическая трагедия (маленького) человека - на фоне большой (так случилось) истории. Мейерхольд считался (и был) революционером театра. В феврале 1917-го он делал свою революцию (на императорской, кстати, сцене), а на улицах главного имперского города шла своя. -Образовалась некоторая конкуренция. Для многих петроградцев мейер-хольдовский театр был важнее социального; история казалась лишь досадным фоном для шумной премьеры. Гиппиус, эта валькирия Февраля, просто негодовала против аполитичной театральной публики: такое время, а они «битком сидят» на «Маскараде», «пришли. пешком (иных сообщений нет)» [16]1.

Для обозначения нетеатральной стороны февральских уличных акций (февральского акционизма) используется изящный термин: «революционный хулиганизм». Он, однако, не позволяет понять главного: в чем их природа? В петроградском «восстании масс» высокий пафос борьбы за справедливость и театрально-символические формы, вообще свойственные социальному протесту, соединялись с обычным погромом. Все было страшно и весело - не случайно З. Н. Гиппиус (да и не она одна) писала о «зловещей веселости» невских демонстраций [11, с. 447].

Еще в самом начале движения, 23 февраля, рабочие ораторы («руководящие группы» рабочих) на Выборгской стороне остерегали «товарищей» против «соблазна громить лавки», чтобы не «потопить в погромах»

его ранние художественные презентации (прежде всего стихи В. Маяковского, кино С. Эйзенштейна) романтизировали акт взятия власти (отсылали к романтике переворота). В этом -принципиальное различие Февраля и Октября 1917 г. Февраль - народный праздник свободы, общий всплеск освобожденческого восторга. «Создать» из Октября народную революцию, беря за основу только события 25-26 октября, было невозможно. Поэтому большевики опирались на образы Февраля (на Февраль как образ), использовали «картины» того события. В то же время в официальной советской образности Октября много от Гражданской войны (с ее «мы наш, мы новый...», «кто был ничем.», «мы - красные кавалеристы», «там вдали, за рекой.» и проч.). Тем самым социальное противостояние легитимировалось и романтизировалось, а Октябрь отчасти превращался в его символ. В целом же послеоктябрьские исторические «игры» свидетельствовали: революция закончилась - теперь она возможна только как театр (поначалу - народный, потом - все больше и больше властный: власть ставила - народ использовался как массовка). «Постановки» довольно легко переиграли историю. На этих образах вырастет «романтический» советский человек (один из модальных типов советской личности), влюбленный в революцию, считавший Гражданскую войну необходимой, справедливой, победной. Из них создана и наша память.

«политические цели» манифестаций [10, с. 499; 39, с. 28]. Тем не менее громить стали с первого же дня: толпы бастовавших и «очередников» (женщины из очередей) приступом брали лавки и магазины, громя и расхищая (товары, выручку) [39, с. 27-33]. Вот типичный уличный эпизод тех дней: «На. стихийном рабочем митинге некий оратор, требовавший покончить с войной и правительством, завершил свою речь призывом громить лавки, начиная "с первой попавшейся". Он же и возглавил толпу, которая громила магазины и, одновременно, действовала против полиции» [14, с. 21].

Особенность петроградского восстание - в том, что оно изначально было не цивилизованной формой протеста, а диким, анархическим выплеском накопившейся в годы войны негативной социальной энергии (бунтом, восставшей архаикой)1. Притом бунтом именно городским. Показательно: одной из главных его технологий стала трамвайная война. В рабочих районах и на Невском рабочие останавливали трамваи, отнимали у вагоновожатых ключи, высаживали пассажиров, опрокидывали вагоны. Вроде бы, обычное хулиганство - но город-то встал. Значение трамвайной истории (а с трамваем в Феврале вообще - особая история) точно характеризует Э.Н. Бурджалов: «Одни трамваи вернулись в парки, другие лежали опрокинутыми на путях или стояли без движения. Перерыв в трамвайном движении парализовал городскую жизнь и вносил дезорганизацию в лагерь царизма» [8, с. 125]. Да, это сильный удар по власти/порядку (по самой идее порядка). Эта «война» меняла столицу - придавала ей нестоличный облик.

Так, через трамвайно-лавочный погром, пугая обывателя, мятежный народ «присваивал» город. У погромного движения были свои - нет, не лидеры, но - активисты, энтузиасты протеста. З. Н. Гиппиус описывала толпу революционных февральских дней как «густую», «страшную», «смешанную»: «солдаты без винтовок, рабочие с шашками, подростки и даже дети от 7-8 лет со штыками, с кортиками» [11, с. 455]. Здесь нет преувеличения: уже 23 февраля в центр города рванули группы подростков, принявшиеся крушить витрины дорогих магазинов. «Демонстративный вандализм. был своего рода символической атакой "детей окраин" на комфортабельные кварталы привилегированного общества» [14, с. 21]. Столичное восстание принято считать исключительно антисамодержавным. В нем, однако, очевидно и другое содержание: восстание Петрограда против Петербурга. Петербург - лицо, историческая витрина империи. Теперь пролетарский Петроград (его авангард - молодежь) бил по этому лицу, разбивал эту витрину.

Юные пролетарии - столь же неслучайный элемент февральского движения, сколь работницы и домохозяйки. Исследователи отмечают в петроградском пролетариате «наплыв женщин и подростков» [8, с. 99], подменивших в военные годы мужчин и в работе, и в протесте. В последнем случае детское участие явилось двигателем радикализации, источником протестного вандализма. «Дети» - самый чистый элемент протеста: они ничем не дорожат, им нечего терять, у них нет других целей в движении, кроме собственно протестно-погромных. Это, так сказать, бунтари по призванию (или, как говорил М. Бакунин о русском крестьянине, по природе). Ко всем петроградским протестантам-погромщикам применимо определение Э. Хобсбаума «примитивные мятежники», но к этим - более всего. Им особенно близки самые крайние лозунги и формы протеста; точнее, только они их и привлекали.

Не случайно детскими безобразиями, вливавшимися в общий погромный поток, был отмечен и 1905 год (во многих отношениях это действительно - «репетиция»). Вот что, по воспоминаниям современников, творилось на улицах Москвы в первые дни декабря 1905 г., во время рабочего восстания: «.нельзя признать в действиях толпы какой-то систематичности, по-моему, это какая-то чума и мания разрушения всего, сокрушения: народ, в большинстве мальчики-подростки, как бешеные, бросались на телеграфные столбы, подпиливали их, били фонари палками и камнями, разрушали газетные киоски» [17, с. 36]1. В этом «озорстве» -вызов, месть («угнетению» и «угнетателям»), а также самое искреннее и острое желание громить. В феврале 1917-го на улицах были уже другие «дети окраин», но вирус бунта сидел и в них.

Озорничали они не только в центре. В рабочих районах толпы подростков «снимали» работающие предприятия, организовывали пикеты, чтобы не допустить возобновления работ, оповещали о приближении полиции, заводили улицу на погром. 24 февраля на Петергофском шоссе останавливали вагоны Ораниенбаумской железной дороги, били в них стекла [8, с. 140; 10, с. 521]. И т.д. Вот как их действия характеризовали стражи порядка: «Несколько подростков и молодых людей были задержаны в течение дня (24-го. - И. Г.) за грабеж, попытки остановки трамвая и призывы к забастовке» [цит. по: 10, с. 522]. В Петрограде разворачивалась детская погромная революция. И это только начало - молодежь, как и взрослые, еще не разошлась, не вошла в силу, не овладела улицей.

Едва ли не с самого первого дня протестное движение не было исключительно пролетарским. Раньше всех к нему присоединилась интеллигентная молодежь: учащиеся, студенты, курсистки [39, с. 27] - как своего рода «идейная» его часть. Им не просто хотелось попротестовать по молодости лет, разрядить на улицах энергию юности. Это - дети той России, которая поняла Февраль как триумф свободы, потому и приняла его с восторгом. Вообще, дело Февраля глубоко национальное и историческое: о нем мечтали поколения русских вольнолюбцев, начиная с Радищева и декабристов, за него сражались, ему приносили жертвы. Иначе говоря, у этого дела был субъект, со времени Великих реформ становившийся все более массовым. Для интеллигенции «свобода» стала едва ли не сакральным понятием (как для крестьян - воля и справедливость) - слишком мало ее было в традиционно несвободной стране, слишком остро они ощущали ее недостаток. В сознании представителей культурных, образованных слоев «свобода» соединилась со словом «революция». Наиболее «чистыми» выразителями романтической тяги к свободе/революции и были юные ин-теллигенты1.

Все они ощущали себя революционерами, были готовы участвовать в революции2. Поэтому и оказались в феврале 17-го на улице и с «улицей» (имеется в виду не место, а действие: протестный активизм) [8, с. 146]. Погром, конечно, был не по их части. Они манифестировали (для них протест был прежде всего публичным актом, манифестацией), снабжали рабочие шествия революционной атрибутикой (флаги, лозунги, песни). Когда начались столкновения с полицией и в толпе появились жертвы, «мальчишки и барышни» (так называет их З. Гиппиус) приняли на себя роль добровольцев-санитаров. Но в одном эти «дети центра» похожи на своих сверстников с окраин: как и те, были непокорны, непримиримы, мятежны, «в высшей степени дерзко» вели себя по отношению к полиции [39, с. 60]. А через несколько дней эти романтические революционеры составят «летучие отряды» революции, занимавшиеся арестами и прочими совсем не романтическими делами.

Дерзость, непримиримость суть общие характеристики петроградского восстания. С первого же дня «движение масс в большинстве носило

Сошлюсь опять на опыт Первой революции. Вот что писал Борис Пастернак о «политичности» московских гимназистов на рубеже 1904-1905 гг.: «Мне четырнадцать лет / Эти дни, как дневник. / Те, что в партии, / Смотрят орлами. / Это в старших. / А мы: / Безнаказанно греку дерзим, / Ставим парты к стене, / На уроках играем в парламент» (поэма «1905 год»). То же было в столице, в других больших городах. 1917-й повторил 1905-й. В начале года студенческий, учащийся Петроград вновь оживился - опять заиграл в сходки, демонстрации, забастовки [39, с. 36].

настолько демонстративный характер, что их приходилось рассеивать нарядами полиции» [39, с. 22]. Не случайно в документах Петроградского охранного отделения февральские толпы именовались «скопищами» и «буйствующими» [39, с. 60-61]. «Во время беспорядков наблюдалось, как общее явление, крайне вызывающее отношение буйствующих скопищ к воинским нарядам, в которых толпа в ответ на предложение разойтись бросала каменьями и комьями сколотого с улиц снега, - доносил в Министерство внутренних дел 26 февраля начальник Петроградского охранного отделения генерал-майор К.И. Глобачев. - При предварительной стрельбе войсками вверх толпа не только не рассеивалась, но подобные залпы встречала смехом. Лишь по применении стрельбы боевыми патронами в гущу толпы оказывалось возможным рассеивать скопища, участники коих, однако, в большинстве прятались во дворы ближайших домов и по прекращении стрельбы вновь выходили на улицы» [Там же]. Страх не был регулятором массовых действий. Разбегаясь под натиском военно-полицей