Спросить
Войти
ИСТОРИЯ ПОВСЕДНЕВНОСТИ
УДК 94(470.23-25).084.8
С. В. Яров*
Одинокие люди в блокадном пространстве
В статье рисуется тяжелая картина блокадной повседневности. Рассматриваются проблемы одиноких блокадников и «ремесленников». Характеризуется понятие «дистрофик».
The article draws the heavy picture of blockade everyday life. Problems of lonely people of blockade and "artisans" are considered. The concept «dystrophic person» is characterized.
Слово «дистрофик» стало обиходным в Ленинграде зимой 1941-1942 гг. Собственно, «дистрофиком» мог быть признан любой горожанин, если он не имел обильных источников пропитания, обеспечиваемых «связями» и воровством. Но позднее содержание этого слова было уточнено, и оно стало использоваться для обозначения особой категории лиц - истощенных в крайней степени, находящихся на грани физического и духовного распада и вследствие этого теряющих человеческий облик. «Как за полгода изменилась не только интонационная, но и смысловая нагрузка термина "дистрофик", - писал В.С. Люблинский жене в июле 1942 г. - Первоначально (в январе-феврале) оно звучало острой жалостью, означало жертву голода, призывало к помощи и состраданию или хотя бы каким-то льготам; затем оно начало приобретать все более иронический оттенок, стали говорить о "моральных" и "умеренных" дистрофиках - и не только применительно к тем, кто ... опускался или под очень реальным предлогом бессилия уклонялся от своих обязанностей (даже к самому себе); наконец, за последние месяцы,
* Яров Сергей Викторович, доктор исторических наук, профессор кафедры русской истории, Российский государственный педагогический университет имени А.И. Герцена.
когда двуногих дистрофиков осталось все меньше... слово это стало приобретать чисто ругательный смысл, в нем все более звучит презрение (так говорят. о маломощном предприятии, слишком мелком куске чего-либо)» [19, с. 180].
Свидетельства очевидцев в целом подтверждают это явление иногда и более категорично, но обычно менее пространно; это скорее импрессионистические зарисовки, в которых почти нет попыток объяснить странный феномен. «Дистрофиков - истощенных - ненавидят, - рассказывал побывавший в Ленинграде Б. Бабочкин. - В вагоне ругаются: "Эх ты, дистрофик!"» [11, с. 203].
Можно предположить, что Б. Бабочкин, находившийся в городе лишь несколько дней, неправомерно преувеличил значение частного эпизода, но ведь об этом говорили и люди, пережившие блокаду -и весьма настойчиво. «Несколько лет тому назад, чтобы оскорбить человека, его называли колхозником, теперь появилось новое бранное слово - дистрофик», - писал в дневнике
А.И. Винокуров [5, с. 282]. Эту привычку переняли и дети - с теми же интонациями и жестами, которые были присущи взрослым [8, с. 399; 26, с. 25].
Слово «дистрофия» и производные от него получили широкое распространение в городе [5, с. 282] - поэтому и не было редкостью услышать их среди оскорблений. Такие случаи заставляли испытывать неловкость и вызывали желание найти приемлемые для обыч -ной этики оправдания - это, кстати, еще один критерий, позволяющий оценить укорененность нравственных правил у ленинградцев. И В.С. Люблинский, и другие, в частности А.И. Винокуров [5, с. 282], считали, что позднее термин «дистрофик» стал простым ругательством, приобретшим новое содержание и не связанным с породившими его блокадными реалиями. С этим трудно согласиться. Такой термин едва ли был нейтральным. Само название «дистрофик» постоянно отсылало к образу сломленного, отчаявшегося, утратившего надежду человека. И оно употреблялось именно в тех случаях, где или присутствовали истощенные люди, или происходило нечто, где выявлялись и последствия этой истощенности. Упитанного «ответственного работника» или продавца в булочной едва ли бы кто-то обозвал «дистрофиком», даже испытывая к ним острую неприязнь. Скорее можно говорить о том, что слово «дистрофик» стало очень привычным, и потому его оскорбительный смысл не сразу замечался: оно равно являлось и ругательным, и бесстрастно регистрирующим состояние горожан и даже отражающим снисходительные насмешки [2, с. 143; 21. Л. 88].
«Первый раненый истощает наше милосердие, ко всем прочим мы относимся с безразличием», - сказал некогда А.С. Пушкин. Письмо В.С. Люблинского отчетливо показывает стадии омертвения человеческих чувств и сопутствующие им приметы. След первого потрясения изглаживался, позднее видели не одного «дистрофика», а тысячи таких людей, и было теперь не до них: каждый пытался выжить сам. И приходилось делать работу за немощных «дистрофиков» и росло раздражение из-за этого, и сострадание начинало сменяться отвращением, поскольку сцены распада человека, утратившего чувство достоинства, становились более ужасными и непереносимыми.
На них было невыносимо смотреть: «Шелушащаяся кожа, синеватый цвет лица, совершенно особенный запах тлена, излучаемый еще живым» [21. Л. 88]. Многие старались отворачиваться и быст -рее проходить мимо. У них, «дистрофиков», ослабевали все чувства, даже родственные [27, с. 164] - думали лишь о себе и не делились с другими. Они обычно вели разговоры только о еде, и ради нее были готовы на все. Н. Иванова вспоминала, как один из «дистрофиков» согласился помочь ей бежать из детдома за две конфеты [24, с. 59].
М. Пелевин стал свидетелем и такой сцены. В госпитале, где он лечился, лежал на койке и никогда не вставал «дистрофик». Когда один из пациентов, имевший привычку прятать хлеб в одежде, скончался, тот «вдруг. сполз. и на почти согнутых ногах чуть ли не ползком приблизился к умершему. Просунув руку под одеяло, он суетливо. начал шарить» [21. Д. 36. Л. 57]. То, что случилось дальше, пересказывать невозможно; заметим, что он делал это на виду у многих больных и ничуть не стеснялся. Отсутствие стыда и чувства брезгливости, неряшливость (в т.ч. и в употреблении пищи), нежелание следить за собой и выполнять правила гигиены являлись «характерными приметами быта «дистрофиков» [27, с. 164]. Неприятными в общении делали «дистрофиков», как отмечали врачи, и особенности их психики: «Плаксивость, докучливость, постоянное недовольство окружающими, непрестанные жалобы и просительный тон» [27, с. 164]. Они часто говорили не умолкая - «страшная, торопливая болтливость дистрофиков» сразу бросилась в глаза В. Бианки, когда он на несколько дней приехал в город.
Не все готовы были это оправдать, терпеть, прощать. Г. Кулагин заметил, что именно при встрече с голодными и больны -ми у него проявлялась «нетерпеливая, почти враждебная раздражительность»; иначе он вел себя со здоровыми людьми. «Еще тошнее от дистрофиков ГПБ, которые вместе со мной отбывают трудовую повинность», — записывала в дневнике М.В. Машкова [23, с. 45].
Почему? Прямого ответа нет, есть лишь перечисление их поступков. Но именно те из них, которые отмечены, позволяют воссоздать механику формирования неприязни к слабым: «Они. беспомощно копошатся во дворе и ноют от голода, .мечтают о еде, цепляются жадно за жизнь» [23, с. 45].
Раздражала сама немощность, люди не хотели спрашивать себя, почему они стали «дистрофиками». Не принимались в расчет никакие «смягчающие» обстоятельства: необходимость содержать более многочисленную семью, отсутствие дополнительных источников питания, физиологические или возрастные особенности. Все голодали, но кто-то выстоял, а кто-то сломался - почему их надо жалеть? Кто-то помогает, а кто-то заботится только о себе, кто-то молча переносит трудности, а кто-то, не переставая, говорит, просит, жалуется, плачет, объясняет, умоляет. И почему к тем, кто сжал себя в кулак, кто так же страдает от голода, нужно относиться менее милосердно, чем к «дистрофикам» - разве это справедливо? И эта жадность, животная жадность, когда «дистрофик» отталкивает всех, и стариков и детей и требует еду себе, только себе - разве другие были согласны не замечать ее?
Здесь норма справедливости, самопожертвования, самоотречения противоречила другим, не менее важным этическим правилам, которые требовали проявлять милосердие, жалость, сострадание - и эти противоречия иногда являлись неразрешенными. Люди боялись оказаться на месте «дистрофика», инстинктивно чувствуя, что им может стать любой, перенесший голод. И потому они придирчиво наблюдали за собой, опасаясь и у себя обнаружить те же симптомы распада. «Дистрофик» стал зримым воплощением того состояния духа, с которым надо было беспощадно бороться, «выдавливать» из себя - но как можно было тогда сохранить уважение к нему? Г. Холопов рассказывал об одной женщине, управхозе, которая часто посмеивалась над «рахитиками» [10, с. 234] и
говорила, что ей не грозит их судьба: ее отец поднимал на плечо тяжести до 16 пудов. Она гордилась тем, что не из их десятка - откуда же у нее возникнет чувство сострадания к этим «рахитикам»?
И внешний вид «дистрофиков», и их психика одинаково отталкивали всех, кто их встречал. Но что же было делать им, презираемым и гонимым? Они тоже хотели выжить, но встречали эту стену отвращения и безразличия. Их было легко оскорбить, не ожидая отпора - чем они могли ответить? (В. Базанова, считая себя «дистрофиком», не решалась даже поступать в театральную студию -опасалась, что ее обидят [2, с. 146]. И основания у нее имелись. Обучаясь в 1942 г. в ремесленном училище, она замечала, как часто обделяли ее в столовой: «Была дистрофиком, поэтому мне всегда доставалась одна вода» [2, с. 143]). Их нетрудно было обобрать, обмануть, оттолкнуть, пользуясь их слабостью. Сколько нечестных людей пытались поживиться за их счет - и «дистрофикам» надо было хоть чем-то защитить себя. Пугались их истошных криков, их несмолкаемой речи, «нытья» - а как добыть без усилий, без стонов, без истерики то, что принадлежало им по праву? Да, они были бесцеремонны - а как достать кусок хлеба, если, видя их состояние, им не выдавали «карточки», а потом утверждали, что «дистрофики» сами не знают, что говорят, что они якобы давно их получили. Где он будет искать правду - шатающийся от измождения, с нечленораздельной речью, в полуобморочном состоянии?
В Пушкинском Доме, как вспоминал Д.С. Лихачев, завхоз приписывал себе «карточки» слегших от голода сотрудников, ожидая их скорой смерти. Один из них все же нашел силы придти в институт. «Вид у него был страшный (изо рта бежала слюна, глаза вылезли, вылезли и зубы). Он явился в дверях как привидение, как полураз-ложившийся труп и глухо говорил только одно слово: "карточки, карточки"». Едва расслышав просьбу, завхоз «рассвирепел, ругал его и толкнул» [17, с. 475-476].
Искушение оттолкнуть обессиленного человека, отнять у него продукты и «карточки» не раз наблюдались во время блокады в разных, но одинаково жестоких и циничных формах. Не останавливались в ряде случаев и перед издевательствами над слабыми и даже избивали их - наиболее выпукло эти нравы проявлялись среди подростков [24, с. 43]. Было бы заблуждением считать, что «дистрофиков» не лечили, не оберегали, не кормили, не пытались спасти. Делали это, не только следуя служебным инструкциям, хотя иногда невозможно разделить проявления милосердия и выполнение своего профессионального долга. Но отчетливо видно и другое. Первичное восприятие внешнего вида и привычек «дистрофика» нередко подавляло все прочие чувства. Осознать необходимость
мягкого и тактичного отношения к больным людям было дано не всем. Представления о том, что каждый должен отвечать за себя, а не ссылаться на обстоятельства, издавна сформировались в человеческих взаимоотношениях. Они, конечно, не могли быть полностью применимы в драматических обстоятельствах, но не всякий хотел делать поправку на военное время - и потому часто все так же оценивали поведение человека по «мирным» меркам, абстрактно, обобщенно. Это был тот случай, когда жалость не сумела преодолеть отвращение - парадокс состоял в том, что последнее во многом обусловливалось той же этикой, призванной предотвратить духовный распад человека.
В отношении к «дистрофикам» как в капле воды отразилось и отношение ко всем одиноким блокадникам, которые нуждались в поддержке. Если членов семьи старались спасти во что бы то ни стало, если друзей стремились, насколько возможно, опекать, если для соседей соглашались хотя бы что-то сделать, то одинокие оказывались самыми уязвимыми. Это отмечалось повсеместно [16, с. 33; 21. Л. 100, 103; 10, с. 379]. «Каждый стремится сохранить только собственную жизнь и жизнь своих близких родных, не обращая внимания на окружающее», - записывал в дневнике 28 февраля 1942 г. А.И. Винокуров [5, с. 251]. Одиноким чаще всего оставалось надеяться только на помощь государственных и общественных структур и созданных ими специальных подразделений: санитарных дружин, комсомольских бригад, обогревательных постов. Помощь эта нередко являлась ограниченной либо и вовсе запаздывала.
Об одиноких (как и прочих) людях не всегда заботились на предприятиях, редко интересовались, как они живут в общежитиях. «В жилых комнатах грязь, вшивость. На лестницах и дворах уборки никакой не производилось», - сообщалось в акте проверки районных общежитий, составленном Приморским РК ВЛКСМ [28. Оп. 1. Д. 78. Л. 4]. Официальные отчеты отличались сдержанностью, в частных записях очевидцев подробности блокадного «общежитского» быта выглядят еще более ошеломляющими. «.Сегодня я зашла в наше деревянное общежитие, - отмечала в дневнике 4 января 1942 г. И.Д. Зеленская. - Там тоже страшно. Много уволенных каталей, которые предоставлены самим себе. Сидят вокруг жаркой печки с углем, удачники [так в тексте. - С. Я.], жарят дуранду, одна полупокойница лежит в постели и плачет неживыми слезами. У нее украли последний хлеб. Головой на столе лежит еще одна умирающая. Зрелище страшной безнадежности. У Шарандовой непрерывно кричит ребенок. Она наменяла на последние вещи, вроде пальто, одеяла и несколько горстей овсяной половы, из которой ничего
нельзя выжать съедобного, сеет эту полову и плачет над ней» [29. Оп. 11. Д. 35. Л. 49].
И похороны одиноких людей часто в горьких подробностях повторяли их последние дни: погребение без уважения к умершим, без совершения ритуалов, подчеркивающих человеческое достоинство. (Например, в дневниковых записях Г.А. Кязева за 16 января 1942 г. читаем: «Я спросил нашего бывшего академического извозчика, . не знает ли он, чей этот труп везли вчера на санках в таком странном виде.
— А это уборщицу увозили из Главного здания.
— Почему же она была в таком растерзанном виде, и даже волосы волочились по снегу?
— Да она одинокая была» [1, с. 41].
Эвакуированные и учащиеся ремесленных училищ - еще одна группа преимущественно одиноких людей, до которых мало кому было дела. «Раньше начали умирать беженцы», - вспоминала начальник размещенного в школе эвакопункта К.Я. Анисимова [7, с. 48]. Побывавший в другом эвакопункте Б. Капранов обнаружил в комнате размером 30 кв. м проживавших там 16 чел.: «.Все время подавленное настроение. Все раздражительные, голодные, едва передвигают ноги» [6, с. 45]. Еще одну историю поведала в дневнике М. С. Коноплева. В поликлинику доставили молодую женщину, трудившуюся на оборонных работах. Вскоре она умерла. Ее семилетняя дочь, оставшаяся сиротой, рассказала, что в городе они оказались зимой, и никаких родных у них не было. Об этом можно было и не говорить - вот описание тела погибшей: «Я увидела труп этой женщины, раздетой в травматологическом кабинете. Он поразил меня своим видом - это был узловатый скелет, обтянутый серожелтой кожей» [20. Д. 2. Л. 82].
У женщины позднее нашли спрятанные 1600 руб. Можно с большой долей уверенности утверждать, что все эти сбережения, вызывавшие недоумение и подозрения в жадности - не след какой-то патологии, а свидетельство того ужаса, который пришлось пережить блокадникам, и того одиночества, в котором оказались. Едва ли это случайно - откуда одиноким ждать помощи, если не надеяться только на себя? Сегодня есть крошка хлеба, а завтра нет - и кому они будут нужны ?
недостатка нет [29. Оп. 11. Д. 48. Л. 21 об.]. Можно было бы согласиться с ним, если бы не противоречия в его рассказе: три раза в день кормили горячей едой, которую нельзя выносить из предприятия, и вдруг скончался от голода. Можно согласиться, если не знать, как кормили «ремесленников» в столовых и как «заботились» об их быте. А документы об этом имеются - один страшнее другого.
Положение, в котором оказались сотни «ремесленников» и «фезэушников», оставшихся в городе без семей, без поддержки близких, иначе как трагичным назвать было трудно. Условия их быта были очень плохими. В акте проверки ремесленного училища № 62, проведенной в январе 1942 г. Приморским РК ВЛКСМ, они выглядят весьма красноречиво: «Чрезмерная скученность, кровати размещены вплотную в два этажа, плохое состояние отопления, антисанитария учащихся (более полтора месяца не были в бане), все грязные, обовшивевшие». В столовой этого же училища были выявлены случаи обвеса в хлебе, приготовление пищи из недоброкачественной крупы [28. Оп. 1. Д. 78. Л. 5]. Одежда их была плохой.
В. Г. Григорьев, встретив в магазине «закутанного в тряпье и очень грязного» мальчика, сразу предположил, что это «ремесленник» [9, с. 37-38]. Б. Михайлов увидел «ремесленника», поскользнувшегося на обледеневшем буфере переполненного трамвая — на его оторванной ноге «кальсон не видно, из грубого ботинка торчит газета, которой парень, очевидно, обертывал ноги для тепла» [21. Л. 82].
Некоторые из них шли на все, чтобы выжить, не опасаясь даже обвинений в шпионаже и измене родине. (Так, например, в воспоминаниях одного из блокадников упоминается «фезеушник», который подавал сигналы в затемненном городе: «Он рассказал, что какой-то "дядя" дал ему ракетницу и сказал, что если он. будет пускать ракеты, то получит консервы и ботинки»). Чаще всего, пытаясь спастись, они выхватывали продукты в булочных и магазинах [13, с. 251; 23, с. 133]. И делали это не в одиночку. Группа «ремесленников», совершив нападение на булочную, разграбила целый воз с хлебом [5, с. 244]. Тот, у кого не было сил, кто не был привычен к таким действиям и не мог выпросить подаяния, питался суррогатами, кошками и собаками, отбросами. Трагедия, разыгравшаяся в стенах общежития ремесленного училища № 39 на Моховой ул. в декабре 1941 г., едва ли являлась случайностью - в описании ее видишь неумолимую последовательность распада человека. Как следует из спецсообщения УНКВД ЛОО, в общежитии жило до 25 человек: «Все они были оставлены. как недисциплинированные и уволенные по разным причинам с работы. Были предоставлены сами себе, . продовольственными карточками на декабрь месяц обеспечены не были. В течение декабря месяца они питались мя сом . кошек и собак. 24 декабря, на почве недоедания, умер ученик Х., труп которого учениками частично употреблен в пищу. 27 декабря умер второй ученик В., труп которого также был употреблен в пищу» [18, с. 276].
«Среди эвакуированного из Ленинграда населения особо слабыми являются учащиеся ремесленных и железнодорожных учи -лищ», - писал заместитель председателя Совнаркома РСФСР А.Н. Косыгин А.А. Жданову 10 февраля 1942 г. [15, с. 288]. Один из переживших блокаду вспоминал, что зимой 1941-1942 гг. учащиеся РУ исчезли куда-то», считая, что они одели зимние пальто и перестали выделяться среди других ленинградцев своей «формой» [5, с. 82]. Можно предположить, что причины здесь были и менее про -заичными.
И.В. Назимов записал рассказ начальника противопожарного управления об общежитии одного из ремесленных училищ: «Поделился кошмарными картинами. В двух комнатах общежития был в силу необходимости [выделено нами. - С. Я.] устроен морг. В нем большое количество трупов ремесленников, замерших в самых причудливых позах. Их было много. Они были свалены в беспорядке» [6, с. 132]. В другом училище морг был размещен в подвале. Живший рядом В. Г. Григорьев весной 1942 г. увидел «большую [подчеркнуто нами. - С. Я.] грузовую машину, на которую из подвала грузили трупы ремесленников»; машина была наполнена доверху [9, с. 45].
Они несли на себе печать смерти - изможденные, одинокие, обворованные теми, кто обязан был их беречь. Медсестра одной из больниц рассказывала, как привезли на лечение несколько истощенных «ремесленников». Их положили в ванну и все они почти сразу же умерли - все, один за другим.
Впечатляющая картина вымирания «ремесленников» дана в записках медсестры РУ А.А. Аскназий. В училище находились в основном подростки из Смоленской области, не имевшие в городе родных и близких. «Умирали ежедневно по несколько человек. Сначала, в начале декабря, в изоляторе на 6 человек заняты были не все койки, потом число комнат лазарета росло, . весь второй этаж -сплошной лазарет и большой актовый зал весь уставлен койками» [21. Л. 10]. Тела умерших до морга везли на фанерных досках сами подростки за дополнительный обед. Идти было далеко и трупы нередко бросали на дороге: «Мы догадывались об этом, но, конечно, молчали» [12, с. 104; 28. Д. 78. Л. 5].
Пытаясь понять, почему одинокие люди оказывались на обочине блокадной жизни, нельзя не обратить внимание на ряд обстоятельств. Большинство этических норм обычно подтверждалось во
взаимоотношениях родных, друзей и близких. В общении с незнакомыми людьми они проявлялись не всегда. Это характерно не только для «смертного времени» - такое можно наблюдать и в привычных житейских ситуациях мирных дней, не отмеченных предельным драматизмом. Те, кто не могли рассчитывать на свои силы и кому не обязаны были помогать частные лица, ожидали поддержки лишь со стороны государства. Эти надежды во многом оказывались иллюзорными: о них мало заботились, их старались не замечать, их обманывали. Можно спорить о том, было ли это следствием безразличия и безответственности государственных служащих и фабрично-заводской администрации или являлось нормой блокад -ной повседневности с ее скудостью запасов продовольствия и топлива, которых не могло хватить на всех - вероятно, имело место и то, и другое. Но не все действия требовали от тех, кто должен был спасать обессиленных, большого самопожертвования или огромной затраты сил - а они не всегда были готовы выполнить и малую часть возложенных на них обязанностей.
Примечательно, однако, и другое. Вид голодных, просящих подаяние людей, в том числе и детей - «дистрофиков», беженцев, «ремесленников» - не для всех горожан стал импульсом сострада -ния; разумеется, речь идет о постоянной заботе, а не о одноразовой милостыне. И, заметим это, в помощи иногда отказывали и блокадники, известные нам как исключительно порядочные, добрые и благородные в отношениях с семьей и друзьями.
Обычно мало кто решается помогать неизвестным людям, не зная подробностей их жизни, их помыслов и расчетов - или приписывая их поступкам чуждые им характеристики. Во время блокады эти сомнения, казалось, должны были прекратиться, поскольку все понимали, что такое голод и как в действительности выглядят оставшиеся без поддержки и нуждающиеся в уходе. Но всегда ли делились с ними хлебом? Помогали ли им устроиться в госпиталь? Нет. Всегда ли поднимали упавших на снег и доводили до дома ? Нет. Разве не понимали, в каком положении находились «ремесленники», варившие в котле собаку? Видели, удивлялись, страшились увиденного - и проходили мимо.
Граница между «своими» и «чужими» существовала всегда, но особенно ощутимой она стала во время войны. Пространство этики неизбежно сокращалось - у одиноких было меньше всего шансов выжить. Невозможно никого обвинять. Почти все оказались в бедственном положении: поделиться им было нечем. Многие не могли преодолеть эмоциональные и иные барьеры в общении с незнакомыми людьми, особенно если у тех проявлялись симптомы распада личности. Общественная инициатива, позволившая бы объединить усилия разных людей для их спасения, сковывалась жестким госу78
дарственным контролем; группы блокадников, рискнувшие самостоятельно и без всяких указаний сверху организовать помощь, неминуемо оказались бы под подозрением. Утешали себя и тем, что есть кому заботиться о «дистрофиках». Есть больницы, обогревательные пункты, комсомольские бригады, дружины РОКК: подберут, обогреют, вылечат. И привыкали к зрелищам нескончаемых бедствий, как привыкали ко многому, что считалось ранее невозможным, но оказывалось частью обычной блокадной повседневности.
Список литературы
