Спросить
Войти
УДК 130.2
Е.И. Тарутина
В.В. РОЗАНОВ: ОПЫТ СОЕДИНЕНИЯ ПОВСЕДНЕВНЫХ «МЕЛОЧЕЙ» И ФИЛОСОФСКОЙ РЕФЛЕКСИИ
В статье анализируются особенности философского метода В. Розанова. Сопоставление обыденности и философской рефлексии, соединяемых в его заметках, позволяет понять, каким образом связаны и отделены друг от друга мышление философа, жизнь его души и повседневное течение жизни.
V.V. ROZANOV: EXPERIENCE OF COMBINING THE DAILY «LITTLE THINGS» AND PHILOSOPHICAL REFLECTION
The article analyzes the peculiarities of philosophical method V. Rozanov. The juxtaposition of the everyday life and philosophical reflection, connecting V. Rozanov in his notes, allows you to understand how connected and separated from each other: the thinking of the philosopher, the life of his soul and his everyday life.
«Шумит ветер в полночь и несет листы... Так и жизнь в быстротечном времени срывает с души нашей восклицания, вздохи, полумысли, получувства. Которые будучи звуковыми обрывками, имеют ту значительность, что «сошли» прямо с души, - без переработки, без цели, без преднамере-нья, - без всего постороннего. Просто «душа живет». т.е. «жила», «дохнула». С давнего времени мне эти «нечаянные восклицания» почему-то нравились. Собственно, они текут в нас непрерывно, но их не успеваешь (нет бумаги под рукой) заносить - и они умирают. Потом ни за что не припомнишь. Однако кое-что я успевал заносить на бумагу» [6, с. 22]. С этого пояснения сути созданного им оригинального синтетического литературного жанра, вобравшего в себя философские, публицистические, литературно-критические и просто житейские мысли, В.В. Розанов начинает книгу «Уединенное».
Принцип «случайных записей», набросков «для себя», подчас бесформенных и непоследовательных, но отражающих процесс мышления, был положен В. Розановым в основу трилогии - «Уединенное» (1912), «Опавшие листья. Короб первый» (1913), «Опавшие листья. Короб второй» (1915). Можно ли считать смешение разных пластов, аспектов осмысления материала допустимым для философа? Вероятно, на этот вопрос можно ответить положительно. Ведь в жизни нашего сознания, нашей души барьеры не проставлены и классификации не нужны. Всякое реальное философствование, как любил повторять Мераб Мамардашвили, есть думанье (рассуждение, писание и т.д.) о сознании и, как таковое, не имеет ни начала, ни конца, всегда являясь продолжением. У В. Розанова мы имеем дело с включением индивидуального сознания в такие условия обыкновенной (т.е. бытовой, социальной, и т.д.) жизни, в которых становится возможным понимание в первую очередь самого себя. В. Розановым была предпринята попытка сказать о том, чего до него никто не говорил, поскольку не считал заслуживающим внимания. Он писал, что ввел в литературу самое мелочное, мимолетное - невидимые движения души, паутинки быта, ибо смысл не в вечном, а в мгновениях.
Неожиданные созвучия розановскому способу письма и изложения жизни души обнаружил Н.Ф. Болдырев: это в православии - юродивые, на Востоке - адепты дзэн. Именно дзэн «по ту сторону» не только добра и зла, но истины и лжи. «Сближая внутренний настрой Розанова с методологией дзэн (чань), я имею в виду прежде всего влечение к той «первоначальной», «до-опытной» чистоте сознания (а влечение Розанова к «первоначальности» не вызывает сомнений), при которой только и возможно увидеть мир в его «подлинности»... «С изначальных истоков ваша собственная природа совершенно чиста» («Алмазная сутра»). Метод Розанова - созерцание потока спонтанно, из глубины «семянности» рождающихся мыслей. Антирационализм Розанова есть не что иное, как влечение к «семянности» мысли, то есть к такому ее модусу, который выводит ее за пределы какого-либо рационализма» [2, с. 2]
Позиция, избранная В. Розановым для выражения своих философских мыслей, основана на убеждении в самоценности душевной жизни, не прошедшей обработку, огранку резцом интеллекта. Такая позиция вступает в противоречие с традиционным для европейской философии пиететом перед разумом Она противостоит представлениям о смысле философствования, отлично сформулированным Н. Бердяевым: «Философия есть проекция нашей душевной жизни, попытка ее упорядочить и гармонизировать, она обрабатывает большим разумом опыт наших переживаний. Философия может быть и должна быть той частью нашей душевной жизни, в которой дисгармония превратилась в гармонию, хаос в космос. В музыке не должно быть дисгармонии, в музыке все гармония, хотя мир наполнен дисгармоническими звуками. Так и философия может быть царством разума (большого, а не малого, не рассудка), хотя наш душевный мир полон неразумности, иррациональности. Человеческой природе свойственно философствовать, и против страсти этой, для некоторых основной, преобладающей, роковой, так же мало можно возражать, как против страсти творить музыкальную гармонию звуков» [1,с. 137]. Бердяев красиво, эстетически емко обосновал роль философской рефлексии, но сама эта роль многократно осмыслена, выражена и другими европейскими философами. А розанов-ская позиция, как бы отрицающая значимость философского осмысления материала, основанная на желании зафиксировать жизнь души «без всего постороннего», - это шаг к той проблематике философствования, которая получила развитие в западной философии много позднее, - например, в работах П. Бергера и Т. Лукмана, А. Шюца и др.
Особая роль Розановым отведена пометкам: когда, в каких обстоятельствах появилось то или иное размышление. Даже поверхностный обзор этих пометок указывает на их обыденную, бытовую принадлежность. Но мысли - не о сиюминутном, они не являются рефлексией над этой внешней обстановкой. Мысленный процесс философа идет даже не параллельно текущей жизни, он идет в своем собственном направлении и своим собственным темпом. Например: «Господи. Как томится мое сердце по тебе. Везде (бреду в редакцию)» [5, с. 28]. Казалось бы, что может быть более несочетаемым: рутина повседневных дел и томление сердца по Богу, но у В. Розанова подобных соединений -великое множество. «Рубят мои мысли одна другую. Что за несчастие. Другие спорят с другими, я -вечно с собой. И как не сочиться крови (в давке трамвая)» [5, с. 98].
Обращает внимание на себя то, что, будучи погруженным в сутолоку мира (семья, дети, писания на злобу дня для денег), Розанов не принадлежал миру, не вписывался в его контекст. Эта черта личности выдает в нем подлинного философа (как бы ни сомневались в этом критики). Всю жизнь Розанов оставался где-то в стороне, сбоку, посторонним тоскующим созерцателем, чуждым общественной суеты. По глубокому убеждению А.М.Пятигорского, «философ наблюдает не жизнь, а жизнь сознания»: перед человеком «выбор - философствовать или не-философствовать, а точнее - философствовать или жить. Сам этот выбор может либо быть сознательным, либо просто случиться. Но, так или иначе, если ты уже выбрал философствование, то дороги назад, в нормальную жизнь нет. И если ты попытаешься вернуться, то найдешь не жизнь, а то, что гораздо ниже и хуже жизни, и это будет гибелью тебя, который выбрал» [3, с. 5].
Конечно, бытовая хаотичность «Уединенного» или «Опавших листьев» - не просто сколок с обыденной жизни. Нарочито приземляя свою позицию, В. Розанов вдруг высказывает необыкновенно глубокую мысль, потрясающую совершенно нешаблонным взглядом. Причем удивляет кажущаяся неподготовленность появления этой мысли. Она рождается сразу в законченной форме. Вот, например, как сближает В. Розанов два разновеликих, разноплановых понятия - «либеральность» и «легкомыслие»: «Чем легкомысленнее - тем либеральнее. Такое уж правило. Легкомыслие иногда осложняется ученостью. Талантом, остроумием. Блеском - слишком часто. Но если в зерне лежит легкомыслие, то все эти таланты склоняются к либерализму. Что такое легкомыслие? Человек без тяжести на спине. Без страдания. Без вкуса к религии и государству»[5, с. 69]. Как интересно, свежо звучат эти размышления в наши дни, когда либерализм разрушил не только хозяйство, но и быт, и духовный мир нашего народа!
В заметках, помеченных 26 октября 1916 г., В. Розанов соединяет понятия благородства и жизнеспособности страны, снова проведя соединительную нить между понятиями разного рода, поставив будущее России в зависимость от благородства: «Каждый народ живет до тех пор, пока не истощилось в нем благородство. Как, почему: я не знаю, но чувствую, что Бог покидает ту страну, народ, в котором уже ни одного благородного человека не осталось» [5, с. 234].
Другой пример того же рода - неожиданное объяснение того, почему любые социальные проекты несбыточны, нежизненны: «Идеалы социального строительства разбиваются не о критику подпольного человека («Записки из подполья» Достоевского), а о следующее: всё органическое асимметрично, между тем все постройки непременно будут симметричны. «Планировать нельзя иначе, чем по линейке. А из живого - ничего по линейке. И вот социалист - строит. Естественно, симметрично. Но мировые силы, космогонические силы всегда и непременно это перекосят, растрясут и испортят» [5, с. 77].
Нельзя не заметить намеренную простоту языка В. Розанова, его нарочитую обыденность, приземленность. Здесь интересна не столько сама связь обыденного и философского языка, сколько принципиальное сближение отражаемого в них знания. Язык философии в целом ближе к живому, естественному языку, чем язык специальных наук. Как известно, философские категории формируются в развитии культуры и воплощаются в структурах обыденного языка. Философия эксплицирует, систематизирует, углубляет смысл своих понятий, но не устраняет их общий, обыденный смысл. Сближение обыденного и философского понимания предметов размышления позволяет отстраниться от концептуальной строгости, использовать в полной мере внутренне присущую обыденному мышлению амбивалентность.
В. Розанова нередко обвиняли в том, что он противоречит сам себе, но эта противоречивость его высказываний отражает попытку рассмотреть проблемы непредвзято, принимая последовательно разные возможные позиции и раскрывая их основания. Это даже не амбивалентность, а изначальная
плюралистичность его мышления. Ведь известно, что любая схема, создаваемая нашим разумом, проще отображаемого ею явления. Как бы перебирая ракурсы рассмотрения одного и того же объекта, В. Розанов усматривает его разные характеристики, создает его разные образы. Как он признавался: «я сам себя не знаю. И ни об одном предмете не имею одного мнения. Но сумма моих мнений, однако, есть более полная истина, чем порознь «имеемое» (кем-либо мнение)» [4, с. 61].
Книжность русской культуры, общность бытования разных форм словесности - достояние, прежде всего, второй половины XIX - начала ХХ вв., т.е. периода, в котором жил и писал В. Розанов. Филологичность русской философии, ее глубинная связь с художественной литературой отражена им в огромном количестве заметок. Однако его мнение о русской литературе отличается оппозиционностью устоявшемуся мнению, обычным восторженным оценкам ее значимости для русской культуры. В. Розанов, напротив, утверждает, что русская литература стала несчастьем русского народа, что она непригодна для воспитания подрастающих поколений, так как пропитана проклятиями и насмешками в адрес своей земли, родного дома, своего родного порога. «По содержанию литература русская, -пишет Розанов, - есть такая мерзость - такая мерзость бесстыдства и наглости, как ни единая литература» [4, с. 399]. Он считал, что русская литература гибнет, отравленная ядом либерализма, что из-за этого распадаются ценности, связывающие общество в живой организм. В. Розанов явно видел ее вырождение в оппозицию не только властям, но и духовному миру России, видел, как исподволь подтачивает она общественные устои. Он полагал, что литераторам свойственна ошибка смешения Родины и государства. Размышляя над формализмом в государстве, который является постоянным раздражителем, он отмечает: «не один я негодую на форму, но главная часть расхождения литературы с государством и, наконец, «ненавидения Отечества» русскими относится к той причине, что поэты и художники, беллетристы и публицисты везде встречают форму», и тут же возражает: но ведь «без формы мир не стоит» [5, с. 195-196].
Синкретизм философии, публицистики, литературной критики в этот период не просто совпал по времени со становлением самобытной русской философии. В этом синкретизме - исток отечественной философии, рождение нового уровня осмысления гуманитарных проблем. Рождалась уже не заимствованная, не ученическая философия, а философия как внутреннее порождение духовного развития России. Анализируя творчество философов второй половины XIX - начала XX вв., этого поистине «золотого века» русской философии, исследователи нередко обнаруживают зачатки идей и подходов, которые в западной философии утвердились только к середине XX в.
Философский метод В. Розанова предвосхитил работы по философии языка, проведенные в рамках аналитической философии. Вслед за поздним Л. Витгенштейном современные философы разрабатывают целую «философию обыденного языка», понимаемую как изучение способов употребления слов в повседневной речи, тех правил, которым они следуют, и значений, которые они приобретают. Философия обыденного языка не ограничивается изучением конкретных высказываний, она охватывает ту общую картину мира, которая складывается из всех совокупностей речевых актов. Исследование творчества В. Розанова в этом аспекте приобретает особое значение, поскольку содержит огромный потенциал еще не востребованных идей.
