Спросить
Войти
УДК 360.01
I ОСОБЕННОСТИ РУССКОЙ ЭМИГРАЦИИ XVIII СТОЛЕТИЯ
I (исторический очерк)
Мазин К. А.,
кандидат исторических наук, доцент, info@itig.ru, директор Института туризма и гостеприимства, филиала ФГОУВПО «Российский государственный университет туризма и сервиса», г. Москва
The author describes the history of the Russian emigrants during the 18 th century, forced to leave Russia under the pressure of both objective circumstances and subjective (unconscious) motives.
В статье рассматриваются особенности истории русской эмиграции в течение XVIII века, судьбы русских эмигрантов, как вынужденных покинуть Россию под давлением объективных обстоятельств или субъективных (подсознательных порывов).
Рассматривая эмиграцию из России в XVIII в., необходимо учитывать очень важный факт: русские эмигранты того времени — это явление, не носившее массового характера. Случаи эмиграции — единичны, у каждого эмигранта — своя, очень сложная история, и сам факт эмиграции характеризовался «формулой»: «случай или судьба». Причем «случай» превалировал над «судьбой». «По случаю» эмигрантами становились гораздо чаще, чем те, кто был вынужден покидать страну из-за каких-то непростых перипетий собственной судьбы или эволюции страны. Об этом свидетельствуют конкретные судьбы российских подданных.
К «эмигрантам поневоле» можно отнести, например, А. А. Виниуса, сына знаменитого мануфактурщика А. Д. Виниуса. С 1701 года он управлял Артиллеристским приказом, но в 1703 году разжалован за медлительность, а в 1706 году даже обвинен в хищениях. За такие преступления в петровскую эпоху карали безжалостно, и Виниус бежал от царского гнева в Голландию. Только через два года, в 1708 году, Петр I простил, видимо, не так уж и провинившегося подданного, что позволило ему вернуться на родину [5, с. 389].
В похожую ситуацию попал и А. П. Веселовский. Выпускник московской гимназии Э. Глюка, он с молодых лет подвизался на дипломатической
службе, сопровождая в 1705—1708 годах барона Г Гюйсена и князя Б. И. Куракина. Желание использовать дипломатические тайны для пополнения собственного бюджета подвело дипломата. Вероятно, он стал продавать российские секреты. В 1719 году Веселовского разоблачили, и он скрылся. Понимая, что путь в Россию ему заказан, в 1724 году он пытался получить подданство в Англии, но его прошение было отклонено парламентом. С 30-х годов XVIII века эмигрант проживал в Женеве, где и окончил свои дни [5, с. 376].
Трагична судьба М. А. Голицына. В 1715 году он тайно обвенчался с итальянкой и перешел в католичество, что считалось в тогдашней России уголовным преступлением. В царствование Анны Ивановны Голицын был вызван на родину и за свой проступок подвергся унизительной опале — его сделали придворным шутом с позорной кличкой «хан самоедский». В 1740 году Голицына женили на шутихе А. И. Бужениновой, вместе с которой он стал центральным персонажем т. н. свадьбы в «ледяном доме» [6, с. 579].
Среди участников войны за независимость США — эстляндский дворянин Вертер фон Розенталь [7, с. 213]. Он попал в Америку в 22 года и в 1775 году добровольно вступил в армию Вашингтона, где дослужился до майора, являясь адъютантом Д. Джексона. За свои воинские заслу-
РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ
ги Розенталь был удостоен ордена Цинциннати. После войны он вернулся на родину [7, с. 218].
В списке участников американских событий 1770-х годов — бывший офицер русской армии Рубенай, как сказано в документах — «балтиец» по происхождению [7, с. 214]; русский путешественник — Корзухин [7, с. 218]; Карл Кист (или Чарльз Тиле, или Карл Тиль), аптекарь из Петербурга. Последний поставлял лекарства в армию Вашингтона, преуспел в этом предприятии и после войны занялся издательским делом [7, с. 217].
Были бывшие российские подданные и на противоположной (антисепаратистской) стороне — это ювелир из Ревеля З. И. Бохус. В России он выполнял алмазные работы по заказам Екатерины II и графов Орловых, но, видимо, проворовался и был вынужден бежать в Англию, откуда и попал в армию роялистов.
Наши соотечественники были свидетелями и революционных потрясений во Франции. С. Р. Долгова писала: «Агенты Екатерины доносили ей о русских, участвовавших в поднесении адресов Учредительному собранию. Среди депутатов «всей вселенной» на демонстрации 17 июня 1790 года были и русские» [2, с. 50]. Но говорить об участии какого-либо значительного количества россиян в революционных событиях во Франции все-таки не приходится. Известно о близости к наиболее радикальным революционным кругам графа П. А. Строганова. По совету своего наставника, француза Жильбера Ромма, он предпринял в 1786—1790 годах путешествие за границу для завершения образования. После посещения Германии и Швейцарии Строганов, вероятно, в декабре 1788 года прибыл в Париж. Причем Строганов находился здесь инкогнито под псевдонимом гражданина Очера [8, с. 48-50].
Пройти мимо знаменательных событий, от которых сотрясалась вся Европа, молодой человек не мог, и с лета 1789 года посещал заседания Генеральных штатов в Версале, интересовался прессой и публицистикой [8, с. 51]. 7 августа 1790 года он даже получил диплом члена Якобинского клуба [8, с. 50]. Но это был скорее юношеский порыв, совершенный под влиянием своего учителя Ромма, действительно целиком окунувшегося в политическую борьбу после того, как его ученик по настоянию старого графа в августе 1790 года покинул Париж [8, с. 55]. Так что якобинский диплом Строганова скорее экспонат для коллекции заблуждений молодо-
сти, чем свидетельство революционного настроя аристократа-богача.
К наиболее радикальным поступкам россиян в годы французской революции можно отнести вступление в ряды Национальной гвардии пенсионера Академии художеств архитектора Комиса-рова [8, с. 50]. Однако неизвестно, участвовал ли он в боевых операциях, осуществляемых этим революционным подразделением.
Российские подданные были и по другую сторону баррикад. Например, брат екатерининского фаворита графа П. А. Зубова Валериан Александрович в качестве волонтера участвовал в 1792 году в войне против Франции [6, с. 298].
Судьба и случай заносили россиян в XVIII веке не только в Европу и Америку, но и в Африку. Первопроходцами здесь были сбежавшие с Камчатки ссыльнопоселенцы. 27 апреля 1771 года они устроили бунт в Большерецком остроге. Возглавлял бунтовщиков венгерский граф Мориц Бени-овский (в документах встречаются транскрипции Беньовский и Бенновский). Он начинал служить в австрийской армии, потом стал полковником Барской конфедерации в Польше, в сражении против русских частей попал в плен, бежал, но снова был задержан и, в конце концов, сослан на Камчатку [1, с. 128].
Особенности русской эмиграции XVIII столетия (исторический очерк)
в русское посольство подробное «Описание о похождении и мореплавании». Советник российской миссии Н. К. Хотинский с уезжавшим в Россию Д. И. Фонвизиным передал депешу графу Н. И. Панину, в которой писал, что «принял в покровительство» 16 мужчин и одну женщину, прося субсидию, так как «намеревался переправить их в отечество» [2, с. 26]. В России их, по решению суда, отправили на Камчатку — туда же, откуда они первоначально и бежали [1, с. 159].
Примерно в то же самое время в Африке появился уроженец Нижнего Новгорода «Иван Степанов сын Сезиомов». Он поселился в Готтин-тонской Голландии, женился и обзавелся тремя детьми [1, с. 359]. В конце века, в 1798 году, судьба занесла в Южную Африку Г. С. Лебедева, где он встретился с известным русским путешественником Ю. Ф. Лисянским. У Лисянского встреча оставила неприятное впечатление, т. к. он узнал, что его соотечественник сбежал из-за неоплаченных долгов [1, с. 197, 198]. В Кейптауне Лебедев прожил 10 месяцев, подрабатывая концертами, а затем вернулся на родину, где не был в общей сложности 24 года. Заграничные странствования преобразили простого русского паренька: «Выехал Лебедев из Петербурга певчим посольского хора. Приехал основателем русской индологии» [1, с. 212].
Еще одна страница истории российского зарубежья — длительное пребывание русских оккупационных войск в Восточной Пруссии (с 1758 по 1762 год).
Известие о переходе русскими границы Пруссии было получено в Кенигсберге в ночь с 9 на 10 января 1758 года. Прусских войск, способных оказать сопротивление, не было [4, с. 26]. Решение было принято очень быстро: местные власти решили перейти «под другую корону», чтобы не подвергать Пруссию настоящему завоеванию с его жертвами и разрушениями.
К русскому командованию отправилась делегация, имевшая на руках письмо, подписанное высокопоставленными прусскими лицами, в котором содержались чрезвычайно смелые условия «капитуляции» края, обеспечивающие, несомненно, лучшие условия жизни, чем при прежнем, «своем» правлении [4, с. 26, 27]. Для обеспечения хоть каких-нибудь гарантий лояльности местного населения российские власти прибегли к уже испытанному в Семилетней войне средству — приведению к присяге местных жителей [4, с. 30]. Процедура принятия присяги была начата, видимо, символично 14 января 1758 года, в день рождения
прусского короля Фридриха II. Вначале присягу приняли высшие правительственные чины, затем университет, профессура, все чиновники. В городах и поселках края приведение к присяге затянулось на два месяца [4, с. 32]. В самый ее разгар, в начале февраля 1758 года в Кенигсберг прибыл указ Елизаветы Петровны, который стал практически конституцией новой российской провинции. Восточная Пруссия получила такие права, свободы и льготы, которых не имела ни одна внутренняя губерния.
Прежде всего, указом подтверждались все льготы, которые имели различные общества и отдельные лица. Гарантировалась свобода религий, свобода внутренней и внешней торговли. Мало того, последняя подпадала под покровительство русского флота, а он доминировал на Балтийском море. Все доходы провинции поступали в ее же казну. Конфискации подлежали только те поместья, владельцы которых бежали, однако это требование так и не было выполнено.
Указом подтверждалось, что насильственно никто не будет взят на русскую службу, но для желающих доступ свободен. Нет необходимости даже сравнивать это с методами комплектования прусской армии. Те из чиновников, кто желал бы оставить службу, но не хотел переселяться в Россию, могли уволиться, внеся четверть своего имущества в казну.
Особо выделялись привилегии Кенигсбергского университета, который сохранял все свои доходы, и в нем объявлялась свобода обучения.
Приват-доцент Иммануил Кант вместе со всеми жителями Восточной Пруссии присягнул российскому престолу. Подписи под текстом присяги кантоведы пока не обнаружили, но сохранилось прошение Канта к Елизавете Петровне по поводу соискания должности ординарного профессора логики и метафизики [4, с. 37, 38].
По сути, то, что происходило в Восточной Пруссии, был не захват территорий, не временная военная оккупация, а фактическое присоединение области (в основном, с согласия ее жителей) к занявшему ее своими войсками другому государству [4, с. 39]. Это определило порой не простые, но все же достаточно дружелюбные отношения с местным населением, которые сложились у представителей русской военной администрации. Кенигсберг продолжал вести активную торговлю, несмотря на продолжавшуюся войну. Недаром еще в указе императрица указывала, что «соизволяем мы и среди самой войны пекусь, сколько можно, о благосостоянии невиновных
РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ
худому своему жребию земель и потому торговлю их и коммерцию не пресекать, но защищать и вспомоществовать» [4, с. 41]. Свобода торговли ограничивалась лишь по отношению к городам, подвластным Фридриху II [4, с. 44].
Активизировались в регионе и русские купцы, особенно в плане военных поставок, суливших значительные барыши [4, с. 42, 43].
Либеральное правление русской администрации объяснялось еще и недостатком чиновников, владеющих немецким языком. Поэтому бюрократический аппарат в основном пополнялся местными жителями. В условиях военного времени они оказывали содействие своим согражданам, смягчая требования российского начальства. Пытаясь исправить положение, вновь назначенный губернатор провинции Н. А. Корф обратился за помощью в Петербург. В июне 1758 года в Кенигсберг прибыли четыре студента и шесть учеников, проходившие подготовительный курс Московского университета.
Предполагалось, что студенты Ларион Садовский и Панкрат Полонский займут должности при губернской канцелярии; Сергей Малиновский — в Гумбиненской, а Илья Семенов — в Кенигсбергской каморах. Ученики братья Сергей и Николай Бухвостовы назначались в губернскую канцелярию, Христофор Штеге — к каморным делам. Еще трое учеников — братья князья Иван и Николай Шахматовы и Степан Доможиров прибыли позже. Однако все они не владели немецким языком в полной мере, а Христофор Штеге, наоборот, как уроженец Прибалтики знал немецкий язык, но не владел достаточно русским. В итоге всех отправили для обучения в местный университет. Им определили преподавателей, и начались занятия. Но это не решило проблему дефицита переводчиков для русской администрации. В 1762 году студенты вернулись в Россию [4, с. 45, 46].
Волею обстоятельств в Кенигсберге оказалось много русских людей. С марта 1758 года здесь стояли Азовский и Архангелогородский пехотные полки, находились госпиталь и комендатура, появлялись и русские купцы, проездом в Европу останавливались гражданские лица. Все они в той или иной мере нуждались в отправлении религиозных обрядов. Для этих целей поначалу использовались походные полковые церкви, которые попеременно развертывались в Королевском замке. Такие церкви считались гарнизонными. Однако в середине лета должен был уйти Азовский полк, на смену которому приходили третьи, резервные батальоны Не-
вского, Черниговского и Воронежского полков. Церквей и священнослужителей в них не было, поэтому в августе 1758 года губернатор Корф обратился к императрице с просьбой «отправить в Кенигсберг, Пиллау и Мемель по одной церкви с надлежащей церковной утварью», а в апреле 1759 года Синоду было велено в указанных городах подготовить для церквей «удобные домы, или тамошние публичные кирхи».
Русские священнослужители остановили свой выбор на здании, известном впоследствии как Штайндаммская кирха. Это была одна из наиболее старых кенигсбергских церквей, основанная еще в 1256 году. 15 сентября 1760 года торжественно, при большом стечении народа, состоялось православное освящение церкви. После этого состоялась литургия. «Во все то время, — писал очевидец, — которое продолжалось с десяти часов до полуночи и до первого часу пополудни, народ все оное смотрел с крайним удивлением, великолепие в церковных украшениях и сооружениях с церковными пениями наипаче их удивляло».
Для кенигсбергских горожан, привыкших к скромному убранству протестантских кирх, все было удивительно: и великолепный иконостас и прочая богатая церковная утварь. Руководил торжествами архимандрит Ефрем, которого всего через год спустя, сменил архимандрит Тихон. Приведем характеристику последнего, данную свидетелем событий М. Т Болотовым: «;...муж прямоблагочестивый, кроткий, ученый и такой, который не делал стыда нашим россиянам, но всем поведением своим приобрел почтение и от самых прусских духовных».
Забота о нравственности россиян распространялась не только на высокопоставленных персон, но и на простых солдат. Тот же Болотов сообщал, что в городе «превеликое множество трактиров и бильярдов. молодых женщин, упражняющихся в бесчестном рукоделии и продающих честь и целомудрие за деньги.». Эти строки совершенно неожиданно продолжены письмом Корфа генералу Панменбаху, ведавшему тыловыми вопросами, под названием «О предосторожностях в военных госпиталях против венерической болезни». В нем сообщалось, что «больные и военные служители. французской болезнью одержимы». Указывался и источник болезней — «некоторая часть женского населения города».
Корф одновременно интересовался, есть ли среди низших чинов женатые люди и сколько таковых проживает в городе с женами. Дело в том,
Особенности русской эмиграции XVIII столетия (исторический очерк)
что «запасные» батальоны пехотных полков, расквартированных в Кенигсберге, были базой для подготовки пополнения действующей армии. Сюда новобранцы прибывали, их обучали и отправляли дальше. Какая-то часть военнослужащих находилась в городе достаточно длительный срок. Эти люди и обустраивались соответственно, приглашая к себе жен из России. Панменбах докладывал, что «солдатских жен, находящихся при мужьях в Кенигсберге», было в этот период двадцать три.
Так постепенно складывался этот специфический островок российского зарубежья со своим относительно постоянным и временным населением, церковью, русскими студентами местного университета, супружескими парами, повседневным бытом и даже со своими любовными драмами. Подданные русской короны здесь подолгу жили, строили мосты, решали сложные и нехитрые проблемы с местным населением, к ним приезжали погостить родные из России. Например, когда подполковника (в будущем — генералиссимуса) А. В. Суворова ранили в боях с прусскими войсками, он получил отпуск, который провел не на родине, а у своего отца, генерал-аншефа В. И. Суворова, являвшегося в 1761 году губернатором Восточной Пруссии. У него в это время гостили дочери Анна и Мария. Вот и провел отпуск будущий великий полководец с близкими в Королевском замке Кенигсберга [4, с. 56].
Однако одностороннего акта присоединения новой провинции, который совершила Россия, было явно недостаточно с международной точки зрения. Такое присоединение требовалось закрепить договорами с другими государствами. Россия вступила по этому поводу в переговоры с союзниками, но они затянулись, а с кончиной императрицы Елизаветы Петровны прекратились вовсе [4, с. 40]. Сменивший ее на троне Петр III уже в первом трактате от 5 мая 1762 года безоговорочно отдал Фридриху II все территории, прежде занятые русскими. Начался тяжелый процесс вывода российских частей из Восточной Пруссии. Положение мало изменилось и после дворцового переворота 9 июня 1762 года, когда на престол взошла Екатерина II. Прусские власти буквально «выдавливали» русские части, заставляя их в поспешности оставлять снаряжение и продовольствие. Например, надо было распродать армейские запасы хлеба, но прусские оппоненты давали слишком низкую цену, ссылаясь на якобы плохое качество хлеба. Даже
«через документ» чувствуется, что действовали они с позиции силы — все равно, мол, не вывезут, хлеб в любом случае останется здесь, поэтому можно было предлагать любые условия [4, с. 69]. Отметим, что спустя 230 лет германские власти с немецкой педантичностью повторят аналогичную процедуру с выходящей с ее территории российской армией.
Так и покидали русские войска землю Восточной Пруссии, отплатившей, мягко говоря, «невежливостью» за четырехлетнее излишне либеральное правление в ней российской короны. Но русские солдаты и офицеры уносили с собой не только горечь растоптанных побед, они, вернувшись домой, выполняли очень важную информационно-познавательную функцию, делясь со своими соотечественниками личным опытом европейской жизни.
Случай и судьба выносили за границу империи представителей еще одной категории населения России — крепостных крестьян, которые в своем бегстве от помещиков довольно часто оказывались в положении эмигрантов.
Нами выборочно рассмотрены материалы 50 допросов задержанных беглецов, отложившихся в фондах уездных воеводских и провинциальных канцелярий [4, с. 96]. Проведенный анализ позволяет сделать ряд ориентировочных выводов. Бежали за границу и мужчины, и женщины, но последних, по естественным причинам, было, судя по анализируемым фактам, в четыре раза меньше. Обычно крестьяне эмигрировали по одному, только в шести случаях побега пределы России покидали семьями. Возраст беглецов был различным, но заметно превалировали крепостные самого трудоспособного возраста от 25 до 45 лет, которым, вероятно, было легче адаптироваться в новой стране пребывания. Время, проведенное в эмиграции, также различно — от 4 месяцев до 45 лет, но в подавляющем большинстве случаев фигурирует срок от 2 до 5 лет. Это, видимо, объясняется трудностями адаптации и действиями на территории Польши (именно туда бежали все без исключения допрашиваемые) русских воинских команд по поимке беглецов, усилившихся после манифеста 1762 года.
Все без исключения допрашиваемые отмечали крайние трудности своего существования за границей. Большая часть работала за мизерную заработную плату (от 1,5 до 3 руб. в год) у крупных землевладельцев; значительная часть — у зажиточных крестьян; несколько меньше добывали пропитание поденными работами (рубка
РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ
дров, распиливание досок и т. п.). Многих судьба заставляла «кормиться мирским подаянием» [10, л. 2—3], а некоторых толкала и к воровству, и разбоям [15, л. 3].
Материалы допросов показывают, что манифест 1762 года, дававший прощение всем российским беглецам, серьезно повлиял на реэмиграцию крепостных крестьян. Вот типичный пример. Крепостной Кондрат Пахомов (Бельский уезд, помещик Д. А. Ефимов) бежал с семьей еще в начале 40-х годов XVIII века в Польшу, где работал у пана Чарторыжского. Но в 1765 году «незахотя более там жить и прослыша про высылку из-за рубежа российских беглых разного звания... вышел сам собою» [11, л. 3]. Если суммировать показания фигурантов допросов, мы увидим, что, несмотря на дарованное беглецам прощение, поток эмиграции крепостных не уменьшился.
Самый большой интерес при анализе данных материалов представляет вопрос о мотивации крестьян к побегу. На первом месте стоит уклонение от рекрутских наборов, на втором — физические издевательства помещиков. Здесь постоянно мелькает фамилия душевладельца Бельского уезда В. И. Березовского — все бежавшие от него указывали именно эту причину [12, л. 1; 13, л. 3].
На третьем месте стоят непомерные поборы помещиков, или, как говорили сами беглецы, указывая причину бегства, «от тягости в помещичьих пригонах» [14, л. 2]. И только трое из допрашиваемых основным мотивом своего ухода назвали то, что они пришли в крайнюю скудость и пошли «кормиться» в другие места. Таким образом, можно сделать вывод, что описанные случаи не являются даже прототипом экономической эмиграции, факторы которой еще не сложились юридически (именно XVIII в. стал периодом расцвета крепостного права) и экономически (не наблюдалось массового ухода в поисках лучшей доли за границу черносошных крестьян). Лишь в 80-е годы XIX столетия крестьяне, проживающие на территории Российской империи, обретя свободу как от крепостной неволи, так во множестве случаев и от земли, миллионным эмиграционным потоком устремятся на Запад.
Кроме того, эмиграция беглых крепостных была чаще всего неосознанной — случай прокладывал маршрут беглеца через границу. Все без исключения крепостные из описанных нами случаев сначала просто убегали от своих помещиков, и только не найдя возможности как-то закрепиться в западных уездах России, в поисках работы и пропитания переходили на терри-
торию Польши. Здесь мы имеем дело, скорее всего, со своеобразным видом крепостной эмиграции, близкой по своей сущности к сословнополитической разновидности оставления родины. Но хотя она была спонтанной и случайной, ее масштабы достигали значительных размеров: по данным Военной коллегии только за октябрь 1765 года российские воинские части вывели с территории Польши 10 198 беглых крепостных [17, л. 50].
Куда только ни заводили судьба и случай подданных Российской империи в XVIII в. Некоторые маршруты их вынужденных путешествий могли бы стать сюжетом приключенческого романа. Чего, например, стоит странствование русского сержанта Филиппа Ефремова. В 1774 году он попал под Оренбургом в плен к пугачевцам, от которых Ефремову удалось сбежать. Но его снова пленили, на сей раз киргизы, продавшие русского пленника местному чиновнику. Тот пытал несчастного, склоняя его к переходу в ислам. Три раза Ефремов подвергался страшному истязанию: ему в рот вливали огромное количество соленой воды. Подвергшийся такой пытке человек умирал в течение суток. Но целью ала-тыка, владевшего жизнью сержанта, была не его смерть, а получение в свое распоряжение прекрасно обученного и храброго воина. Поэтому Ефремова при помощи специальной каши из овечьего сала и пшена три раза возвращали к жизни и вновь подвергали страшным мучениям. В конце концов, его удалось склонить к присяге алатыку, но веру свою мужественный пленник не оставил.
Повоевав в Хиве и заработав расположение своего хозяина, Ефремов, подделав посольскую грамоту, бежал через Тибет в Индию, где вновь был арестован английским комендантом. Только назвавшись родственником графа Чернышева, ему удалось освободиться из плена и добраться до Лондона, а оттуда после почти десятилетнего странствия, изобиловавшего опасностями и невзгодами, вернуться в Петербург [3, с. 19—28].
Поразительно сложилась и судьба нижегородского купца второй гильдии Василия Баранщикова. В 1780 году он стал жертвой датских работорговцев, которые отправили его солдатом-невольником на остров Св. Фомы. Затем он оказался в еще более жалкой участи раба на плантациях Пуэрто-Рико. Здесь ему впервые улыбнулось счастье: его полюбила жена губернатора острова. Она выкупила невольника и помогла ему отправиться в Европу. На этом приключения русского купца не закончи-
Октябрь 1917: взгляд из меньшевистской эмиграции
лись: корабль, на котором он возвращался, был захвачен алжирскими пиратами, и эмигранта поневоле вновь ждал рабский удел, на сей раз в Хайфе. Оттуда Баранщикову удалось бежать на греческом судне в Константинополь. Здесь, чтобы сохранить жизнь, ему пришлось принять ислам и даже поступить на службу янычаром. Наконец, удача улыбну-
лась изгнаннику — он дезертировал и в 1787 году вернулся на родину.
Таким образом, история российской эмиграции XVIII века складывалась из отдельных, но очень ярких эпизодов длительного пребывания за границей Российского государства отдельных его граждан.
УДК 360.01
I ОКТЯБРЬ 1917:
I ВЗГЛЯД ИЗ МЕНЬШЕВИСТСКОЙ ЭМИГРАЦИИ
Гаврилов А. Ю.,
кандидат исторических наук, доцент, директор Института сервиса, филиал ФГОУВПО «Российский государственный университет туризма и сервиса», г. Москва, evolga13@mail.ru
The article presents assessments from Menshevik emigrants relating to the events in Russia in October 1917 and the Bolshevik policy in the early post revolutionary years. The Menshevik analysis is objective, thorough and comprehensive, leading to noteworthy conclusions.
В статье представлены оценки, данные российскими меньшевиками-эмигрантами событиям, происходившим в России в октябре 1917 года, и большевистской политике в первые послереволюционные годы. Оценки меньшевиков отличаются объективностью, глубиной анализа и обобщениями, оригинальностью выводов.
