Особенности политического развития Южной Руси X-XII веках

НАУЧНЫЙ ДИСКУРС ИСТОРИЯ РОССИИ И ЕЕ РЕГИОНОВ

Д. М. Котышев

особенности политического развития южной руси

в х-х11 веках

В статье изучаются процессы формирования государственности в Южной Руси на протяжении Х-Х11 вв. Происходящие процессы политогенеза имели сложный характер. На них влияла политическая конъюнктура межгородского и межволостного соперничества, с одной стороны, и семейно-клановые счеты княжеских династий — с другой. В итоге формировались союзы и коалиции, в которых княжеские кланы заключали соглашения с городскими общинами, используя их в качестве союзников в междоусобной борьбе, и сами нередко становились объектом политических манипуляций со стороны последних.

На рубеже X—XI вв. занявшая обширные пространства Восточной Европы «держава Рюриковичей» переживала сложный процесс трансформации. Суть его — в эволюции от позднеродовых структур к раннегосударственным. Современная наука считает, что стержневой составляющей такой эволюции является трансформация родовых общинных структур в территориальные. Племенные славянские союзы, объединенные в конце IX в. в суперсложное вождество, как раз являли собой пример переходного этапа от родовой эпохи к раннегосудар-ственной. Генезис властных структур происходил в таких социумах путем превращения общинных структур в потестарно-политические1. Точно так же, как и всему обществу, властным структурам данного общества предстояла сложная эволюция. Здесь стоит заметить, что в позднепервобытных обществах субъектом власти являлся, как правило, род или клан. Восточные славяне в этом смысле не являлись исключением.

Однако ситуация, складывавшаяся на протяжении десятилетий в отечественной исторической науке вокруг изучения восточнославянского политогенеза, оказывалась довольно запутанной. Довлевшее на протяжении всей советской эпохи «методологическое единомыслие» в форме «единственно верной» марксистско-ленинской концепции исторического процесса, имело двоякое последствие. С одной стороны, оно закрывало дорогу к использованию перспективных наработок англоамериканской и европейской исторической науки, а с другой — сужало возможности творческой переработки научного наследия историков старой России.

Еще в начале ХХ в. были сделаны выводы о родовой природе княжеской власти, во многом предвосхитившие искания последующих десятилетий. Речь идет о работах А. Е. Преснякова, в которых были преодолены основные стереотипы ставшей к тому времени архаичной «родовой» теории Соловьева. Именно А. Е. Преснякову принадлежит определение княжеской власти как семейной, а

княжеской организации — как большесемейной общины2. Однако эти оценки были незаслуженно преданы забвению советской исторической наукой, которая активно занялась поиском в древнерусской обществе следов «раннефеодальной монархии»3. Нужно было пройти через несколько этапов «исторического прозрения», чтобы от констатации факта «неопределенной формы» древнерусского государства Л. В. Черепниным4, прийти к заявлению А. В. Назаренко о безусловно доклассовом и потестарном характере власти первых Рюриковичей5. Именно от созданной А. В. Назаренко концепции «родового сюзеренитета» отталкивалось большинство исследователей междукняжеских отношений уже в 90-е гг. ХХ в.6

Непредвзятый анализ источников, а также доступность обширных материалов сравнительно-исторических сопоставлений позволяют, по моему мнению, отказаться от трактовки княжеской власти в 1Х-Х вв. не только как феодальной, но и как политической в принципе. В указанное время княжеская власть являлась институтом не классовой, а позднеродовой эпохи.

Само представление о феодальном характере древнерусского общества, сформировавшееся в советской исторической науке на протяжении послевоенного времени, является, на мой взгляд, результатом не столько научных изысканий, сколько итогом политического «заказа». Этот заказ сформировался в конце 40-х — начале 50-х гг. XX в. в ходе «борьбы с норманнизмом». Ее целью являлось утверждение в науке и общественном сознании представления о более древнем, нежели призвание варягов, характере древнерусской государственности.

В действительности, подобная установка привела к искусственному удревне-нию восточнославянской истории, к конструированию исторической схемы, не находящей опоры в фактах. Сравнение древнерусской истории с синхронной ей историей европейской создавало возможности для рассуждений о зачатках государственности у славян еще в VI в.7 Такая постановка проблемы с неизбежностью влекла за собой перенесение черт европейского феодализма на восточнославянскую почву — если древнерусское общество пребывает на одном уровне развития со средневековой Европой, то как же оно может быть нефеодальным?8 Дальнейшая разработка проблем синхростадиальности Руси и Европы была предпринята в работах В. Т. Пашуто в середине 60-х гг. ХХ в. Историк считал возможным даже находить древнерусским институтам их европейские аналогии9.

Дальнейшее развитие исторической науки показало бесперспективность подобных подходов — во всяком случае, уже в 70-х гг. ХХ в. сторонников подобных построений находилось немного. Как следствие неудовлетворенности такими методологическими подходами стала оживленная дискуссия вокруг работ А. И. Не-усыхина10. Однако дискуссия была свернута в директивном порядке, что означало неприятие официальной советской наукой подобных подходов. О нефеодальном характере Руси снова заговорили только после выхода в свет работ В. И. Горемы-киной и И. Я. Фроянова.

Ситуация изменилась на рубеже 80-90-х гг. ХХ в., когда крушение официальной советской доктрины дало возможность историкам расширить методологические горизонты научного поиска. Одним из историографических итогов 90-х гг. ХХ в. можно считать упрочение позиций концепции дофеодального характера древнерусской государственности на фоне очевидного кризиса ее оппонентов11.

Рискну утверждать, что древнерусское общество IX—X вв. являлось не раннефеодальным, а раннегосударственным обществом, именующимся иначе обществом ранней древности. Согласно определению известного востоковеда В. А. Якобсона, «общество ранней древности можно охарактеризовать как общинно-гражданское общество, где правящим классом являются полноправные свободные граждане, объединенные в общины»12. Соответственно, на рубеже X—XI вв. восточнославянское общество переживало процесс эволюции от позднеродового к раннегосу-дарственному. Шел процесс превращения потестарных структур в политические. Широко изученный этнологами и антропологами на материалах примитивных обществ13 данный процесс отчетливо выявлен современными исследователями и в древней Руси14. Будучи неотъемлемой частью древнерусского общества, княжеская власть эволюционировала вместе с ним. Являясь по своей сути коллективным феноменом, княжеская власть представляла собой вариант «большой семьи», обладающей сакральным статусом и правом на власть.

Справедливо подмеченная А. В. Назаренко особенность существования княжеской семьи в древней Руси, определяемая им как corpus fratrum, является, на мой взгляд, ничем иным, как частным проявлением принципа «конического клана». Указанный принцип был открыт этнологами и антропологами на материалах примитивных обществ Океании и Юго-Восточной Азии15. Характерные для «конического клана» принципы, описанные современной политантропологией, прекрасно вписываются в объяснение феномена междукняжеских отношений, который А. В. Назаренко характеризует как Anwachsungsrecht — право братьев-соправителей на удел умершего брата через голову потомства последнего. Этот феномен лежит в основе системы соправительства, известного на франкском материале как corpus fratrum и прослеживается не только в раннесредневековом королевстве франков, но также в странах Северной, Центральной и Восточной Европы16. Подобную систему отношений А. В. Назаренко предлагает определять как «родовой сюзеренитет». В основу этой системы положено представление о коллективном характере власти, выражавшемся в обязательном участии всех чле"17

нов правящего рода или семьи в управлении подвластной территорией .

Ничего удивительного в таком явлении не наблюдается, более того, на стадии перехода от родовых отношений к раннегосударственным подобная концентрация власти в руках одного из правящих кланов — непременный признак политической централизации. Еще Р. Карнейро заметил, что главной проблемой составных (сложных, а иногда и суперсложных) вождеств является структурный сепаратизм и редкие политии оказываются способными его преодолеть. Ученый приводит интересный пример из истории индейских вождеств штата Вирджиния — стремясь преодолеть сепаратизм местных вождей, верховный вождь Пауэхтан стал замещать этих вождей своими родичами18.

Аналогичное явление демонстрирует нам и история Южной Руси конца Х в. Сначала Святослав, затем Владимир осуществляют контроль над «Русской землей» путем назначения на места своих наследников. Под 6496 (988) г. ПВЛ сообщает о том, что Владимир «посади Вышеслава в Новегороде, Изяслава в Полотске, Святополка Турове, Ярополка Ростове. Умерши же старейшему Вышеславу Новегороде, послаша Ярослава Новегороде, а Бориса Ростову, а Глеба Мурому, Святослава Деревехъ, Всеволода Володимери, Мстислава Тмутаракани»19. Из самого текста видно, что между первым и вторым наделением прошло некоторое время, на которое пришлась смерть Вышеслава. Из этого следует, что летописная запись говорит не о перемещении князей, а об их наделении, с определенным временным интервалом; видимо, по мере взросления. А. В. Назаренко совершенно справедливо, на мой взгляд, отметил, что «Владимир наделял сыновей не потому, что

стремился укрепить централизованный административный аппарат», а в силу ре20

ализации архаического принципа совладения20.

Здесь, добавлю от себя, фиксируется очень важная точка эволюции вождест-ва — либо оно дальше распадается, не в силах преодолеть структурный сепаратизм, либо трансформируется в раннегосударственное образование, скрепленное начатками политической администрации. Конец Х в. для Южной Руси — процесс глубокой трансформации. Правящий род потомков Игоря, опираясь на поддержку полянского вождества и скандинаво-славянской дружины, сконцентрировал в своих руках всю власть над «Русской землей» путем устранения прочих княжеских родов.

Эта видимая монолитность власти, вероятно, и создала у историков иллюзию некоего «политического единства», что нашло отражение в рассуждениях о «раннефеодальной» монархии. На самом деле секрет такой иллюзии заключается в специфике функционирования механизма «родового сюзеренитета». Как отмечает А. В. Назаренко, одним из основополагающих принципов соправительства является общенаследственное право, предполагавшее равную долю участия всех братьев-соправителей во властных разделах21. Однако равное право в условиях отсутствия сеньората с неизбежностью создавало ситуацию бескомпромиссной борьбы за власть. В конечном итоге власть сосредоточивалась в руках победителя, который, в соответствии с архаическими традициями властвования, распределяет ее между своими наследниками. В рамках «родового сюзеренитета» единовластие — не правило, а промежуточный этап между витками «равного совладения». Так, Хлодвиг достиг единовластия через поголовное истребление всех своих родичей, так и Владимир, «нача княжити в Киеве единъ» в результате гибели в междоусобной борьбе своих братьев, Олега и Ярополка.

Из анализа междукняжеских отношений на Руси конца X — начала XI в. можно вывести следующее положение: борьба за власть в рамках правящей семьи является главной причиной кажущейся стабильности власти. Упрощенно можно сказать так: круг претендентов на власть сходит со сцены раньше, чем успевает породить собственное потомство. А в следующем поколении все начинается сначала.

На мой взгляд, данное обстоятельство и дает повод ряду исследователей рассуждать о едином древнерусском государстве, говорить о том, что уже со времен Игоря престолонаследие на Руси велось по прямой нисходящей линии22. На деле же ситуация конца Х в. рисует трансформацию суперсложного вождества23 в раннее государство и в этом направлении делаются самые первые шаги. Рассуждать о централизации власти не имеет смысла, поскольку она носит еще во многом потестарный характер.

Но эпоха переходного периода оказала свое влияние и на междукняжеские отношения. Принятие христианства означало делегитимацию тех форм соперничества и борьбы за власть, которые были характерны для языческой Руси. С предельной концентрацией эти установки отразились в памятниках т. н. «Борисоглебского цикла», в которых были преданы анафеме как «братоубийственное» соперничество, так и олицетворявший его Святополк (здесь стоит отметить, что после смерти Владимира Святополк являлся старейшим братом в семье, и анализ ситуации 1015 г. вне рамок родового сюзеренитета лишает ее какого-то либо внутреннего смысла)24.

К началу XI в. система «родового сюзеренитета» оказалась на пороге кризиса. С исключением из политической практики внутрисемейной борьбы за власть исчез тот самый стихийный регулятор, сообщавший на протяжении нескольких поколений власти Рюриковичей видимость политического единства. В этом смысле «завещание Ярослава» — логичный и завершающий шаг в эволюции «родового сюзеренитета». Выделение старейшего в рамках княжеской семьи исследователи считают первым шагом в трансформации архаической системы власти в направлении создания политической иерархии. А. В. Назаренко склонен считать, что «сеньорат — заключительный, итоговый этап эволюции corpus fratrum»25. По мнению историка, десигнация (выделение старейшего из наследников) отражает реформу практики семейных разделов, но окончательно устранить практику внутрисемейного наследования оказывается не в состоянии. Схожего мнения придерживается А. П. Толочко, характеризуя строй власти, основывающийся на выделенности прав одного из наследников, как принципат26.

Последовавшее после 1054 г. стремительное разрастание «рода Ярослава» быстро вскрыло все противоречия взаимоотношения князей в новую эпоху. «Ряд» Ярослава 1054 г. оказался не в состоянии разрешать возникающие династические конфликты и территориальные претензии. В этом и заключается его ограниченность как политического документа, на что неоднократно обращалось внимание в исторической науке.

А. Е. Пресняков полагал, что «ряд» 1054 г. являлся попыткой «выработать компромиссы для примирения непримиримых начал: государственного и династического... избежать естественного последствия раздела: распада семейного союза». По мнению ученого, «ряд» достаточно традиционен и попыток установить новые основания в преемстве киевского стола нет; в оборот введено только понятие старейшинства27. Позиция ученого явилась своеобразным развитием мысли, высказанным еще М. С. Грушевским, полагавшим, что «ряд» 1054 г. не оказал серьезного влияния на политическую жизнь Руси28.

В советской же научной традиции возобладала оценка Ярославова «ряда» как принципиально нового явления в истории Руси, которое ввело порядок замещения волостей и положило начало формальному разделу территории. Наиболее последовательно ее отстаивали в своих трудах Б. Д. Греков, С. В. Юшков, Б. А. Рыбаков29. Л. В. Черепнин даже считал возможным проводить параллели между «рядом» Ярослава и завещанием Ивана Калиты, считая, что первый тоже представлял собой «письменную духовную грамоту»30. Этих взглядов придерживается ныне Н. Ф. Котляр. В одной из своих последних работ он развивает мысль о том, что «ряд 1054 г. основал систему сюзеренитета-вассалитета и установил порядок замещения столов по родовому старшинству»31. Большинство историков

советского времени, таким образом, склонно усматривать в «ряде» Ярослава установление, закладывающее основы долгосрочного политического порядка. Однако из анализа текста «ряда» со всей очевидностью следует необоснованность подобной интерпретации. В нем говорится о введении старейшинства-принципата и распределении волостей в среде только сыновей Ярослава. Отсюда следует, что «ряд» Ярослава не имел универсального характера и подразумевал, что перераспределение власти в среде внуков Ярослава должно было решаться не на основании завещания 1054 г., а другим путем.

В отсутствие регламентации порядка распределения власти 70-90-е гг. XI в. прошли в непрерывных конфликтах между потомками Изяслава, Святослава и Всеволода, которые были вызваны стремлением каждого из семейств закрепить контроль над «Русской землей» в своих руках за счет оттеснения от власти остальных. Для того чтобы разрешить данное противоречие, пришлось собирать княжеский «снем» в Любече в 1097 г.

На нем были зафиксированы итоги завершающей фазы эволюции «родового сюзеренитета». На рубеже Х1-Х11 вв. из состава «рода Ярослава» выделились несколько самостоятельных княжеских семейств, оформившиеся на протяжении первой половины XII в. в самостоятельные династии. Подобные образования в современной литературе предложено именовать княжескими кланами. В своей работе я предпочитаю использовать определение княжеского клана, данное А. Р. Гущиным: «княжеским кланом предлагается считать большую группу князей, объединенных общим, более близким, чем Владимир Святой, родоначальником и сходными политическими интересами»32. Выделение княжеских кланов в самостоятельные субъекты политического процесса существенным образом повлияли на политическое развитие Южной Руси.

Принципиально неверными, на мой взгляд, являются попытки свести историю южнорусского региона только к взаимодействию и соперничеству княжеских элит. XI век — это не только время кризиса «родового сюзеренитета» на фоне общинно-родовой трансформации. Это время, когда из недр обширной «державы Рюриковичей» начинают прорастать зачатки новой социальной организации. На базе сложных вождеств, из которых сложилась «держава Рюриковичей», в течение XI в. формируются города-государства. Город-государство, или номовое государство, — закономерный этап становления государственности в большинстве раннеклассовых обществ33. Благодаря многолетним усилиям И. Я. Фроянова и его последователей, на сегодняшний день представлена достаточно подробная картина возникновения и развития древнерусского города-государства34.

Но в обобщающей коллективной монографии И. Я. Фроянова и А. Ю. Двор-ниченко остался, на мой взгляд, не до конца проясненным один аспект. Речь идет о взаимоотношении князей и городских общин. Было бы неверно сказать, что роли князя не было вообще уделено внимания — он выступает на страницах работы как неотъемлемая часть политической системы города-государства. Однако такой «интегративный» подход, при всех его достоинствах, оставляет за пределами исследовательского поля корпоративные и клановые интересы княжеских группировок. В большинстве исторических сюжетов, представленных вниманию

читателя на страницах «Городов-государств», князь предстает как послушное орудие в руках городской общины.

К началу XI в. кризис переживала не только система «родового сюзеренитета». Выросшая из «империи Рюриковичей» мультиполития также переживала период трансформации. Это находило свое выражение в возвышении окрестных центров, до того подчиненных власти киевских князей, — прежде всего Чернигова и Переяславля. Вокруг указанных городов начинает складываться своя округа, что, в конечном итоге, приводит к превращению вчерашних пригородов в самостоятельные города-государства. Благодаря этому обстоятельству в XI в. наблюдается тесное переплетение интересов новообразующихся княжеских кланов и становящихся городов-государств. Заинтересованность была взаимной — чтобы повысить свой престиж и статус, пригород должен был стать стольным городом, т. е. заполучить собственную династию. С другой стороны, княжеский род, семья или клан оказывались в состоянии резко увеличить свои военно-политические возможности, опираясь не только на силу дружины, но и на войско союзного им города. Так, стремление Черниговской земли к автономии от Киева было реализовано благодаря политике династии Святославичей-Ольговичей; возвышение Переяславля в качестве главного города Переяславской земли произошло благодаря активному влиянию потомков Всеволода Ярославича.

В создавшейся стиуации Киев как стольный город «Русской земли» до последнего момента сопротивлялся уходу Чернигова и Переяславля из зоны своего влияния. Появление в первой половине XII в. на киевском столе таких личностей, как переяславский князь Владимир Всеволодович или черниговский Всеволод Ольгович, далеко не случайно. Эти князья как никто другой стремились своей политикой возродить идеалы времен Ярослава, вновь объединить «Русскую землю» и соседние с ней области под владычеством Киева35.

Однако воплотить в жизнь эти мечты оказалось весьма непростой задачей. Обширное семейство Ярославовых внуков и правнуков, успевшее к этому времени пустить корни как вблизи Киева, так и в отдалении от него, к подобным идеям относилось крайне отрицательно. Та политика, которую Мстислав Владимирович мог позволить в отношении полоцких князей, в отношении потомков Мономаха и Мстислава Всеволоду Ольговичу уже не удалась. Намерения Ольговича на киевском столе не были секретом для современников — «надея бо ся силе своеи, самъ хотяше землю всю держати...»36 Поэтому сразу после вокняжения Всеволод «нача замышля-ти на Володимериче и на Мстиславиче, < . > искаше подъ Ростиславомъ Смолинь-ска и подъ Изяславомъ Володимеря»37. Но к этому времени за спиной мономахова и мстиславова потомства уже стояли влиятельные города Южной и Юго-Западной Руси, справедливо усматривавшие в этих князьях гарантов своего суверенитета. Да и сами князья рассматривали проводившуюся киевскими князьями политику кланового доминирования как нарушение своих династических прав38.

В результате тесного переплетения княжеских и волостных интересов для истории Южной Руси в XII в. характерны следующие тенденции. Во-первых, это борьба княжеских кланов и семейств за лидерство, которое в указанное время ассоциируется с Киевом, во-вторых, борьба киевских пригородов со старейшим городом за самостоятельность. Соперничая между собой за Киев, сначала Мономашичи и Ольговичи, потом старшие и младшие Мономашичи (Мстиславичи) ищут союзников и оказываются втянутыми в борьбу городов и пригородов. Так, Белгород всегда держал сторону потомков своего первого князя Мстислава Владимировича, Вышгород зарекомендовал себя как надежный союзник Ольгови-чей. Юрий Долгорукий как старший представитель потомков Мономаха, добывая себе киевский стол, в борьбе против племянников-Мстиславичей, опиравшихся на поддержку большинства киевских пригородов, искал помощи у черниговских Ольговичей и Давыдовичей. Киевские пригороды, поддерживая те или иные княжеские кланы, постоянно преследовали цель ослабить влияние старейшего города земли39. Упрочение позиций пригородов привело уже в середине XII в. не только к ослаблению позиций Киева, но и к сужению понятия «Русской земли» до границ Днепровского Правобережья40.

Подводя итоги наблюдениям над политическими процессами в Южной Руси X-XII вв., следует сказать, что они носили сложный характер. На них влияла политическая конъюнктура межгородского и межволостного соперничества, с одной стороны, и семейно-клановые счеты княжеских династий — с другой. В итоге формировались союзы и коалиции, в которых княжеские кланы заключали соглашения с городскими общинами, используя их в качестве союзников в междоусобной борьбе, и сами нередко становились объектом политических манипуляций со стороны последних.

Итоги взаимодействия не имели положительных политических перспектив — постоянная борьба внутри волости приводила к разукрупнению последней, к падению политического влияния стольного города. Все это на фоне дальнейшего дробления и измельчания княжеских династий составляет основной итог политического развития Южной Руси в домонгольское время в целом и Киевской земли в частности.

Примечания

В. И. Довженка и М. Ю. Брайчевского, где рассуждения историков сосредоточивались вокруг идентичности исторического пути Руси и стран средневековой Европы. «С V в. — писал Б. Д. Греков — на территории Римской империи, восточной и западной, происходило образование так называемых "варварских государств"». Славянские государства возникли позже германских, но, по мнению историка, «образование тех и других есть результат одного и того же исторического процесса» — см.: Греков Б. Д. Киевская Русь. М., 1953. С. 30. Развитие этой идеи можно встретить в работе В. И. Довженка и М. Ю. Брайчевского. Историки вслед за Грековым полагали, что «исторический процесс у восточных славян был ничуть не более замедленным, чем на западе. Развитие Восточной Европы осуществлялось в общей системе возникновения нового, феодального мира...» — Довженок В. И., Брайчевский М. Ю. О времени сложения феодализма в древней Руси // Вопр. истории. 1950. № 8. С. 77.

36 Полное