Спросить
Войти
стороны О. В. БОЛЬШАКОВА
РАСПАД ИМПЕРИЙ И РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ: СОВРЕМЕННАЯ ЗАРУБЕЖНАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ (Научно-аналитический обзор)
Столетие Первой мировой войны, широко отмечавшееся во всем мире и в нашей стране, заставило специалистов по-иному взглянуть на Русскую революцию, которая в нынешнем контексте стала восприниматься как один из итогов Великой войны. Более того, революция 1917 г. в России оказалась лишь звеном в цепи событий, которые составили то, что в современной историографии называют «мировым кризисом начала ХХ в.». Сначала локальные войны и революции (в России это русско-японская война и революция 1905 г.), затем глобальный военный конфликт, в ходе которого также происходят революции уже большего масштаба, гражданские войны, распад четырех империй и образование на их обломках новых государств. Все это сопровождалось глубокими социальными и культурными трансформациями и привело к кардинальным изменениям мироустройства. Строго говоря, такой взгляд уже не нов, в зарубежной историографии он начал обретать влияние в 2000-е годы, однако юбилей Первой мировой войны существенно закрепил эти представления, введя их в публичный дискурс. И хотя в результате такого «освоения» обыденным сознанием они неизбежно становятся общим местом, для историков-русистов рассмотрение революции 1917 г. в широких рамках общемирового кризиса насыщено проблемами.
Одна из них - связь между революцией и распадом Российской империи, которая, как стали считать после 1991 г., рухнула под натиском национальных движений на окраинах. В то время еще господствовали представления о поступательном стадиальном характере исторического процесса, и национальное государство трактовалось как преемник «архаичных» империй, как ступень, на которую должны подняться все страны, движущиеся к заветной (и неизбежной, и необходимой) цели - построению демократии западного типа. Однако с тех пор многое изменилось, и к началу нового тысячелетия эти представления, составлявшие основу либеральной идеологии, были существенно дополнены и усложнены, как и са235
ма эта идеология, которую стали определять как исторически преходящий «западный проект», принадлежащий эпохе Нового времени. Произошедшее в мировой историографии расширение горизонтов (географических, хронологических, культурных, дисциплинарных) способствовало развитию таких дисциплин, как глобальная история, и возникновению новых направлений, в том числе исследований империй (imperial studies).
Активно развивавшиеся с 1990-х годов, эти исследования были сразу востребованы зарубежной русистикой, а вскоре и отечественной. Распад СССР сделал крайне актуальным взгляд на Россию как на многонациональную империю. Первоначально историки были сосредоточены на поиске факторов стабильности, обеспечивавших столь долгое существование (и процветание!) Российской империи, однако по мере приближения столетия Первой мировой войны все больше внимания стали обращать на причины, ведущие к разрушению, поскольку одним из итогов войны явился распад четырех континентальных империй - Российской, Османской, Германской и империи Габсбургов.
Распад Российской империи, тесно связавшийся в современном сознании с Первой мировой войной и революционными потрясениями, - центральная тема настоящего обзора, анализирующего современную зарубежную историографию, характерными чертами которой являются международный состав исследователей, публикующихся при этом на английском языке, а также широкий географический и хронологический охват, что обусловлено как самой темой, так и общей для сегодняшней историографии тенденцией к стиранию границ и глобальному взгляду на вещи.
Империи и национализм
Ярким примером имперских исследований является фундаментальная монография одного из крупнейших американских историков-русистов Альфреда Рибера, заслуженного профессора Центрально-Европейского университета в Будапеште [9]. В сравнительном ключе Рибер рассмотрел историю пяти империй (Габсбургов, Российской, Османской, Сефевид-ской и Цинской) с момента образования до почти одновременного их распада в 1911-1923 гг. Отправной точкой исследования стало утверждение, что почти все военные конфликты Нового времени разворачивались на периферии этих континентальных империй, где после гражданских войн и интервенций 1918-1920 гг. образовались новые государства. Опираясь на новейшие достижения мировой историографии, автор представил историю Евразии как «борьбу за окраины», которая велась на двух уровнях: «сверху, в ходе государственного строительства, и снизу - в виде реакции порабощенных народов», добивавшихся сохранения своей культуры и автономии «посредством сопротивления либо приспособления к имперскому
правлению» [9, с. 1]. Отвергая традиционные геополитический и цивили-зационный подходы (как детерминистские и политически нагруженные), А. Рибер использовал более гибкий геокультурный метод к изучению имперских окраин и фронтиров Евразии, который ведет свое происхождение от ранних теоретиков Школы анналов и позволяет учесть культурное разнообразие империй. Особое внимание в книге уделяется Российской империи, которая с конца XVIII в. заняла доминирующее положение среди континентальных империй Евразии. Их распад, по заключению Рибера, положил начало новому периоду кризисов и международных конфликтов, характеризующемуся высоким уровнем насилия и дестабилизацией, а его последствия ощущаются государствами-преемниками по сей день.
Обобщающий труд Рибера окончательно закрепил в историографии значение окраин континентальных империй как «оспариваемого геополитического пространства», где национальные границы представляли собой нечто размытое, проницаемое и подвижное; выявил множественность и сложность взаимосвязей, как межгосударственных, так и межкультурных и межэтнических.
Значение «имперской парадигмы» для исследований Первой мировой войны было подробно обосновано американским историком Рональдом Суни в предисловии к сборнику «Империя и национализм на войне», изданном в рамках крупного международного проекта «Великая война и революция в России, 1914-1922» [12]. Актуальность такого подхода, пишет он, определяется тем фактом, что после Первой мировой войны произошло падение континентальных империй в Европе, а Вторая мировая война оказала тот же эффект на морские колониальные империи. Суни отмечает, что распад империй под натиском освободительных движений и образование новых национальных государств было принято описывать как «естественный» процесс, в ходе которого «архаичные» империи уступили место «современным» нациям. Считалось, что две эти государственные формы несовместимы [12, с. 1-2]. Однако современные исследования демонстрируют куда более сложные их взаимоотношения и даже позволяют в некоторых случаях предположить, что «национальное освобождение заканчивалось образованием мини-империй, замаскированных под национальное государство», как это произошло, например, с Польшей [12, с. 4].
Возвращаясь к ленинским определениям Первой мировой войны как империалистической, захватнической, хищнической, как борьбы за передел мира и капитала, Суни замечает, что Ленин был «не так уж неправ». Пусть современные авторы и используют другую терминологию, однако и они признают, что центральное место в Великой войне занимал кровавый конфликт империй и наций, который привел к слому вековых монархий и рождению на их обломках новых государств. Этот феномен по-прежнему
не поддается простым объяснениям, и путь к пониманию лежит в признании значимости империй [12, с. 7].
Проблема соотношения национального и имперского государственного строительства в Европе и Евразии в течение «длинного XIX в.» нашла отражение в сборнике статей, подготовленных в ходе работы нескольких конференций в Будапеште и Манчестере. Как указывают во введении составители сборника Стефан Бергер и Алексей Миллер, противопоставление империи и национального государства как «глубоко различных типов политической организации общества и пространства» возникло в конце XIX в. и до недавнего времени доминировало в историографии. Считалось, что национальное государство представляет собой следующую, постимперскую, стадию «нормального» исторического развития; эта идея лежит в основе авторитетных трудов Э. Геллнера. Целью настоящего издания, пишут авторы, является пересмотр такого дихотомического подхода на основании теоретических и конкретно-исторических исследований, сосредоточенных на изучении национального строительства в центральной части империй (имперском ядре - imperial core) [1, с. 2-3].
Во введении подчеркивается, что XIX в. являлся не только «эпохой национализма», но и «эпохой империй», причем проекты национального строительства в метрополии были направлены на сохранение и дальнейшее расширение той или иной империи, а не на трансформацию ее в национальное государство [1, с. 3]. В центре внимания авторов - тесное переплетение признаков «нации» и «империи» в крупных европейских государствах, что позволяет им использовать термин «имперская нация» применительно к национальной политике во всех ее многочисленных проявлениях.
С. Бергер и А. Миллер выделяют несколько основных сфер, в которых имперское неразрывно связано с национальным. Во-первых, это различные аспекты «управления пространством», которое включает в себя так называемую «воображаемую географию», миграции, развитие систем коммуникаций и городов (прежде всего столичных, исполняющих функцию национальной и имперской столицы одновременно). Во-вторых -культурная и лингвистическая консолидация на элитарном и низовом уровнях; большую роль здесь играют представления о «Другом» и идеи о цивилизаторской миссии. Третья сфера касается экономики (развития экономических связей между разными регионами империи), четвертая - политики, в том числе механизмов политического вовлечения населения, направленных на создание чувства причастности (речь идет в первую очередь о концепции гражданства и социальных правах). Чрезвычайно важны внешняя политика в целом и соперничество между империями в частности, пишут авторы [1, с. 5-6]. Особое внимание они уделяют истории возникновения и сосуществования терминов «нация» и «империя» в Велико238
британии, Германии и России, что дает возможность подчеркнуть взаимопереплетение имперского и национального.
Материалы сборника позволяют С. Бергеру и А. Миллеру сделать ряд заключений. Во-первых, нации возникают внутри империй в ситуации межимперского соперничества; во-вторых, нациестроительство следует анализировать в имперском контексте, что справедливо как для сепаратистских национальных движений на периферии, так и для националистических проектов в метрополии. Наконец, именно нациестроительство в метрополии являлось на деле одним из основных инструментов усиления конкурентоспособности империй [1, с. 30].
Нельзя сказать, что эти заключения безоговорочно принимаются историками. В комментариях специалистов по сравнительной истории империй, помещенных в том же сборнике, многие постулаты оспариваются. В частности, Доминик Ливен, британский историк, один из первых зарубежных русистов, начавший активно использовать имперскую парадигму, основывается в своих рассуждениях на противопоставлении империи и нации, несовместимых, по его мнению, во многих случаях [4]. В своей недавней книге он подробно рассмотрел путь России к революции, сосредоточив внимание на «мире империй», однако в своем понимании исторических процессов он не вышел за рамки теории модернизации и представлений о мироустройстве, бытовавших в годы холодной войны [5]. Он пишет, что в XIX - начале ХХ в. европейские государства и народы условно можно было отнести к «первому миру» развитых стран и «второму», который составлял европейскую периферию, простиравшуюся от Ирландии до России. Причем «второй мир» не имел четких национальных границ, его главными характеристиками являлись экономическая и политическая отсталость и «запаздывание» модернизационных процессов. Для великих держав европейская периферия служила ареной соперничества и точкой приложения имперских цивилизаторских устремлений. Ливен подчеркивает колониальный характер притязаний стран «первого мира», ответом на которые стал рост национализма - его Ливен считает «главной угрозой» империям, вызовом стабильности и всему миропорядку, что в 1914 г. и привело к глобальному конфликту. Характерно, что Россию он относит одновременно к категории великих держав, многонациональных империй и «второму миру».
Ливен рассматривает Россию и ее внешнюю политику в общемировом контексте, подчеркивая сходства и в устремлениях великих держав, и в идеологических течениях, и в экономических и социальных проблемах, стоявших перед воюющими странами. Однако обширность территории, неразвитость транспортной сети, неоднородность империи Романовых значительно усугубили тяготы войны, которые и привели в итоге к революции. И все же главная причина падения империи - архаичность форм
политического и социального устройства, характерных для стран «второго мира», а в итоге - для империй, которые в эпоху национализма были обречены.
Это мнение, долгое время господствовавшее в историографии, оспаривается в книге американского историка, специалиста по Османской империи Майкла Рейнольдса [8]. Он опровергает аргументы о «неодолимой силе» национализма и отказывается от национально-исторической перспективы, анализируя события в Османской империи и граничивших с ней регионах Российской империи как результат геополитической конкуренции в условиях кардинальной трансформации глобального миропорядка. В центре его внимания - история соперничества Российской и Османской империй в начале ХХ в., начиная с Младотурецкой революции 23 июля 1908 г., когда султан Османской империи вынужден был отказаться от абсолютной власти, и заканчивая периодом Первой мировой войны. По мнению автора, процесс распада этих империй был и причиной, и в то же время - следствием войны. Таким образом, именно межгосударственное соперничество, а не этнонациональные движения представляются Рей-нольдсу ключом к пониманию тех событий, которые происходили в пограничных регионах этих империй в начале ХХ столетия. В то же время Рейнольдс стремится показать, каким образом динамика глобального межгосударственного соперничества влияла на региональные повестки дня, в частности содействуя формированию новых политических идентичностей.
Рассматривая взаимодействия России и Османской империи с момента Младотурецкой революции до июльского кризиса 1914 г., автор определяет «структурные и системные детерминанты, которые формировали российско-турецкие отношения на межгосударственном уровне, или на уровне "высокой политики"» [8, с. 19]. В то же время он анализирует и уровень региональной, «низовой» политики («low politics»), указывая на одно важное обстоятельство, которое делало империи особенно уязвимыми. Он пишет, что в отличие от государств-наций, где достаточно однородное по своему этническому составу население управляется выстроенными в рамках единой схемы государственными структурами, империи имеют в своем составе территории не только с преобладанием тех или иных этнических групп, но зачастую и со специфическими структурами управления, которые не всегда согласованно взаимодействуют с имперскими властями, а порой даже в чем-то конкурируют с ними. Кроме того, российско-турецкая граница в начале ХХ в. разделила некоторые народы между двумя государствами, что в итоге стало точкой приложения для политики соперничества, когда каждая из сторон стремилась дестабилизировать пограничные области соседнего государства, рассчитывая таким образом реализовать свои геополитические интересы.
Одним из аспектов этой политики являлось продвижение национальной идеи. Рейнольдс фиксирует использование «националистического инструмента» и российскими чиновниками, делавшими в Восточной Анатолии ставку на местных курдов, и Турцией, которая в годы Первой мировой войны стремилась влиять на российских мусульман, а также пыталась наладить отношения с националистическими украинскими и грузинскими организациями и понтийскими греками. Собственно, этими инструментами пользовались все государства для реализации своих геополитических интересов. Рейнольдс отмечает, что Британия еще с 1916 г. поддерживала выступления бедуинских племен против имперских властей, провозглашенное англичанами «Великой арабской революцией». Англичане стимулировали этническую дифференциацию арабов и их национальные чувства, с тем чтобы обеспечить в итоге отделение арабских территорий от Османской империи.
Рейнольдс весьма прагматически трактует политику Османской империи, как внутреннюю, так и внешнюю, считая, что она была направлена исключительно на обеспечение безопасности, а идеологическая мотивация здесь отсутствовала. По его мнению, вступление в Первую мировую войну вовсе не было обусловлено панисламистскими или пантюркистскими амбициями. Точно так же и массовое истребление армян, находившихся под турецкой властью, и начавшаяся тюркизация Анатолии в годы войны представляются ему не проявлениями агрессивного национализма, а спланированной акцией, призванной обеспечить реализацию государственных интересов Османской империи. Турецкую экспансию в Азербайджан и Дагестан в 1918 г. автор опять-таки рассматривает не в категориях этнорелигиозной солидарности, а как последовательную реализацию геополитических императивов, в данном случае - стремление обеспечить существование независимых азербайджанского и северокавказского государств как «страховки» от будущего возрождения России. Политика Османской империи в отношении революционной России в 1917-1918 гг. также отражала прагматичное стремление воспользоваться изменениями в региональном балансе сил. В этой связи Грузия, Армения и Азербайджан как независимые государства возникли, по Рейнольдсу, не столько в результате развития национального самосознания народов Кавказа, сколько вследствие конкуренции крупных держав в условиях становления новой системы регулирования международных отношений.
Неудивительно, что распад Османской империи Рейнольдс трактует исключительно в политическом ключе. Мудросское перемирие перечеркнуло все достижения Турции в Первой мировой войне, лидеры младотурок вынуждены были с позором бежать из Стамбула; все члены правившего в годы войны «триумвирата» - Энвер-паша, Талаат-паша и Джемаль-паша -были убиты. Это и стало началом крушения Османской империи, в кото241
ром национализм сыграл, в интерпретации Рейнольдса, лишь вспомогательную роль.
Империя, война и революция
В современных зарубежных исследованиях Первой мировой войны и революции в России ведется активный поиск новых аналитических инструментов, которые позволили бы лучше понять сложный процесс, разворачивавшийся на обширной территории нескольких империй в первой четверти ХХ в. Так, американский историк Марк фон Хаген предложил вполне конкретную теоретическую рамку для изучения событий на Восточном фронте: это концепция «переплетенных историй» (entangled histories, histoire croisee), получившая распространение в 2010-х годах и уделяющая основное внимание связям, заимствованиям и взаимодействиям. По его мнению, она обладает большим потенциалом при рассмотрении как хода Первой мировой войны, так и ее итогов. Он пишет, что именно интенсивность связей, существовавших в мирное время между Германией, монархией Габсбургов, Россией, Османской империей и Сербией, обусловила ту форму, в которой разворачивалась война, значительно усилив ее разрушительный характер. По его словам, «мириады переплетений» в итоге привели к тому, что конфликт на Восточном фронте продлился до 1922-1923 гг., а послевоенная реконфигурация этого региона оказалась столь радикальной [3, с. 10-11].
Подчеркивая сложность этноконфессионального и демографического состава рассматриваемых государств, автор указывает на тот факт, что на протяжении долгого времени их политические цели заключались в перекраивании границ за счет соседей-соперников. Однако при всей напряженности отношений между ними существовали и тесные связи, причем зачастую на личном уровне - особенно в военной и дипломатической сферах, не говоря уже о династическом родстве. «Переплетения» в экономике были также исключительно сильны и касались не только внешней торговли, иностранных концессий и инвестиций капитала, но и рынка труда. Не менее сильными были культурные, религиозные и идеологические «переплетения». В годы войны рвутся старые и возникают новые «переплетения», такие как насильственные миграции и оккупация территорий противника.
Статья фон Хагена показательна в том отношении, что в ней затронуты основные темы и сюжеты, присутствующие в современных зарубежных исследованиях Первой мировой войны и революции 1917 г. Это беженцы и военнопленные, политика оккупационных режимов (прежде всего национальная), насилие (военное, этническое, революционное, контрреволюционное и пр.).
Автор сравнивает политику оккупационных режимов Германии, Австрии и Российской империи, которые, как он подчеркивает, стремились реализовать на оккупированных землях то, что было невозможно сделать внутри страны. При этом все они разыгрывали националистическую карту, пытаясь привлечь на свою сторону этноконфессиональные меньшинства и обещая им те или иные привилегии. Формы управления оккупированными территориями изменялись по мере того, как менялся общий контекст. В 1915-1916 гг. ситуация стала иной после серии депортаций, арестов, казней, массового бегства с территорий Польши, Галиции и Украины евреев, поляков и украинцев, представителей местных элит, церковных иерархов [3, с. 33]. Затем последовали революция в Петрограде, Брестский мир - они также коренным образом меняли контекст, в котором действовали германский и австрийский оккупационные режимы в этом регионе.
Политика Германии на оккупированных территориях Польши, Литвы, Курляндии и Западной Белоруссии (получивших название Ober Ost), так же как и Австрии в Сербии, имела свои особенности. Но во всех случаях, пишет автор, оккупанты оказались в сильнейшей степени вовлечены в сложные и конфликтные отношения с местными национально-освободительными движениями, а их политика имела «волновой эффект», распространяясь и на другие территории. Так, практики надзора, цензуры, поиска «политически неблагонадежных» (шпиономания) из военных зон распространялись и на территории самих воюющих держав [3, с. 34].
С точки зрения «переплетений», возникших в период Первой мировой войны, автор рассматривает проблему военнопленных, которые составляли значительную группу в количественном отношении. На Восточном фронте их было 6 млн человек (на Западном - 2,5 млн), подавляющее большинство служили в русской и австро-венгерской армиях [3, с. 36]. Труд военнопленных сразу же стал активно использоваться в сельском хозяйстве и промышленности, главным образом на строительстве дорог и в добыче полезных ископаемых. Результатом стало основательное их знакомство с местными условиями и культурой, пишет автор, интеграция в местную жизнь, вплоть до создания семей. Судьба десятков тысяч смешанных браков, которые не приветствовались ни в Австро-Венгрии, ни тем более в Германии, стала предметом переговоров между разными странами, затянувшихся на долгие годы [3, с. 39].
Рассматривается в статье и «имперский антиколониализм», который особенно активно практиковался Германией и заключался в разжигании национализма среди «угнетенных народов» Российской империи. Одним из его проявлений стало создание «национальных» лагерей для военнопленных, где проводились мероприятия по их «культурному развитию». В свою очередь, российский Генштаб высказал идею о создании нацио243
нальных военных частей из пленных, принадлежащих к этническим меньшинствам, которые воевали бы против своих государств. Идея была реализована после 1917 г., когда Чехословацкий легион сыграл решающую роль в разжигании Гражданской войны в России [3, с. 42]. Не была чужда «националистическим экспериментам» и империя Габсбургов, где был разработан план объединения национальных украинских и турецких легионов для захвата Кубани и начала революции на Украине, который, однако же, так и не был реализован [там же].
М. фон Хаген уделяет внимание не столько распаду империй, сколько его результату. Он перечисляет основные вехи установления мира и проведения границ на территории бывшего Восточного фронта, где военные действия не утихли окончательно и после заключения Лозаннского мирного договора в 1923 г. Он указывает на значимость «переплетений» военного времени, в частности «наследия» в виде военнопленных и беженцев, репатриацией которых занимались все участники войны. Поскольку перед возникавшими в ходе войны новыми государственными образованиями стояла проблема создания собственных армий, началась острая конкуренция за военнопленных, находившихся на их территории. Так, автор упоминает о столкновении по этому вопросу между представителями гетмана Скоропадского и Белой армии. В свою очередь, большевики рекрутировали десятки тысяч пленных, включая венгров, для борьбы с силами «международной и внутренней контрреволюции» [3, с. 46].
По мнению автора, именно беженцы и военнопленные в значительной степени способствовали радикализации ситуации, однако революция 1917 г. и антивоенная политика Советской России также внесли большой вклад в ее обострение. Кратковременная победа революционных левых сил в Венгрии, Баварии, на Западной Украине, а также в Риге, Таллинне, Хельсинки и др. привела к мобилизации крайне правых националистов. Результатом этих гражданских войн, сильно различавшихся по своему масштабу, стала трансформация общества, экономики и политики - куда более значительная, чем в государствах, воевавших на Западном фронте. Еще одна особенность, отличавшая Восточный фронт, пишет М. фон Ха-ген, заключалась в том авторитете, который приобрели там военные. В итоге после окончания войны к власти в Германии, Польше, Венгрии и других странах пришли участники и герои войны [3, с. 46-47].
В статье демонстрируется сложность взаимоотношений «национального» и «имперского», и национализм выступает лишь одним из «переплетений» военного времени.
Непосредственно проблеме национализма посвящена помещенная в этом же сборнике статья американского историка Эрика Лора, предложившего новый термин «военный национализм» (по аналогии с «военным коммунизмом»), который подразумевает альтернативный подход [6]. Ав244
тор пишет, что ведущие теоретики - Э. Геллнер, Б. Андерсон и др. -сосредоточивали внимание на социальных, интеллектуальных и культурных предпосылках созревания национализма в процессе модернизации. По мнению Лора, гораздо лучше объясняют особенности национализма менее знаменитые теории, которые считают его чем-то внешним, «приписываемым» людям в те или иные исторические периоды, чаще всего в экстремальные моменты распада государства или войны, имеющие мобилизующий эффект. «Национальность» в таких случаях кристаллизуется внезапно, становится формой мировоззрения и основой для индивидуальных и коллективных действий. Термин «военный национализм» побуждает мыслить именно в этом направлении, особенно когда речь идет о Первой мировой войне, «мобилизовавшей экономику, армию, этнические сообщества и политические движения в Российской империи самым беспрецедентным образом» [6, с. 93].
Автор обращает внимание на два ключевых аспекта военного национализма - пространственный (он разворачивался на западных окраинах империи) и институциональный (армия стала главным вершителем судеб населения в этих областях). На смену опытным администраторам пришли военные, ничего не знающие о местных условиях, но главное -имеющие своей задачей не управление, а победу в войне [6, с. 94].
Обобщая исследования оккупационной политики России и проблемы беженства, Э. Лор приходит к выводу, что национальность с первых же дней стала главным критерием классификации населения. Однако если для беженцев национальность была категорией культурной и этнической, основой для их объединения в сообщества и землячества, то для миллионов других это был вопрос формального гражданства. С началом войны Российская империя (как и другие воюющие державы) предприняла шаги по интернированию вражеских подданных. Довольно быстро эта по существу военная акция превратилась в массовую кампанию «искоренения» иностранцев. Получив неограниченное право на депортацию, проведение реквизиций и секвестров, военные реализовывали его исключительно активно в прифронтовых зонах и в столицах. Под давлением командования, а также патриотической прессы гражданские власти занялись ликвидацией иностранного участия в экономике, в результате чего были закрыты тысячи мелких предприятий и целый ряд крупных корпораций [6, с. 97].
На примере борьбы с «засильем иностранцев» в предпринимательстве и сельском хозяйстве, нацеленной, как пишет автор, на передел собственности (в том числе земли) и передачу контроля в экономике этническим русским, в статье описываются отличия национализма мирного времени от военного. Война дала мощную мотивацию и инструменты в виде депортаций, экспроприаций и низового насилия, позволивших претворить националистическую пропаганду в жизнь. Националистическая
мобилизация военного времени создала новый контекст для погромов, направленных на «коммерческие диаспоры» немцев, поляков, евреев.
По мнению автора, концепт «военного национализма» даже в большей степени полезен для изучения Гражданской, а не Первой мировой войны. Именно тогда польская, украинская и другие национальные армии воевали с белыми, красными и зелеными, а национализм военного времени достиг своих экстремальных значений [6, с. 106].
Алексей Миллер в статье «Роль Первой мировой войны в состязании между украинским и всероссийским национализмом» [7] указывает на безосновательность распространенного мнения, что война устранила преграды для уже якобы достаточно сформировавшегося украинского движения. В то же время, пишет он, война (первый год которой отмечен всплеском русского национализма) имела двойственный эффект в отношении региональных национализмов. С одной стороны, усилился репрессивный компонент в политике властей, с другой - возникла атмосфера неопределенности, побуждавшая строить фантастические планы о будущем той или иной нации в послевоенной Европе.
В первые же месяцы войны оккупация Галиции продемонстрировала особое внимание империй к этничности: русские проводили политику подавления украинцев и греко-католической церкви (включая арест митрополита Шептицкого), австрийцы отправляли в концентрационные лагеря прорусски настроенных русинов. По словам автора, после отступления 1915 г. произошел серьезный сдвиг в соотношении сил всероссийского и украинского национализма. После эвакуации из Галиции более 100 тыс. тех, кто симпатизировал русским, оккупационные власти ликвидировали организации русских националистов на этой территории и стали финансировать украинское движение. Это в значительной мере подорвало престиж России в глазах неполитизированной части населения, в основном крестьянства [7, с. 84].
В 1917 г., когда произошло крушение имперского центра, для противодействия развалу армии под влиянием пропаганды большевиков и в условиях массового дезертирства Верховное командование предложило политику ее «национализации». По мнению Миллера, создание национальных частей имело колоссальные последствия для Белоруссии, Украины и Бессарабии, которые в полной мере проявились после большевистского переворота. Эпоха революционного кризиса превратила армию в независимого игрока. И когда в 1918 г. мировая война в Восточной Европе трансформировалась в ряд гражданских войн, немалое место в них занимали конфликты полувоенных соединений, сражавшихся за те или иные «этнические» территории. Эфемерность возникавших на Украине государств (гетманство Скоропадского, директория Петлюры) свидетельствовала о пределах возможностей украинского национализма, пишет автор,
замечая, что Нестор Махно, пользовавшийся поддержкой населения, вообще не прибегал к украинской риторике. Исторические данные свидетельствуют о том, что причины распада империи следует искать все-таки в центре, а не в антиимпериалистических движениях на периферии [7, с. 87].
Революция и колониализм
Достаточно целостная концепция, связывающая воедино Первую мировую войну, распад империй и революцию в России, представлена в работах американского историка Джошуа Санборна [10; 11]. Он доказывает, что крушение Российской, Османской и Габсбургской империй представляло собой проявление процесса деколонизации, который происходил в годы Великой войны почти во всей Восточной и Южной Европе и на Среднем Востоке. По мнению Санборна, термин «деколонизация», которым обычно обозначают освобождение колоний от власти «белого человека» после Второй мировой войны, достаточно широк и применим к анализу реалий 1914-1922 гг. Он позволяет посмотреть на события Великой войны и революции как на многофакторный стадиальный процесс, который начался задолго до убийства в Сараево, и перестать сосредоточиваться на том, что происходило в Берлине, Лондоне и Париже, в то время как кризис разворачивался на Балканах. По мнению Санборна, главный конфликт в годы Первой мировой войны заключался вовсе не в том, кто будет осуществлять империалистический контроль в мире - под вопрос было поставлено само существование контроля такого рода [11, с. 53].
Предложенный Санборном угол зрения дает возможность иначе рассмотреть проблему национализма в Восточной Европе. Он пишет, что фиксация историографии на национально-освободительных движениях, формировании этнического самосознания и идеологии основывалась на линейном представлении о борьбе между нацией и империей. Однако эта модель не в состоянии описать сложные процессы, ведущие к достижению национальной независимости, так же как и дать удовлетворительное объяснение обострению конфликтов сразу после ее обретения. Кроме того, добавляет он, в результате деколонизации возникали не этнонациональ-ные, а новые многонациональные государства, о чем свидетельствуют сами их названия: Чехословакия, Королевство сербов, хорватов и словен. Однако действительно, на протяжении всего XIX в. использовалась национальная риторика, и сам выбор терминологии имел серьезнейшие последствия для политических процессов [11, с. 54].
Использование модели деколонизации, пишет Санборн, позволяет, с одной стороны, увидеть события Первой мировой войны в новом свете; с другой - дает возможность иначе посмотреть на национальные движения в Восточной Европе, которые традиционно считались «могильщиками»
империй [10, с. 4]. Процесс деколонизации в Восточной Европе состоял из множества процессов, имперских и антиимперских по своей природе [11, с. 71].
Санборн предложил теоретическую схему, раскрывающую логику деколонизации, в которой выделил четыре стадии. Первую стадию он назвал «имперский вызов» (imperial challenge) и определил ее как начальный период формирования процессов деколонизации, когда возникали антиимпериалистические политические движения. Вторая стадия - «несостоятельность государства» (state failure), когда способность эффективно управлять, в том числе обеспечивать функционирование общества и экономики и контролировать насилие, резко падает. Затем довольно быстро наступает фаза «социальной катастрофы» [social disaster], которая, не будучи вовремя остановлена, имеет шанс перейти в «апокалиптический штопор», что и произошло в России в период Гражданской войны. Четвертая фаза - «государственное строительство» (state-building) - находится за пределами авторского исследования [10, с. 6-7].
Кратко описывая во введении к монографии геополитическую историю обширного региона, ставшего в 1914 г. театром военных действий, Санборн указывает, что здесь сошлись окраины нескольких империй, где шел процесс формирования национального самосознания населявших эти территории народов. Причем к июлю 1914 г. «колониальные прост
