Спросить
Войти
ТЕОРИЯ КРИМИНОЛОГИИ THEORY OF CRIMINOLOGY
УДК 343.98:81
DOI 10.17150/2500-4255.2019.13(2).181-196
КРИМИНОЛОГИЧЕСКИЙ ДИСКУРС: «КЛАССИКА», СОВРЕМЕННОСТЬ, ПЕРСПЕКТИВА
А.П. Суходолов1, А.Ф. Московцев2
Информация о статье
Дата поступления 14 января 2019 г. Дата принятия в печать 8 апреля 2019 г. Дата онлайн-размещения 26 апреля 2019 г.
Криминальный и криминологический дискурс; самостоятельное значение криминологического дискурса; исторический аспект криминологического дискурса; классический криминологический дискурс; современные особенности криминологического дискурса; перспективные направления развития криминологического дискурса
Аннотация. В статье авторы следуют общему понятию дискурса, которое ассоциируется с совокупностью высказываний относительно объектов дискурса. Очевидно, что основным объектом дискурса в криминологии выступает преступность во всех ее проявлениях и сущностных характеристиках. В ходе дискурса развивается научная проблематика противодействия преступности, разрабатываются меры уголовной политики, совершенствуются организационные формы и методическое обеспечение правоохранительной деятельности, формируются разнообразные практики противодействия преступности. Самостоятельное значение дискурса в криминологии видится одному из первопроходцев в разработке этой проблематики А.Э. Жалинскому в том, что здесь основное внимание уделяется «процессу выработки суждений о преступности». Отсюда главным результатом дискурса назначается установление некоторого единства позиций относительно основных рассматриваемых проблем. Если следовать названной версии, то искомая позиция в современной криминологии уже достигнута в отношении общего понятия преступности, которое проходит в одной связке с УК и не является объектом для дискуссии. Заданное кодексом понятие предшествует любым дискурсам, которые сводятся к криминальному дискурсу. Рассматриваемое состояние научного знания характеризуется авторами статьи как «классическое» по аналогии с классической политической экономией. На наш взгляд, именно «выпадение» в классику современной криминологии — основной источник отсутствия тонуса в ее методологических и теоретических разработках, непродуктивности рекомендаций для практики противодействия преступности. Развивая свою позицию, авторы опираются на понятие исторического дискурса, разрабатываемого М. Фуко. Изучаемый в историческом контексте дискурс есть процесс, формирующий сами объекты дискурса. В свете истории любые объекты, структуры, общие понятия становятся проблематичными, нуждаются в переопределении. Как полагают авторы, исторический дискурс приводит науку в аморфное состояние, которое характеризуется отсутствием генерализующего объекта. В данной ситуации в криминологический дискурс наряду с представителями криминологического мейнстрима включаются его аутсайдеры и на «равных» формируют перспективную повестку дискурса. В данной статье наиболее важными источниками развития дискурса становятся история, экономическая теория, социология, политология, неуголовно-правовые дисциплины, разнообразные практики противодействия преступности. Они раздвигают традиционные границы криминологии в направлении формирования междисциплинарного знания о преступности, предоставляя криминологической классике возможность быть в этом знании интегратором.
CRIMINOLOGICAL DISCOURSE: «CLASSICS», MODERNITY, PROSPECTS
Alexander P. Sukhodolov1, Aleksandr F. Moskovtsev2
Article info
Received 2019 January 14
Abstract. The authors use the widespread definition of discourse understood as the aggregate of statements regarding the objects of discourse. Obviously, the key object of discourse in criminology is criminality in all its manifestations and essential characteristics. In the process of discourse, the research topic of crime counteraction is
Accepted 2019 April 8
Available online 2019 April 26
Criminal and criminological discourse; independent significance of criminological discourse; historical aspect of criminological discourse; classical criminological discourse; modern features of criminological discourse; prospective trends of the development of criminological discourse
developed, the criminal policy measures are worked out, the organizational forms and methodological support of law enforcement are improved, and various practices of crime counteraction are formed. A.E. Zhalinskiy, one of the pioneers in this sphere, believes that the independent significance of discourse in criminology lies in the fact that it mainly pays attention to the «process of working out judgments about crime». Thus, the main outcome of discourse is to reach some unity of positions on key analyzed problems. If we agree with this approach, such unity in criminology has already been achieved regarding the general concept of crime, which is connected with the Criminal Code and is not an object of discussion. The concept presented in the Code is prior to all discourses included in the criminal discourse. Such condition of scientific knowledge is characterized by the authors as «classical» by analogy with classical political economy. In our opinion, this «bias» for classics in contemporary criminology is the main reason for its lackluster methodological and theoretical works, as well as recommendations that are unproductive for the practice of crime counteraction. Developing their position, the authors use the concept of historic discourse worked out by M. Foucault. The discourse studied in the historical context is the process that forms the very objects of discourse. In the light of history, all objects, structures, general concepts become problematic and need re-defining. The authors believe that historical discourse turns science into an amorphous state characterized by the lack of a generalizing object. In this situation the participants of criminological discourse are not only representatives of the criminological mainstream, but also its outsiders who take an equal part in formulating the relevant discourse agenda. The authors of this article believe that the most important sources of discourse development are history, economic theory, sociology, political science, non-criminal law disciplines, various practices of crime counteraction. They expand the traditional borders of criminology regarding the development of interdisciplinary knowledge on crime, while the criminological classics act as an integrator of this knowledge.
Прежде всего, общее понятие дискурса не является дискуссионным и ассоциируется в своем первоначальном определении с совокупностью высказываний или совокупностью знаков, элементов языка, которые отсылают к содержанию или репрезентации, т.е. к тем же объектам дискурса. В идеале дискурсы фиксируются в письменных и других подобных документах, оставляющих следы «речевых» практик. Дискурс образует множество контекстов: факты, события, объекты, формации, поля, горизонты, области дискурса и др.; и в то же время он входит в разнообразные контексты других дискурсов и недискурсионные практики. Как утверждает М. Фуко, соответствующие «тематические» дискурсы, например «анализ накоплений», получают «право голоса» «не только в политических и экономических решениях», но и в «каждодневных практиках зарождающегося капитализма, в политической и классовой борьбе» и тем самым «травестируются» в «решения, институты или практики» [1].
По замечанию Фуко о том, что не существует идеального дискурса, можно судить о некоторой норме функционирования дискурса, которая заключается в его постоянном пребывании в контексте реальных практик человеческой жизнедеятельности. Вычленить из этого контекста дискурс как таковой возможно только
в абстракции. Но, входя в контексты принятия политических, экономических и прочих решений и их обслуживая, дискурсы тем самым участвуют в формировании реальных социальных объектов. Таким образом, теоретизирование о дискурсе «приходит к анализу социальных формаций» и практик, их формирующих.
Криминологический дискурс разворачивается исторически и в каждый текущий момент времени на нескольких уровнях: методологии, теории и практики. Качество взаимодействия дискурсов на этих уровнях определяет в конечном счете эффективность противодействия преступности. В ходе дискурса развивается научная проблематика этого противодействия, разрабатываются меры уголовной политики, совершенствуются организационные формы и методическое обеспечение правоохранительной деятельности, формируются разнообразные практики противодействия преступности.
Идея о выделении криминологического дискурса в качестве предмета (и объекта) специального анализа принадлежит профессору А.Э. Жалинскому [2; 3] и имеет важное значение для развития криминологической науки. По его мысли, криминологический дискурс является обязательной составляющей общесоциального дискурса о преступности, в котором участвуют все субъекты социальных отношений.
Научные суждения о проблемах преступности, формулируемые представителями различных сфер знания, литературные произведения и публицистическая информация, так или иначе связанные с этими проблемами, высказывания практиков борьбы с преступностью и простых граждан по подобной тематике, программы различных политических сил и итоги социологических исследований, отражающих и оценивающих результаты и перспективные направления борьбы с преступностью и др., сообща образуют содержание дискурса на каждый данный момент времени, формируют его интегральные и перспективные темы: насилие в семье, терроризм, нарушение прав личности, финансовые пирамиды, коррупция, организованная преступность, компьютерная преступность, экологические преступления, злоупотребления экономической властью и др. Сформированность подобных рубрик, привлекающих повышенное внимание общества, — один из важных результатов дискурса, который может быть использован как для внутренней самоорганизации дискурса, так и для развития научного знания о преступности. Они также составляют «поле первичных различий» и «инстанции разграничения» (М. Фуко) для развивающегося научного знания.
Криминология играет ведущую роль в рассматриваемом дискурсе, поскольку продуцирует профессиональную и квалифицированную информацию о преступности, в которой нуждаются все участники дискурса, в то время как информация о преступности в значительной своей части является деформированной личными и групповыми интересами активных участников социальных отношений, а надежными средствами ее проверки и оценки массовые получатели криминологической информации, в отличие от ее поставщиков, как правило, не располагают в силу своего социального статуса. Кроме того, только криминология, исходя из своей природы, может претендовать на целостное представление дискурса: как научное знание о преступности во всех ее проявлениях, причинах, условиях и факторах возникновения и средствах борьбы с ней.
Сама криминология нуждается в дискурсе, поскольку именно в ходе дискурса криминологически значимая информация переводится в ранг научного знания. Ее нормальное состояние — коммуникационное взаимодействие, т.е. взаимодействие в процессе разнообразных
дискурсивных практик. В конечном счете криминология представляет собой «поле дискурса и собственно дискурс» (А.Э. Жалинский).
Согласно исходной позиции рассматриваемого автора, «процесс возникновения и выработки в обществе суждений о преступности» является малоисследованным. В связи с данной позицией он и формулирует свою идею отдельного от других проблем криминологии анализа криминологического дискурса. При этом потребность в таком анализе обосновывается «необходимостью более предметного и более квалифицированного подхода к осознанию, «охватыванию» процесса выработки... специалистами в области криминологии своих позиций по тем или иным вопросам и их распространения в обществе в целях достижения некоторого разумного согласия».
Следовательно, в криминологическом дискурсе, как он представляется автором, основное внимание отдается «процессу выработки суждений о преступности». Согласимся, что наилучшая форма для процесса выработки суждений по любому вопросу — дискурс, сопровождаемый учетом множества мнений, позиций, высказываний. Этот базовый для дискурса процесс в предлагаемой конструкции имеет ограниченный смысл и сводится в основополагающих своих моментах, во-первых, к различению, учету и синтезу мнений «всех» профессионалов — участников дискурса по данной проблеме (при этом в стороне остается возможность решения данной задачи в полном объеме, а тем более — измерения квалификации каждого из них); во-вторых, к выработке необходимых правил дискурса и мер по обеспечению их соблюдения в процессе дискурса. Главный ожидаемый результат синтеза профессиональных суждений — достижение консолидированного мнения специалистов по рассматриваемой проблеме, которое, если довести его до сведения власти, окажет или может оказать на нее соответствующее воздействие.
Не вдаваясь далее в описание множества других, не упомянутых выше деталей криминологического дискурса, необходимо прояснить некоторую его характеристику, которая, оставаясь большей частью в тени, тем не менее составляет не столь важную, явную или неявную, но фундаментальную предпосылку этого дискурса как дискурса о преступности. Поиску единства позиций, мнений, оценок по отдельным вопросам и проблемам преступности предшествует
единая позиция в отношении общего понятия преступности, разделяемая всеми участниками дискурса и предшествующая ему, которая не подвергается сомнению, не попадая в поле дискурса. Современный криминологический дискурс не формирует свое самое общее понятие, а принимает его «готовым».
Понимание преступления как нарушения соответствующей статьи УК — «классика» в криминологической науке. Такое же значение имеет, например, так называемый мейнстрим (основное течение) в экономической науке. Классикой в науке издавна было принято называть такое ее состояние, когда между большинством представителей науки после длительного периода разногласий складывается некоторое единство позиций. Классика в данном смысле является синонимом единодушия или, по меньшей мере, появления господствующего мнения об основной научной проблеме. Другой вопрос — в какой мере современная криминология на высотах своей классики соответствует стандартам научной зрелости, которые демонстрирует преемница экономической классики — современная экономическая теория и которые она выстрадала в течение своего развития на протяжении нескольких веков.
Используя статьи УК в качестве своей генерализующей идеи, криминология тем самым сводит основное содержание криминологического дискурса к дискурсу криминальному. Подобная позиция придает «чистоту» понятию криминологического. Это в очень большой степени облегчает диагностику криминологического, профессиональную криминологическую спецификацию, поскольку в данную область автоматически включаются все проблемы, вопросы, ситуации и случаи, связанные с нарушением статей УК. Но при этом приходится считаться с некоторыми последствиями, прямо или косвенно вытекающими из принятой парадигмы. Именно на эту парадигму можно возложить ответственность за такое состояние современного криминологического дискурса, которое А.Э. Жалинский диагностирует как «недостаточная развитость». Или, иначе, опираясь на его общее впечатление об этом состоянии, следует констатировать, что «процесс обсуждения проблем преступности находится не в наилучшем состоянии».
Подобная характеристика современного состояния криминологического дискурса раскрывается по следующим направлениям. Вопервых, с опорой на характер и содержание информации о преступности, используемой в дискурсе. В значительной своей части эта информация о преступности является недостоверной и деформированной, а надежными критериями ее проверки криминология не располагает либо не использует их. Во-вторых, «возможности отражения реальных и виртуальных процессов, происходящих в обществе» ограниченны, поскольку у криминологии отсутствуют соответствующие научные инструменты. В-третьих, круг тем, составляющих проблематику криминологического дискурса, не соответствует структуре преступности и реальной опасности ее отдельных групп и видов. В его определении доминирует конъюнктурное видение. В-четвертых, самое главное: содержание современного криминологического дискурса и качество вытекающих из него рекомендаций не соответствуют потребностям практики противодействия преступности.
Если отправляться от заданного и «классического» понятия преступности, то следует отметить, что имеются очень ограниченные возможности для принципиально критического взгляда как на практику борьбы с преступностью, так и на теорию преступности и действующую уголовную политику. И все потому, что и практика, и теория, и политика опираются на один и тот же фундамент действующего УК, рассматриваемого в лучшем случае с изменениями и дополнениями, а также в сравнении с предшествующим УК образца 1960 г. Малопродуктивны в связи с подобной позицией и действия криминолога в уголовном нормотворчестве. Комментарии к конструкции норм или даже скрупулезный анализ их реализации, который к тому же затрудняется добычей первичного материала, вслед за анализом криминальной статистики поставляют самый надежный материал для работы криминологического ума. Но сам характер подобного материала не предоставляет возможности выйти за пределы устоявшейся парадигмы. Что принципиально нового можно сказать о нормах, которые уже приняты за основу и могут подвергаться сомнению лишь в отдельных своих аспектах? Учитывая тем более, что нормотворчество с большим опозданием реагирует на изменения в реальной жизни, социально-экономической действительности.
«Криминологические тексты, — резюмирует в этой связи А.Э. Жалинский свой критический анализ, — преимущественно носят понятийноразоблачительный характер и, строго говоря, не могут быть использованы при разработке мер уголовной политики и в правотворческом процессе». Такой же критической оценки заслуживает и результативность криминологических рекомендаций по профилактике преступности, которые являются визитной карточкой криминологической науки. Они, как правило, отличаются заметным формализмом. Отдельные позитивные результаты в этой сфере не могут изменить общей картины.
Если попытаться выйти на более фундаментальные определения базового для криминологического дискурса процесса — формирования суждений о преступности, то, чтобы их получить, следует поместить рассматриваемый дискурс в исторический контекст, тем самым несколько снизив значение его текущей проблематики и приглушив голоса актуальных участников, выведя их на задний план. Одновременно в криминологическом дискурсе будет ослаблено доминирующее влияние УК, что освободит его от родового союза с уголовным правом, которое будет поставлено в один ряд с остальными источниками и участниками дискурса.
В контексте исторического выясняется, во-первых, что специфика дискурса не сводится к формированию простых суждений об объекте дискурса. Именно дискурсы в своем историческом движении образуют практики, которые «систематически формируют объекты, о которых они говорят» [1]. Причем буквально: в дискурсивных практиках «очерчивается» область, о которой они говорят, как и то, о чем они говорят; «придается этому статус объекта»; дискурсы «заставляют его выявиться», «делают его именуемым». Но точно так же вместе с объектами в дискурсе вырабатываются идеи, понятия, рубрики и др., образующие структуру тематического дискурса элементы.
Во-вторых, в историческом движении дискурса, если следовать до конца «идее» истории и придерживаться «методологической строгости» исторического подхода, согласно позиции Мишеля Фуко, любые «готовые» общие понятия, рубрики, структуры и т.п. становятся подвижными, размытыми и неясными и объявляются «мало осмысленными» и «ложными» общностями. Реальное значение в таком дискурсе имеют только «общности рассеянных событий». А рассматриваемые понятия, готовые рубрики и структуры, ввергнутые в исторический поток, подвергаются критике прежде
всего с позиций новых фактов, событий, ситуаций с учетом уже известных, забытых и новых концепций.
Подобная критика позволяет выйти за пределы уже сформированных и устоявшихся общих понятий. В связи с этим возникает возможность воспроизвести изучаемые объекты на новых основаниях с учетом обнаруженных исторических подробностей и появившихся новых познавательных возможностей. При этом вновь установленные основания призваны уточнить изучаемый объект или их совокупность, установить связи с другими объектами, раздвинуть или, наоборот, сузить пространство изучаемых явлений, наконец, добраться до глубин их сущности и убедиться в легитимности устанавливаемых границ.
М. Фуко находит состояние наук, которые проходят свое историческое становление, аморфным (медицина, лингвистика, психиатрия и др.), имея в виду вхождение в подобные дискурсы с общей размытой рубрикой самого различного и неоднородного материала. Самый близкий для него пример исторически формирующейся области знания — психиатрия с ее основным объектом и понятием безумия. Еще на протяжении всего XIX века состояние этой области характеризовалось отсутствием какого-либо привилегированного объекта. Знание психиатрии в этот и предшествующие периоды отнюдь не является «суммой общепринятых истин», а состоит из «совокупности практик, единич-ностей, искажений». «Поле первичных различий» или «инстанций разграничения» будущей дисциплины образуют медицина, правосудие, религиозная власть, литературная и художественная практика. И лишь медицина, ставшая «высшей инстанцией», наконец «разграничила, обозначила, поименовала и утвердила безумие в качестве объекта». Вместе с привилегированным объектом было выработано, наконец, и генерализующее понятие. Тем самым прервалось длительное аморфное существование рассматриваемой области знаний [4].
Однако вряд ли следует считать плодотворным представление развивающегося научного знания в виде поступательного и непрерывного восхождения к некоей вершине, на которой, наконец, будет поставлена точка в ее развитии. С позиции своего исторического движения наука всегда образует «весьма аморфную совокупность практик, концепций и институтов, скорее всего, объединенных семейным сходством»
[5]. Научное знание в своем «нормальном» состоянии с исторической точки зрения — это не просто «аморфная совокупность практик, концепций и институтов», но также соединенное в некоторое целое взаимодействие альтернативных и конкурирующих позиций, объектов, генерализующих понятий с лидерами и аутсайдерами, каждая из которых характеризуется своим набором рекомендаций для практики.
Поэтому научный дискурс никогда не заканчивается и не может быть закончен, даже если в его движении восторжествует хотя бы на время одна из доминирующих позиций — классика с ее периферией. Подобное состояние науки лишь одна из стадий всего процесса, после которой наступит неоклассика также со своими аутсайдерами. В этом заключается один из уроков «продвинутых» гуманитарных научных дисциплин.
Что есть периферия по отношению к криминологической классике? Какой может быть криминологическая неоклассика? Как криминологический дискурс можно вывести на этот горизонт? На каких еще аспектах аморфного состояния криминологического дискурса, которые открывают перспективные направления развития криминологического дискурса, необходимо акцентировать внимание и сосредоточиться на их анализе, или переформулировать уже разработанные проблемы, или ввести в дискурс новые проблемы? Вот далеко не полный перечень вопросов, подлежащих дальнейшему рассмотрению.
К периферии или аутсайдерам традиционного криминологического дискурса мы относим любые дисциплины, области наук и практики, отличные по содержанию от уголовного права в его «чистом» виде и непосредственно с ним не связанные, способные противостоять его доминированию и вырабатывать альтернативные понятия преступности и оригинальные взгляды на любые проблемы преступности. Это, прежде всего, административное право, гражданское право и другие правовые дисциплины, экономическая теория, социология, психология, культурология, политология, история и т.д.
Как ни странно, но к периферии следует отнести и некоторые «забытые» традиционные идеи. Важнейшей из них является первая предпосылка современной криминологии, которая, конечно, представляет собой гипотезу, но во многих своих формулировках выглядит как постулат: преступность производит общество. Однако для содержательной разработки
этого положения у криминологии отсутствуют собственные инструменты изучения общества. Зато социология очень точно ставит проблему вписанности преступности в общество, содержательно ее разрабатывает и реалистично смотрит на решение этой проблемы.
В связи с этим, например, социолог Р. Коллинз отмечает: «В конечном счете проблема преступности, равно как и ее решение, встроена в социальную систему гораздо глубже, чем это представляется здравому смыслу. Преступность столь трудно поддается контролю вследствие того, что она продуцируется широкомасштабными социальными процессами. Полиция, суды, тюрьмы, системы надзора не очень эффективны в предотвращении преступности, и сама эта неэффективность предопределена их в значительной степени ритуалистической природой» [6, с. 527]. Однако основная трудность состоит в том, что «социальная стоимость контроля за преступлениями может включать в себя более трудные изменения (в обществе — авторы), нежели мы считали ранее» [там же, с. 492], которые опять-таки сопряжены с большими издержками. Пока мы по-настоящему не научились измерять ни эффекты, ни издержки, вытекающие из попыток решения проблемы преступности.
Еще более давняя и «великая» идея, на которую следует обратить внимание в перспективном криминологическом дискурсе, вообще потерялась на стыках междисциплинарного знания. Эта идея, сформулированная в 1939 г. в книге Г. Руше и О. Киршхаймера, дает «важнейшие ориентиры» для теории и практики противодействия преступности [7]. Но для криминологической науки она звучит чересчур революционно и, наверное, именно поэтому не может воспроизводиться в рамках современного криминологического дискурса.
Речь идет о том, что, по мысли названных авторов, в борьбе с правонарушениями в первую очередь необходимо «избавиться от иллюзии, будто уголовно-правовая система является главным образом (если не исключительно) средством» этой борьбы. Скорее, надо анализировать «конкретные уголовно-исполнительные системы» как социальные явления, которые не могут быть объяснены одной лишь юридической структурой общества, ни его фундаментальным этическим выбором»; надо переместить их в «поле собственного функционирования» в общественном целом, в котором «наказание преступления не является единственным элементом», содержание которого образуют карательные меры (установление правонарушений и законосообразных наказаний, исполнение наказаний, пресечение рецидива). В своем функционировании они связаны с целым рядом «положительных и полезных последствий», одним из которых, например, выступает «создание дополнительной рабочей силы».
В «поле собственного функционирования» любые «чистые» в своей абстракции юридические элементы и понятия неизбежно вводятся в «реальную жизнь общества», попадают в социальный контекст и обрастают множеством социальных подробностей, от которых, по меньшей мере от некоторых из них, трудно и даже невозможно абстрагироваться. Здесь выявляются очевидные проблемы для использования «чисто» юридических понятий. Они перестают работать, т.е. быть продуктивными для достижения необходимого и даже приемлемого результата. В связи с этим выясняются также границы для использования собственно юридических понятий.
Например, в практике расследования преступлений является обязательным требование полного учета всех обстоятельств, которые сопровождают совершение подобных преступлений. Учет этих обстоятельств становится совсем затруднительным в делах по преступлениям в сферах культуры, экономики, экологии, информатики и др. В подобных ситуациях придется вникать во множество факторов и деталей очень специфического характера, далеких от стандартов УК и даже от любых других правовых нормативов. Уже стало очевидным, что субъекты этих преступлений настолько «социально адаптированы», что по своим социальным параметрам практически не отличаются от остальных, законопослушных членов общества, а множество правонарушений в каждодневной жизни допускает чуть ли не большинство его членов. Здесь впору вспомнить житейский вывод о том, что «случай делает вора», который превращает в ненужный любой вариант криминологической науки.
Избавиться от рассматриваемой «иллюзии» и анализировать конкретные уголовно-исполнительные системы как социальные явления в полном объеме, скорее всего, не удастся даже в обозримой перспективе. Ведь для этого потребуется принять во внимание огромное количество социальных связей и подробностей, а наука, которая предлагала универсальную схему подобного анализа, давно утратила смысл и
значение. Учет хотя бы одного дополнительного или нескольких, а тем более существенных социальных аспектов в действии уголовно-правовых систем уже будет прогрессом в движении юридической науки и практики. И наука, и практика учатся преодолевать имеющиеся затруднения междисциплинарного характера в каждом конкретном случае. Любая юридическая наука пытается справляться с имеющимися проблемами в своей сфере, используя в первую очередь наличные абстракции и инструменты. А тем более сложившиеся практики в этих же сферах опираются большей частью на свои наработанные шаблоны, не испытывая при этом непреодолимых проблем.
Переплетение политических, экономических, правовых и собственно социальных аспектов, эффектов, издержек при решении уголовно-правовых проблем — решающий признак включения социального контекста в рассмотрение этих проблем. Чтобы мыслить подобное переплетение, необходимо иметь в своем распоряжении специальный аналитический инструментарий и соответствующий категориальный ряд. Одно из первых понятий в этом ряду, которое предлагает М. Фуко, — «экономия власти наказывать» [7].
Данное понятие вводится им в связи с описаниями чрезмерностей насилия, применявшегося при наказании за тяжкие преступления во Франции в XVIII в. (начиная с 1757 г.). Поиск меры наказания и рождает понятие «экономии» или «экономического» аспекта явления наказания, которым при этом движет стремление найти возможность разумного, рационального исчисления степени тяжести наказания с учетом наметившейся вековой тенденции к гуманизации уголовного законодательства и наказания как такового. В этот «узел» преступления — наказания и его меры завязаны и другие аспекты наказания. Прежде всего — воздействие на наказуемого и публику, а также самой публики на весь процесс (собственно социальный аспект). Право наказывать при этом не случайно увязывается с властью или политикой. Ведь «голое» право само по себе не обладает силой для своей реализации и может остаться во многих обстоятельствах «на бумаге». Власть утверждает и подтверждает действенность наказания, придавая ему принудительную силу, хотя она также имеет свои собственные разнообразные эффекты. Их тоже необходимо учитывать при развитии рассматриваемого понятия.
Для М. Фуко вообще характерно выделение и использование в своем научном аппарате целого «букета экономий» и «экономик»: экономия «власти», «народных противозакон-ностей», «деятельностей», «интересов», «публичности», «наказаний», «приостановленных прав», «власти наказывать», «пытки», «публичной казни» [7], «принудительного признания», «раскаяния», «покаяния», «наказания» [4].
При этом автор проводит различие между экономией «в целом», «общей», «всей» и «локальной» экономией. Подобное различие выясняется при рассмотрении отдельных систем уголовного права, судебной, властной, карательной, уголовно-исполнительной, власти наказывать как таковых, каждый элемент которых может иметь свою экономию. Например, судебная пытка в XVIII в. во Франции, занимая определенное место в сложном уголовно-правовом механизме, осуществлялась в режиме «странной» экономии, в котором ритуал создания истины происходит в единстве с ритуалом наложения наказания. Вообще, в «чрезмерности» пытки заложена целая «экономия» власти, выражающая величие власти и торжество правосудия.
Общую же экономию и эффективность системы создает определение приоритетов (модальностей) и рациональное распределение ресурсов между элементами системы в соответствии с приоритетами и стратегией ее развития. Согласно утверждению Фуко, реформу уголовного права в конце XVIII в., например, следует рассматривать как стратегию переустройства власти наказывать в соответствии с модальностями, которые делают ее более упорядоченной, более эффективной, постоянной и детализированной в своих проявлениях. Новую «экономию» власти наказывать можно получить, обеспечив ее лучшее распределение, чтобы она, распределяясь по однородным кругам, могла действовать повсюду непрерывно, вплоть до мельчайшей частицы социального тела.
Кризис традиционной экономии наказаний наступает, когда более скрупулезное отправление правосудия начинает учитывать массу «народных противозаконностей» и мелких нарушений, которым прежде удавалось ускользать от наказания с большой легкостью; и преступность смещается от «кровавой» к мошеннической. В связи с этим потребовалось и отличное от традиционного распределение ресурсов между новыми и старыми элементами уголовно-исполнительной системы.
Наказание по мере развития общества все более настоятельно рассматривается как «сложная социальная функция». Точно так же как общество «производит» преступность, оно «производит» и наказание. По М. Фуко, рассматривать наказание в социальном контексте — это значит не сосредоточиваться при исследовании карательных механизмов единственно на их «репрессивных» воздействиях, на присущих им аспектах «наказания», а рассматривать их с учетом целого ряда их возможных положительных следствий, даже если эти последние на первый взгляд кажутся побочными и второстепенными. В то же время рассматривать наказание как сложную социальную функцию — это значит в ее исполнение наряду с традиционными механизмами (тюремными, прежде всего) включать дисциплинарные (нормализующие) и паноптические (манипулирование представлениями) механизмы. Последние по сравнению с карательными не так заметны и не так сконцен-трированны, но наиболее глубоко проникают в общество. С учетом современных тенденций декриминализации и криминализации они наверняка потребуют перераспределения ресурсов общества для достижения новой экономии уголовно-исполнительной системы.
Выделение и выведение на первый план экономической составляющей в рассмотрении уголовно-исполнительных систем еще одна важная идея для формирования повестки перспективного криминологического дискурса. Эту идею, следуя конъюнктуре, чаще всего связывают с именем лауреата Нобелевской премии по экономике Г. Беккера за разработку им экономического подхода к преступлениям и наказаниям [8-10].
По утверждению этого автора, при некоторых гипотетических параметрах уголовно-исполнительной системы, прежде всего «экономических», преступность можно было бы вообще «элиминировать». Эти параметры следующие: нулевые издержки на обнаружение преступлений и задержание преступников, на их наказание; минимальные потери общества от преступности в связи с «суровостью» наказаний. Последний рассматриваемый параметр может в значительной мере способствовать тому, чтобы сделать преступность не окупаемым занятием.
Другой гипотетический вариант решения проблемы преступности «чисто» экономическим путем — безмерное наращивание расходов бюджета на эту цель без учета «общей экономии» уголовно-исполнительной системы. Однако увеличение расходов в данном направлении может происходить только ценой их сокращения на другие социальные цели. К тому же уголовно-исполнительная система может превратиться в экономическую «черную дыру», в которой происходит перемалывание ресурсов общества без видимых и значимых социальных результатов. Подобное является неизбежным, когда расходование ресурсов происходит без контроля за его эффективностью, вне сопоставления с получаемыми при этом социальными эффектами.
Непомерное наращивание контроля государства за общественной жизнью под флагом борьбы с преступностью или вообще с любыми нарушениями может породить эффекты, которые уже были смоделированы историческими ситуациями (например, борьба с эпидемиями чумы). Справиться с этими эпидемиями возможно было, лишь «остановив жизнь города», сделав его «закрытым» (Фуко). С этих же ?
