Русские в Узбекистане 2000-х годов: идентичность в условиях демодернизации

Евгений Абдуллаев, кандидат философских наук (г. Ташкент) РУССКИЕ В УЗБЕКИСТАНЕ 2000-х годов: ИДЕНТИЧНОСТЬ В УСЛОВИЯХ ДЕМОДЕРНИЗАЦИИ

Хотя с начала 1990-х годов не было недостатка в общих исследованиях, затрагивающих положение русских в постсоветских государствах Центральной Азии, лишь очень немногие касаются Узбекистана (причем наиболее интересные, на мой взгляд, наблюдения и выводы содержатся не в трудах ученых, а в очерках журналистов и литераторов). Представляется очевидным, что положение почти миллионного русского населения Узбекистана заслуживает более подробного научного анализа. Проживая на территории страны около полутора столетий и испытав различные миграционные «приливы» и «отливы» (см. табл. 1), русские играли и продолжают играть значительную роль в протекающих здесь социальных, экономических и культурных процессах. Данное исследование не претендует на всеобъемлющий обзор положения русских в Узбекистане в начале XXI в. За его пределами останутся такие немаловажные сюжеты, как отношения между русскими и другими народами республики (наличие или отсутствие случаев «бытового наТаблица 1

Динамика численности русского населения Узбекистана

(1926-2003)

Годы 1926 а. 1959 а. 1979 а. 1998 а. 2003 а.

тыс. человек 257 1091 1666 1244 1053,5

в % от общей численности населения 5,3 14,0 11,0 5,0 4,1

ционализма»); официально декларируемая политика в отношении русских; их культурная, религиозная жизнь, а также такой существенный момент, как влияние на положение этой группы непростой динамики узбекско-российских отношений. Основное внимание будет сфокусировано на социально-экономической стороне, точнее - на месте русских в процессах ретрадиционализации и демо-дернизации, которые особенно усилились в Узбекистане с конца 90-х годов.

За минувшие годы стало очевидным, что далеко не все процессы традиционализации связаны с исламом или даже его косвенным влиянием. Более того, во многом именно благодаря консервативной силе традиционализма в Узбекистане - в системе образования, науке, искусстве - сохранились многие институты и практики советского периода (еще несколько десятилетий назад считавшиеся враждебными традиционному укладу), и не в последнюю очередь это касается сохранения значительного влияния русского языка. Подобно ситуации во многих странах Азии, западные ценности и институты, активно воспринятые двумя-тремя поколениями местной элиты, становятся затем частью традиции (хотя и в определенным образом «адаптированном» виде). Под традиционализацией мы будем понимать не просто расширенное воспроизводство аккумулированных традицией ценностей, а инвестирование и конструирование традиции «сверху», т.е. властными элитами в интересах расширенного воспроизводства своей власти.

В статье будет показано, как модифицируются статус и идентичность русских под влиянием явлений, наблюдающихся в административной системе, бизнесе, системе образования; мы проанализируем связь процессов демодернизации и ретрадиционализации с дерусификацией и изменениями городского ландшафта и затронем также ряд методологических вопросов, связанных с данной проблематикой. Статья написана на основе многолетнего «включенного наблюдения», обобщения и интерпретации эмпирических данных, а также с помощью доступного статистического и иного документального материала (правового, лингвистического и пр.).

Пять лет назад автор опубликовал статью «Русские Узбекистана - городской субэтнос (опыт социокультурного анализа)», в которой попытался проанализировать и осмыслить специфику русских Узбекистана как этнической группы, отличающейся высоким уровнем урбанизации и европеизации. Хотя под основными положениями статьи я готов подписаться и сегодня, все же прошедшие годы внесли определенные коррективы - не только в ситуацию вокруг предмета изучения, но и в авторскую исследовательскую позицию.

Имеется ли «идентификационная уния» среди русских современного Узбекистана? На этот вопрос, по всей видимости, можно ответить отрицательно. Собственно, эта ситуация типична не только для узбекистанских русских. Как пишет З.И. Левин, «для нынешней русской диаспоры в странах СНГ и Балтии характерны предельная разобщенность, неспособность к сплочению и лоббированию своих интересов... Это связано с тем, что русские пока еще составляют там этнический конгломерат, не имеющий осознанного прошлого и общинного интереса». В отношении Узбекистана данное утверждение особенно верно, поскольку, на наш взгляд, русские здесь никогда не демонстрировали этнического единства.

Во-первых, они прибывали на территорию Узбекистана миграционными «волнами» в рамках достаточно длительного исторического периода - фактически столетия. Этим они значительно отличаются, например, от корейцев и крымских татар, чье прибытие в республику носило однократный характер (в результате депортации) и тем самым создало своего рода «символ-демиург», связанный с коллективной памятью. Более того, с каждой новой волной миграции возникало определенное напряжение на бытовом уровне между новоприбывшими русскими и теми, кто проживал в городах Узбекистана не одно десятилетие. Мы имеем в виду напряжение между урбанизированными русскими, успевшими проникнуться сознанием своей «европейскости», и более поздними мигрантами, многие из которых оказались выходцами из деревень и небольших городов. Последние не только были «пришлыми», но и стояли, с точки зрения русских - городских старожилов, на более низкой ступени «культурной» лестницы. Примером подобных всплесков напряженности является ситуация начала 1930-х годов, когда русские в Узбекистане (большей частью - высококвалифицированные рабочие, военные, инженеры, чиновники, многие являвшиеся горожанами во втором поколении) столкнулись с наплывом почти полумиллиона переселенцев из сельских районов Поволжья и Украины. Еще более заметные трения возникли с «залповой» миграцией в Ташкент значительного числа строителей из России после землетрясения 1966 г. Правда, новоприбывшие с годами повысили свой социальный статус, перенимая идентичность «европейцев» и «элиты» и стремясь дать своим детям хорошее образование. Однако «швы», оставленные перепадом социального положения на мо-68

мент прибытия в Узбекистан и разной длительностью проживания в нем, во многом препятствовали внутриэтнической консолидации.

Во-вторых, другим фактором, затрудняющим анализ русских Узбекистана в категориях единого «этноса» или «субэтноса», является достаточно «конструированный» характер этой группы. В последнее время часто приходится читать об аналогичном происхождении современных среднеазиатских народов, причем в качестве «конструкторов» прямо или косвенно указываются русские (вводившие этнические классификаторы при переписи, осуществлявшие «национально-территориальное размежевание», писавшие или помогавшие создавать «национальные истории» и т.д.). Однако не следует забывать, что и сами русские в Средней Азии, и особенно в Узбекистане, также являются продуктом социально-этнического конструирования. За более чем столетие пребывания в республике как минимум дважды менялся ряд их важных идентификационных критериев.

С момента завоевания Туркестана до утверждения в Узбекистане советской власти такими критериями служили, в частности, православие, компактное расселение в заново построенных населенных пунктах (либо в новых, «европейских» районах старых городов) и совершенно отличные от принятых у местного населения одежда, быт и т.д. Что же касается языка, то он отнюдь не играл той важной идентифицирующей роли, какую станет играть позже. Для подавляющей массы не- и полуграмотного автохтонного населения русский был просто чужим языком. Среди самих русских также отсутствовала единая языковая норма. Высший класс, как правило, свободно изъяснялся по-французски; многие из сельских переселенцев общались на говорах и диалектах.

В последующие десятилетия (до начала 1990-х годов) идентификационные критерии претерпели значительные изменения. Исчезло в качестве первостепенного признака православие. Благодаря строительству новых и кардинальной перепланировке старых городов русские перестали проживать в них «отдельно» от автохтонного населения. Наконец, в силу ускорившихся процессов модернизации, а также притока представителей других «европейских» этнических групп в Узбекистан, «европейские» одежда, дома и быт перестали восприниматься как сугубо «русские».

На первый план выдвинулись другие признаки. Прежде всего, это высокий уровень лояльности к партии и коммунистической идеологии (характерно, что среди русских Узбекистана не было ничего аналогичного диссидентскому движению в Москве и некоторых других крупных городах России). Во-вторых — русский язык, точнее, владение им как родным и, соответственно, невладение узбекским. Очень важным стало, на каком языке человек так же свободно читает и пишет. Наконец, вообще само представление о русских как о «нации» возникло в Узбекистане только в советский период. Именно тогда оформилось и укоренилось представление о нации как о группе людей, к которой необязательно было принадлежать по рождению — достаточно было просто «задекларировать» себя русским при получении паспорта. Именно таким образом «записывали» себя в Узбекистане многие украинцы, бежавшие в 1930-е годы от раскулачивания; многие евреи-ашкенази в 1950-1970-е годы; наконец, большинство детей, рожденных от одного из русских родителей в межнациональных браках. Что касается узбеков, таджиков, каракалпаков и т.д., то, хотя они и не «переходили» в русские, предпочитая пользоваться теми преимуществами, которые предоставляла принадлежность к «коренной национальности», процесс «обрусения» в плане этнической самоидентификации имел место и здесь. Многие представители этих групп давали своим детям русские имена (либо русское имя бралось в детстве и «использовалось» в дальнейшем наряду с «первым» именем). Кроме того, среднеазиатские народы достаточно спокойно относились к своим «русским» фамилиям (с окончанием -ов / -ев, массово введенным только при советской власти), а также к фамилиям с «русским» звучанием (например, «Мадьяров» - от имени «Мадиёр», или «Норов» - от имени «Hyp»). В 1970-1980-х годах, когда, скажем, в Азербайджане и, отчасти, Таджикистане наметилась тенденция «возврата» к фамилиям без русского окончания, в Узбекистане подобного не наблюдалось; даже после 1991 г. такие случаи носили единичный характер. Иными словами, русская идентичность оказалась самой «инструментальной» - ее можно было без каких-либо сложностей (вроде крещения в православную веру, как это имело место до революции) принять, как «полностью» - через соответствующую запись в паспорте, так и «частично» - через русское имя. 70

Последний «слом» русской идентичности в Узбекистане произошел в начале 1990-х годов. С одной стороны, исчезли некоторые «советские» маркеры: прежде всего, лояльность к партии и коммунистической идеологии (в силу исчезновения самих объектов лояльности). Значительно снизилась степень преданности государству, его институтам и все более активно пропагандируемой идеологии. Пропала и значительная доля прежней «инструментально-сти» в отношении русской идентичности. Предельно сократились случаи принятия «русскости» представителями инонациональных групп - евреев, украинцев, белорусов, метисов; исчезла практика называть узбекских детей русскими именами. С другой стороны, несмотря на некоторую регенерацию дореволюционных маркеров русской идентичности - православия и обособленности проживания, они не приобрели того значения, какое имели на территории Узбекистана до революции.

Рост количества действующих православных культовых сооружений - с двух в 1985 г. до 36 в 2004 г., служит, скорее, индикатором хороших отношений, установившихся между Епархиальным управлением и правительством республики, а не усиления приверженности православию, хотя бы даже на обрядовом уровне. Кроме того, многие русские являются приверженцами других христианских конфессий (72 организации), не считая общин Бахай и Харе-Кришна.

Что же касается возросшей степени «компактности» распределения русских по территории страны, то она вызвана исключительно социально-экономическими причинами: жители небольших городов и поселков перебираются оттуда в Ташкент (если нет возможности выехать за рубеж на ПМЖ или на заработки) именно в поисках лучше оплачиваемой работы. Наконец, с начала 1990-х годов возникли некоторые новые, отсутствовавшие ранее, «конструкты» идентичности русских Узбекистана. Во-первых, их очевидный статус меньшинства - хотя многие, ощущая его объективно, субъективно принять отказываются, возможно, в силу того, что, как несколько категорично отметил В.А. Тишков, «статус "меньшинства" никак не будет принят "сколками" с крупных народов, которые составляют в отделившихся государствах иногда многомиллионные массы» (добавив, что «прежде всего это касается русских»). Узбекистанские власти также предпочитают не рассматривать их в качестве меньшинства (со всеми вытекающими отсюда международно-правовыми обязательствами по ряду документов ОБСЕ и СНГ). Сам термин «меньшинство» в законодательстве Узбекистана отсутствует. Тем не менее, по мере того, как русское население страны все сильнее «отчуждается» от системы управления, распределения благ и формирования «символического капитала» в государстве и одновременно все активнее используется Россией в политическом диалоге с Узбекистаном - оно все больше приобретает черты «классического» меньшинства. Еще в 1993 г. посол РФ в Узбекистане Ф. Сидорский призывал местных русских «осознать свое положение национального меньшинства в независимом государстве».

Вторым достаточно новым идентификационным маркером стало отождествление русского с «отъезжающим». Хотя миграционные настроения русских оживились еще в 1980-е годы, основной отток начался, как и в большинстве других постсоветских государств, именно с начала 1990-х годов. Выезд шел волнообразно, то возрастая (с 1992 по 1995 г.), то затухая (с 1996 по 2001 г.), то снова увеличиваясь (с 2001 г. по сегодняшний день), в зависимости от целого ряда факторов. Главными среди них остаются:

а) сравнение экономической ситуации в Узбекистане с таковой в стране, избираемой для въезда (как правило, это Россия);

б) миграционные «фильтры» в стране назначения, а также наличие в ней различных возможностей поэтапного закрепления (учеба, работа и т.д.) либо родственников (друзей), способных оказать помощь «на первое время»;

в) субъективно оцениваемая опасность «закрытия канала», т. е. ужесточения правил и условий выезда из Узбекистана, включая усложнение вывоза денежных средств и имущества, условий его продажи (например, квартиры, дачи, машины) и/или условий приема мигрантов в предполагаемой стране-реципиенте.

Стоит отметить, что с лавинообразным увеличением доли узбекского населения в миграционных потоках в 2000-е годы образ русского как «отъезжающего» (противопоставляемый образу «коренного жителя», якобы не помышляющего ни о каком переселении) значительно поблек, хотя, конечно, не исчез. Таким образом, этничность русских в Узбекистане и в постсоветский период претерпевала достаточно сложные метаморфозы, вызванные как 72

особенностями миграций, так и специфическим преломлением в Узбекистане тех процессов, которые имели (и имеют) место в России. Поэтому мы не будем рассматривать далее русских в категориях «этноса» или «субэтноса», как это было сделано в предыдущей статье.

Однако два тезиса того исследования мы продолжаем разделять и сегодня; более того, находить в событиях прошедших пяти лет дополнительные им подтверждения. Речь идет, во-первых, о недостаточности отождествления понятия «русский» с категорией «русскоязычный», а во-вторых - о наличии у местных русских «европейской» идентичности.

В упомянутой выше статье 2000 г. автором также был затронут вопрос о «европеизме» русских Узбекистана; выделялись и некоторые признаки этого идентификационного феномена:

- проживание подавляющего большинства русских в крупных городах, где процессы европеизации и модернизации шли особенно интенсивно;

- историческая связь с европейской частью России, откуда двигалась основная масса переселенцев (в виде сохранившихся родственных связей либо аффективной памяти, запечатленной в семейных фотоальбомах и рассказах);

- принадлежность к восточно-европейским традициям христианства и владение языком, относящимся к индоевропейской группе языков;

- стремление ориентироваться на Запад, его стандарты и ценности - выраженное гораздо сильнее, чем у большинства автохтонного населения; развитый индивидуализм, настрой на социальную конкуренцию и критицизм;

- наконец, достаточно высокий образовательный и профессиональный уровень (кстати, группы в вузах Узбекистана, в которых обучение ведется на русском языке, до сих пор официально называются «европейскими потоками»).

Стоит отметить, что определенную роль в формировании «европейской» идентичности русских в Узбекистане, в их стремлении получить самим либо дать детям высшее образование сыграли и те представления о престижности/непрестижности труда, которые имелись у местного населения. Впрочем, высшее образование и престижное место работы в каком-либо министерстве, вузе и т.д.

нередко помещали русских в систему неформальной эксплуатации со стороны начальства или даже коллег (как правило, титульной национальности). Речь идет о дополнительных обязанностях, выполнение которых либо являлось прерогативой самого начальника, либо членов коллектива, не способных, в силу различных причин, следовать производственной дисциплине. Отсюда - достаточно распространенный феномен «белых рабов», с психологической убедительностью описанный недавно В. Муратхановым. Однако стоит отметить, что «белым рабом» не обязательно становился русский или представитель какой-либо другой некоренной группы. Им мог быть и узбек, и таджик, с одной стороны, с высоким образовательным уровнем и опытом работы, а с другой - молодой и/или без достаточно «сильных» родственных или земляческих связей на уровне более высокого (нежели сам «эксплуататор») руководства. Кроме того, институт «белого рабства» основан не столько на принуждении, сколько на своего рода партнерстве. За выполнение «сверхнормативной» работы «белый раб» мог получать различные бонусы - как «символические» (подчеркнуто-корректное или даже доверительное отношение начальства, уважительное - со стороны коллектива), так и вполне «материальные» (премии, «престижные» командировки и т. д.). Наконец, не следует забывать, что аналогичный институт имеет место и в России; в Узбекистане он лишь на-ложился, в силу упомянутых причин, на «этническую» карту.

Подытоживая, можно сказать, что «европейская» идентичность русских - кстати, сохранявшаяся, в отличие от других иден-тичностей, о которых писалось выше, на протяжении всего периода их проживания на изучаемой территории, была связана с процессами модернизации и вестернизации, которые нашли свое отражение в развитии административной системы, промышленности, системы образования, здравоохранения и т.д. И, пока в суверенном Узбекистане движение вспять не стало столь ощутимым, «европейская» идентичность русских продолжала достаточно успешно сохраняться и воспроизводиться.

В административной сфере до конца 1990-х годов еще предпринимались, пусть не всегда последовательные, попытки развития или, по крайней мере, сохранения того модернизационного потенциала, который был накоплен Узбекистаном в советский период. Кроме того, в результате суверенизации шло разрастание админи-74

стративного аппарата, возникали новые и дробились старые министерства и ведомства, что породило потребность в квалифицированных управленческих кадрах. Учитывая, что значительная часть управленцев-узбеков в начале 1990-х годов ушла в сферу предпринимательства, «кадровый голод» в административной системе ощущался достаточно остро. В этой связи русским предстояло сыграть на какое-то время роль своеобразной «мобилизованной диаспоры». Более того, с открывшимися возможностями относительно свободного выезда в командировки за рубеж и работы с западными партнерами на многочисленных совместных предприятиях и т.д., осознание своей «европейскости» у русских Узбекистана только усилилось. Хотя в аналогичные процессы были активно вовлечены и представители титульной группы, у последних это было менее увязано с приятием или неприятием европейской идентичности -по крайней мере, пока они оставались в Узбекистане и сохраняли «включенность» в традиционные институты родства и землячества. К началу нового века рост государственного аппарата замедлился. Перестали возникать новые министерства и ведомства; в условиях бюджетных трудностей было предпринято несколько попыток уменьшить разросшийся аппарат. Хотя представления о том, что такие действия приводят к избавлению руководства от русских подчиненных, сильно преувеличены, однако косвенным образом это все же происходит. Сокращения штата все более режиссируются как своеобразный «смотр» лояльности и преданности сотрудников своему начальству, и тут русские сотрудники вынуждены поступаться своей «европейской» идентичностью (включающей ценности индивидуализма, значимости собственного мнения, критического отношения к жизни и т.д.). Многие уходят, не желая становиться «белыми рабами» либо будучи недовольны тем, что условия этого «рабства» все более кабальны и все менее выгодны.

Снижение доли представителей неавтохтонных групп (в основном речь идет о русских) в административном аппарате становится все более очевидным. С середины 1990-х годов число управленцев высшего звена нетитульной национальности сократилось: почти втрое в Кабинете министров; в полтора раза в министерствах и более чем вдвое - в других ведомствах (особенно заметно, почти до нуля - в органах местной власти: хокимы и заместители хоки-мов областей, а также районов г. Ташкента). Что касается Олий

Мажлиса (законодательного органа), то здесь вес некоренных элит традиционно никогда не был значительным (даже в советское время, в 1990 г., он достигал лишь 23%). Следует оговориться, что само по себе уменьшение численности некоренных элит не является следствием возрастающего государственного консерватизма. Во-первых, многие из «убывших» русских руководителей, работая в административном аппарате еще с 1960-1970-х годов, не уступали в своем консерватизме представителям титульной группы. Более того, не чувствуя за собой, в отличие от большинства своих коллег-узбеков, семейно-родственной или земляческой поддержки, на-чальники-«европейцы» проявляли зачастую еще больший консерватизм и осторожность в управлении. Но все же сокращение числа таких руководителей в госструктурах не прямо, но косвенно связано с процессом усиления в недрах последних консерватизма и традиционализма. Как бы русские управленцы ни приспосабливались к меняющейся административной системе, они все равно остаются более вестернизированными, нежели большинство руководителей титульной национальности.

В сфере бизнеса русские госслужащие, как и в советское время, значительно хуже, чем автохтоны, интегрированы в различные «неформальные» сети. Развитие «теневых» сторон административной системы привело к тому, что в начале нового века окончательно сформировалась своеобразная пирамида, нижнюю часть которой занимают мелкие и средние бизнесмены, выплачивающие многочисленные «откупа» представителям контролирующих органов. На верхние этажи данной пирамиды русские, как правило, не допускаются как «чужие» (т.е. не связанные сетями родства, личной преданности и землячества). Что же касается нижних этажей, то именно русских бизнесменов сильнее всего затронул первый виток жестких реприватизационных действий со стороны госаппарата в период между 2000 и 2003 гг. В результате кампании по наведению законности и недопущению утечки валютных ресурсов за рубеж, сотни мелких бизнесменов были привлечены к различным видам ответственности, а тысячи вынужденно свернули свою деятельность. Хотя эти меры не имели какого-либо национально-дискриминационного характера и среди этих предпринимателей количественно большую часть составляли узбеки, все же «правила игры», сложившиеся в бизнесе к началу 2000-х годов, фактически 76

исключают наличие «игроков», не связанных прочными родственными или клиентельными связями с верхним звеном административных и силовых структур. Как и в случае с административным аппаратом, русские не «изгоняются» из бизнеса - они сами становятся неспособны вписаться во все более возвращающуюся к до-индустриальным и домодернизационным формам экономику. Это, опять-таки, не исключает их участия в бизнесе, но в качестве наемных работников (аналога «белых рабов» в госучреждениях): бухгалтеров, официантов, уборщиц, парикмахеров.

В сфере образования подобное снижение социального статуса русских, в свою очередь, сопряжено с другим демодернизаци-онным процессом, а именно: со снижением прежнего качества и престижа образования. Кроме низкой зарплаты преподавателей и вызванного этим оттока квалифицированных кадров, наблюдается резкое падение социального престижа «дипломированного специалиста» в обществе. Хорошее образование перестает рассматриваться как гарантия или предпосылка получения престижной или хотя бы просто адекватно оплачиваемой работы. В то же время для получения действительно качественного образования даже там, где оно бесплатно, требуются все более высокие косвенные расходы -на приобретение учебной литературы, дополнительных платных занятий и т. д. Хорошее образование становится все более затратной и все менее окупаемой «инвестицией», позволить себе которую могут либо очень обеспеченные люди, либо те, кто надеется вернуть себе вложенные инвестиции за пределами Узбекистана. При этом, кроме растущей косвенной дороговизны «бесплатного образования», система все менее обучает, но все более контролирует учащегося.

Происходит «сжатие» системы высшей школы. Если в 1990 г. в вузах обучалось около 15% молодежи Узбекистана, то в 1998 г. -только 5% (в то время как в других постсоветских государствах этот показатель возрос и составил, например, около 28% в России и на Украине и 25% в Киргизии). Правда, правительством неоднократно предпринимались попытки модернизировать систему образования, приблизить ее к «мировым стандартам». Имеется в виду, например: введение системы тестирования при поступлении и двухуровневого высшего образования (бакалавриат и магистратура); реконструкция помещений колледжей; компьютеризация; отправка студентов на обучение за рубеж. Однако все эти меры носят «внешний», «фасадный» характер и не затрагивают причин тех стагнационных проявлений, которые нарастают изнутри. Все это ограничивает русских в воспроизводстве статуса «образованной элиты». С одной стороны, получить качественное образование все труднее и дороже, с другой - само наличие диплома уже не означает автоматически ни обретения социального престижа, ни возможности успешного трудоустройства по специальности. Все большее число русских абитуриентов стремится получить образование за пределами Узбекистана - на Западе, в России и даже в соседних Казахстане и Киргизии, причем соответствующие шаги, как правило, рассматриваются русскими абитуриентами из Узбекистана (и их родителями) как «первый шаг» к эмиграции. Следующим шагом становится получение работы, затем вида на жительство или гражданства, а потом и «перетягивание» оставшихся в Узбекистане родственников.

Мы сознательно не затрагивали этот аспект, поскольку существует значительный соблазн объяснять дискомфорт русских и их отчуждение от социально-экономической жизни потерей русским языком прежнего статуса. Как мы старались показать выше, ситуация с этим отчуждением гораздо более сложная и многомерная, причем фактор языка не является на сегодняшний день определяющим ни в идентичности русских, ни в их стратегиях в рамках выбора «оставаться» или «уезжать». «Русскоязычные». Мы продолжаем придерживаться мнения, что сам термин «русскоязычные» не является удачным для анализа - он может быть термином практики, но не теории.

Действительно, какие группы охватываются этим термином? А. Михайлов, автор статьи «Русскоязычное население» в словаре «Национальные отношения» (1997), определяет его как «категорию населения в дореволюционной России и СССР, для которого русский язык из языка межнационального общения постепенно становится родным языком». Это определение способно вызывать некоторое удивление: к 1997 г. СССР уже лет пять как канул в небытие, а с ним, видимо (следуя из определения), и русскоязычное население, а русский язык всё еще становится родным для этих исчезнувших граждан. Отметим, однако, нечто более важное: в категорию «русскоязычное население», судя по данному определению, не 78

попадают сами русские. Напротив, Н. Космарская сближает термины «русский» и «русскоязычный», отмечая, что в обоих случаях речь идет об одной «этносоциальной группе». Позиция Н. Космарской ближе конструктивистской парадигме. Определяя «русскоязычных» как «этносоциальную группу» (куда входят и русские), она совершенно справедливо оговаривает, что «основной акцент тут делается не на "этническом", а на "социальном", учитывая общность их исторической судьбы и в особенности нынешнего социально-экономического положения, когда они резко поменялись местами с титульной группой в ходе радикального перераспределения властных и экономических рычагов».

Но в этом важном уточнении критерий языка (наличествующий в термине «русскоязычный») как раз красноречиво отсутствует. Что же касается «исторической судьбы» и «социально-экономического положения», обусловленного доступом к «властным и экономическим рычагам», то все это, как мы старались показать выше, связано с процессами модернизации и демодернизации Средней Азии и «европейской» идентичностью русских. Последняя, кстати, разделяется не только представителями других «европейских» этнических групп Узбекистана (евреями-ашкенази, поволжскими немцами, украинцами, поляками и т.д.), но и значительным числом обрусевших представителей автохтонного населения, чья «русскость» может проявляться не только и даже не столько в языке, сколько в выборе телепередач, музыки, друзей, компаньонов, постоянных сексуальных партнеров и т.д. Что же касается термина «русскоязычный», то его, на наш взгляд, можно использовать лишь как лингвистический либо социолингвистический термин.

В очерченном выше контексте - демодернизации и ретради-ционализации Узбекистана, сжатие русскоязычного пространства действительно играет определенную роль. Особенно это очевидно в системе образования, и без того, как было показано выше, переживающей стагнацию. За 12 лет - с 1992 по 2003 г. - количество школ с преподаванием на русском языке в Узбекистане сократилось в полтора раза (с 1055 до 751), а доля учащихся этих школ к общему числу - почти в два раза (с 11,5 до 5,9%). При этом в Андижанской, Самаркандской и Хорезмской областях последний показатель уменьшился почти втрое, а в Сурхандарьинской области почти в четыре раза, достигнув самого низкого по стране - 0,8%. Чем территориально ближе та или иная область к столице Ташкенту, где русский язык продолжает сохранять определенные позиции в кругах административной и деловой элиты, тем больше родителей стремится обучить ему своих детей. Это относится к Сырдарь-инской, Джизакской, Ташкентской областям и, естественно, к самому столичному центру. Исключение составляет Навоийская область, где до сих пор проживает значительная русскоговорящая «диаспора». Особое удивление вызывают статистические данные по Ферганской области, согласно которым и количество «русских» школ, и численность учащихся в них за последние годы возросли. Впрочем, общая тенденция характеризуется обратным.

Аналогичные процессы заметны и в высшем образовании. Как пишет А. Кудряшов, «русские отделения в вузах гуманитарного профиля занимают лишь около 9%, а в технических - не более 25% мест от общего числа учащихся... весьма значительную часть учебной программы составляет штудирование идеологической литературы... выпускники в последнее время гораздо чаще ищут и находят себе работу в сфере обслуживания, чем в государственных учреждениях». И все же, как показывают последние исследования, количество желающих изучать русский язык по всей республике остается достаточно высоким - более 90%. Через российские СМИ, старые библиотечные фонды, более качественное образование в «русских» школах он продолжает, несмотря на все ограничения, сохранять привлекательность; имеются причины и более прагматичного характера. В результате пришедшейся на начало 2000-х годов массовой трудовой миграции узбекского населения в Россию и Казахстан потребность в хорошем знании русского языка резко возросла. Внутри самого Узбекистана русский язык остается вторым, после английского, «рабочим» языком международных организаций-доноров и большинства СП. Но как и в случае с квотированием мест в вузах, обучение русскому языку и на русском языке продолжает жестко регламентироваться системой образования. Ограничения же не компенсируются ни модернизацией узбекского языка (в котором, напротив, под знаменем борьбы с «русизмами» воскрешается архаизированная арабская и персидская лексика), ни распространением английского. Как заметил известный узбекский

поэт С. Мадалиев, «не могу представить, что уже завтра все мы станем говорить по-английски так же, как говорим по-русски».

Сфера применения русского языка в текущем столетии сузилась и в результате стагнационных процессов в экономике, приведших к сужению рекламного бизнеса, в котором русский (как язык со значительно более широкой, нежели узбекский, аудиторией) играл значительную роль. Кроме того, низкий уровень доходов большинства жителей Узбекистана (наряду с цензурными ограничениями) все более затрудняет доступ к носителям информации на русском языке (книгам, газетам, Интернету и т.д.). Постепенно начинают сказываться последствия перевода узбекской письменности на латиницу: с начала 2000 г. рынок труда стали пополнять молодые специалисты-узбеки, получившие образование на латинской графике, а потому не могущие свободно писать на «кириллическом» узбекском, не говоря уж о русском. Хотя первоначально латинизация алфавита виделась ее инициаторам «западным» проектом (как отмечалось в законе о ее введении, она «направлена на создание благоприятных условий, ускоряющих всесторонний прогресс республики и вхождение ее в систему мировой коммуникации»), на деле она привела к обратным результатам. Значительный массив переводной литературы с европейских языков, опубликованный в советское время и имеющийся в библиотеках Узбекистана на русском и «кириллическом» узбекском, из-за перехода обучения на латиницу становится все менее «постижимым» для учащихся. В то же время носители информации на западных языках остаются недоступными в силу сохраняющегося низкого уровня владения ими и отсутствия, из-за дороговизны, этих носителей в библиотеках и свободной продаже.

Таким образом, дерусификация оказывается тесно связанной с процессами демодернизации в экономике, образовании, управлении и других сферах, которые и приводят ко все более заметному «отчуждению» русских от социальной и экономической жизни. Кроме того, в случае дерусификации происходит отчуждение от самой «среды обитания», от того насыщенного символами и значениями «жизненного мира», в котором русские пребывали в Узбекистане на протяжении многих десятилетий. И здесь, опять же, стоит говорить не просто о вытеснении из этого «символического

ландшафта» русского языка (и символов русской культуры) узбекским языком, сколько о ретрадиционализации этого ландшафта.

Изменение городской «среды» Узбекистана — не только архитектурного облика, но и топонимики, транспортных и пешеходных путей, типа озеленения, оказало и продолжает оказывать, на наш взгляд, достаточно ощутимое влияние на самоощущения русских, проживающих в этих городах (особенно в Ташкенте)