Спросить
Войти
Докторская диссертация В.О. Ключевского «Боярская дума Древней Руси», защищенная в Московском университете 29 сентября 1882 г., уже при жизни историка была оценена как одна из самых выдающихся его работ, сопоставимая, по глубине анализа, масштабности исторического видения, значимости рассматриваемых проблем и мастерству изложения, с итоговым трудом - «Курсом русской истории». «В этой книге, - писал Б.И. Сыромятников, - можно сказать, вылился весь Ключевский! В ней дал он одновременно и непревзойденный до сих пор образец исторического исследования по истории государственных учреждений, и наиболее яркое исповедание своего научного credo, и, наконец, блестящую критику старой школы историков... Ключевский имел в виду... противопоставить свою историю «боярской думы» истории «областных учреждений» Чичерина, демонстрировав таким образом коренное различие двух исторических школ, двух исторических методов (курсив автора. - И.Б.). В том смысле про «Боярскую думу» Ключевского можно сказать, что она явилась как бы манифестом новой исторической школы»1. Слова Сыромятникова буквально повторил в 1921 г. Я.Л. Бар-сков: «Боярская дума» Ключевского стала манифестом основных сил русской исторической школы»2.
Исследование истории государственного учреждения - «Боярской думы X-XVII вв., являвшейся «... маховым колесом, приводившим в движение весь правительственный механизм...»3, одновременно сформулировало задачи изучения процессов «образования общественных классов»4. Тем самым монография Ключевского конституировала как единство собственно исторического (социально-исторического) и историко-юридического подходов, так и линии их разграничения.
Ход работы ученого над докторской диссертацией и ее первым отдельным изданием подробно описан М.В. Нечкиной в книге «Василий Осипович Ключевский: История жизни и творчества»5.
Особое внимание Нечкина уделила проблеме некоторых принципиальных различий между первоначальным вариантом монографии, опубликованным в журнале «Русская мысль»6 и последующими отдельными изданиями7. В частности, она сопоставила хронологический охват и проблематику глав журнального варианта и печатных изданий (почти не отличающихся друг от друга)8.
Наиболее существенные изменения коснулись неозаглавленного введения и первых пяти глав журнального варианта. Замена введения и снятие подзаголовка монографии «Опыт истории правительственного учреждения в связи с историей общества» имели, по мнению М.В. Нечкиной, прежде всего, политико-идеологический смысл.
Журнальное введение начиналось тезисом: «В предлагаемом опыте Боярская дума рассматривается в связи с классами и интересами, господствовавшими в древнерусском обществе»9. Во «Введении», предваряющем в неизменном виде все отдельные издания, этот тезис заменен близкой по смыслу, но менее концептуализированной формулой, перенесенной примерно в середину текста:«... изучение древнерусской боярской думы ставит исследователя прямо перед историей древнерусского общества, перед процессом образования общественных классов»10.
Журнальное введение являлось по существу программой исследования политической и социальной истории России Х-ХУН в., истории становления и развития политических форм и социальных классов этого времени. «Введения» же к отдельным изданиям имели гораздо более ограниченный смысл, сконцентрированный на реальной проблематике книги: история Боярской думы в связи с историей «общественных классов» Х-ХУШ вв.
М.В. Нечкина неоднократно подчеркивает, что отказ от варианта введения 1880 г. был вызван как критикой первых глав монографии М.Ф. Владимирским-Будановым1&, так и собственными сомнениями и колебаниями В.О. Ключевского относительно возможности реализации ранее намеченной программы сомнениями и колебаниями, обусловленными переменами в социально-политической ситуации в стране после 1 марта 1881 г. Некоторые формулировки в тексте 1880 г. могли восприниматься в 1882 г. несколько «сомнительными». Например, такая: «Как только великими реформами последних десятилетий стала обновляться наша народная жизнь, мы, видя в
них начало перехода этой жизни на новые основания, стали заботливо думать о том: не было ли в нашем прошедшем таких общественных отношений, которые еще могли бы быть восстановлены и послужить интересам настоящего, и есть ли в настоящем обществе силы, элементы, способные понести на себе всю тяжесть общественной самодеятельности, не затрудняя, а облегчая деятельность правительства в интересах народного блага»12. Отверг В.О. Ключевский и мысль о возможности такого варианта «Введения» к изданию 1882 г., который бы поставил вопрос о судьбах дворянства, и прежде всего аристократии, в более заостренной форме&3. «Введение» 1880 г. никогда не перепечатывалось Ключевским; не вошло оно и в издания, опубликованные после его кончины.
В примечании «от издательства» к переизданию в 1918 г. сборника статей историка “Отзывы и ответы”14 говорится о планах переиздать этот текст в составе первого советского издания «Боярской думы...»15.
Однако сбыться этим намерениям было не суждено. Предлагая текст того «Введения» вниманию читателей нашего журнала, мы исходим, прежде всего, из соображений о его методологической и историографической значимости. «Введение» 1880 г. - ценнейший источник для реконструкции социально-политических воззрений Ключевского на рубеже 1870-1880-х годов, понимания сущностной структуры научного и политического мышления историка. Небесполезным оно может оказаться и для историографа, изучающего судьбы прагматического истолкования смысла исторического познания в отечественной традиции.
Наконец, републикация этого текста - еще одно напоминание о желательности, и более того, необходимости подготовки текстологически выверенного издания классического труда В.О. Ключевского «Боярская дума Древней Руси».
И.Л. Беленький
Ключевский В.
БОЯРСКАЯ ДУМА ДРЕВНЕЙ РУСИ
ОПЫТ ИСТОРИИ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОГО
УЧРЕЖДЕНИЯ В СВЯЗИ С ИСТОРИЕЙ
ОБЩЕСТВА.
(Введение)*
В предлагаемом опыте Боярская дума рассматривается в связи с классами и интересами, господствовавшими в древнерусском обществе.
В нашей читающей публике распространено мнение, что с политической историей своего отечества мы успели ознакомиться достаточно хорошо, по крайней мере,
& Русская мысль. — М., 1888 - Кн 1. - Паг.2. - С. 40—54.
лучше, нежели с другими сторонами нашего прошедшего. Мы готовы утверждать, что уже в состоянии начертить подробный план развития нашего государства, построить научную схему его истории, чего решительно не в силах сделать с экономической, нравственной и умственной жизнью России, вообще с историей русской культуры. Отсюда следует заключение, что, зная удовлетворительно историю русского государства, мы совсем не знаем истории русского народа, который потому остается для нас великой загадкой.
Во второй половине этого суждения есть доля правды, хотя и преувеличенная наклонностью к пессимизму, а, может быть, и к риторике. Зато в первой половине преобладает самообольщение.
Это заблуждение создано и поддерживается преимущественно одной причиной. У нас очень внимательно и с большим успехом изучали историю некоторых наших древних учреждений. Я даже не знаю, какая сторона древнерусской жизни изучалась у нас так хорошо, как изучена, например, администрация Московского государства, преимущественно областная, и изучена если не в последовательном процессе своего развития, то, по крайней мере, в последнем моменте этого развития, в окончательном складе. Этим мы обязаны усилиям людей, специально изучавших русское управление, особенно некоторые явления права государственного. Но, может быть, именно поэтому картина древнего русского управления освещена с одной только стороны,- с той, которую можно назвать технической. Механизм правительственных учреждений вместе с главным управителем машины были любимыми темами изысканий в области нашей политической истории: понятия и нравы, характер, домашняя обстановка и даже генеалогия этого управителя подвергались тщательному разбору; машина, которой он правил, описывалась и в вертикальном, и в горизонтальном разрезе; изображались и ее действия, особенно неправильные. Административные недостатки и злоупотребления XVI и XVII вв. особенно поражали наших исследователей: можно сказать, что едва ли в какой стране так досталось чиновнику от историка, как у нас древнему приказному человеку, воеводе, дьяку и подьячему.
Такой технический взгляд на наши древние учреждения сопряжен с важными научными неудобствами. Во-первых, благодаря ему в нашей истории явилось несколько лишних фактов. Слишком занятые наблюдением и описанием только форм управления, мы расположены в каждой административно-судебной перемене видеть признак преобразования, обновления всего общества, по перестройке или перестановке административных орудий заключать о перемещении общежития на новые начала. Владимиру Святому посоветовали заменить виры казнью преступников -первое обновление общества, хотя князь потом воротился к прежним вирам. Время Ярослава Правосуда, записавшего или написавшего Русскую Правду, время первых московских князей, начавших собирать уделы, время Ивана III, составившего Судебник и, по мнению некоторых, основавшего систему приказной администрации: все это — ряд последовательных обновлений, возрождений русского общества. Иван Грозный отставил наместников, позволив выбирать земских старост для местного управления - новое возрождение, после Смутного времени - опять обновление, не говоря уже о генеральном возрождении в начале XVIII в. и нескольких специальных,
затем следовавших. Но мы заставляем Россию столько раз умирать, переживать столько метемпсихозисов только потому, что сосредоточиваем свое внимание исключительно на технике ее правительственной машины, надеемся разглядеть общество, смотря на него сквозь сеть правивших им учреждений, а не наоборот.
С другой стороны, тот же взгляд мешает полной и справедливой оценке действительных фактов нашей политической истории. Механизм старых Московских учреждений и есть то, что подверглось переделке при переходе Московского государства в русскую империю и что переделывалось не один раз в этой империи. Рассматриваемые наблюдателем, родившимся после этих неоднократных позднейших перестроек, старые Московские правительственные учреждения, разумеется, представляют очень печальную картину. Естественно, они не в состоянии выдержать критику, вооруженную политическими идеями, которые оставались неизвестны ни законодателям, созидавшим эти учреждения, ни администраторам, ими управлявшим, и уже много позже, лет сто с чем-нибудь назад, стали считаться азбукой законодательства, необходимым основанием цивилизованной администрации. Старые Московские учреждения были устроены очень беспорядочно, без систематического распределения ведомств, без всякого следа разделения властей, без особого механизма для контроля; администрация судила, судья заведовал финансами, существовало особое министерство (Панафидный приказ), ведавшее дела по упокоению душ усопших государей, а министр иностранных дел заказывал некоторые принадлежности царского гардероба. Все это, разумеется, очень неудовлетворительно с точки зрения «Духа Законов», и некоторые неудобства всего этого живо чувствовались не только управляемыми, но и самими управителями. Хаос и бесконечная волокита составляли характер этого правительственного строя, посул и ябеда - его неизбежные последствия. Эти качества старинной Московской администрации, делавшие необходимой ее перестройку, очень выпукло изображены в целом ряде хороших трактатов по отечественной истории. Но как бы живо и наглядно ни представляли мы себе все эти качества, мы через них не добьемся от наших старинных учреждений ответа на вопрос, довольно занимательный в научном отношении: неискусные по своему устройству, дурные по своему действию, откуда взялись они, как сострои-лись и почему так долго держались, даже умели переживать тяжелые кризисы, способные, по-видимому, сокрушить более их искусные правительственные механизмы? В XVII и XVIII вв., на расстоянии ста лет, почти в одних и тех же местах России и при сходных внешних обстоятельствах произошли сильные движения против государственного порядка, в которых участвовали одни и те же классы населения; даже вождем в том и другом случае одинаково был донской казак. Замечательно, что администрация Екатерины II также мало сделала для предупреждения восстания и также безнадежно, если еще не более, растерялась перед ним, как и администрация царя Алексея. Между тем, какая техническая разница между той и другой: первая была стройным и сложным механизмом, прочно расстановленным по местам, не чуждым даже некоторого понятия о разделении властей, тогда как вторая представляла необыкновенно простой и подвижный состав: воевода с маленькой кучкой подьячих, даже не всегда с дьяком, налетал из Москвы на провинцию «негодовать»,
посидеть год или немного больше, покормиться, и потом эта летучая стайка с пополненными «животами” отлетала обратно в столичное свое гнездо. Мы не хотим оценить даже несомненного и очевидного удобства - дешевизны этой последней администрации, ничтожной сравнительно по численности личного состава и не получавшей казенного жалованья за свои административные труды. Скажут: она была неумела, притеснительна и произвольна, стоя дешево казне, дорого обходилась народу. Сравнительную умелость обеих слишком тяжело и точно взвесили Разин и Пугачёв, а насколько екатерининские приказные, дорого стоившие казне, и по своей численности, и по окладу, были лояльнее, вежливее и дешевле для управляемых сравнительно с алексеевским, это достаточно известно, как по правительственным указам, так и по рассказам частных лиц прошлого века о взяточничестве.
Из обоих указанных неудобств, при содействии того же взгляда на учреждения, выходит третье, еще более важное, которое мешает нам ясно представить себе такие капитальные факты нашей истории, как начало и конец Московского государственного порядка, его историческое происхождение, процесс его образования и его разрушение или, лучше сказать, преобразование. В изображении того и другого есть и неполнота научной оценки действительных фактов, происходящая от того, что для воспроизведения исторического процесса берутся во внимание не все участвовавшие в нем стихии, есть и лишние факты, созданные путем преувеличения или усиленного обобщения действительных. Когда нам приходится отвечать на вопрос, как образовалось Московское государство, мы чаще всего даем такой ответ: путем возведения частного права в государственное, или, говоря проще, путем превращения удельной вотчины Московских князей во всероссийское государство. Легко видеть, что это - формула, метко схваченная на глазомер, изображающая ход явлений более диалектически, чем исторически; ее надобно еще раскрыть и доказать сложным анализом многих исторических явлений, чтобы сделать понятным скрытый в ней исторический процесс. Эту формулу обыкновенно и раскрывают в таких приблизительно общих чертах: один из князей-вотчинников, действуя во имя личного интереса, при господстве частного права, пользуясь благоприятными обстоятельствами, начал подчинять себе остальных, собрал под своей властью прежде независимые княжеские вотчины, стал единодержавным их владельцем и под влиянием этих успехов постепенно утратил свой прежний характер частного вотчинника, усвоил себе политический взгляд на свою власть, стал видеть в себе не частного владельца, а государя. Значит, ответ уже вопроса, на который он отвечает: в указанной диалектической схеме собственно выражается смена начал, развитие идеи государства, точнее — идеи государственной власти, а не самого государственного порядка, который при таком же точно ходе развития государственной власти мог выйти не таким, каким он вышел на самом деле. Остается неразъясненным вопрос, столь же важный в истории образования нашего государства: как и из каких элементов складывался этот порядок, движущую силу, душу которого составлял в XVII в. бывший удельный вотчинник, потом начавший сознавать себя государем?
Также неясно представляется нам и то, что потом случилось с Московскими правительственными учреждениями. Когда является надобность, мы умеем изложить
по источникам, куда девался, во что преобразился любой из старых приказов при создании новой правительственной системы в XVIII в., что нового случилось в областном управлении, как из слабых зачатков коллегиальности в старых учреждениях теперь и в центре, и в провинции развились стройно организованные коллегиальные присутствия, как ведомства стали выходить из прежней путаницы и распределяться по существу, а не по соображениям случайного удобства, как даже стали являться попытки отделения суда от администрации. Все это - перемены, которые можно отнести к области правительственной техники, в широком смысле этого слова: в основаниях государственного права, в характере отношений власти к учреждениям и управляемому обществу не произошло существенных изменений. Несмотря на то, мы вообще расположены думать, что Московское государственное управление с конца XVII в. подверглось такой капитальной перестройке, которая равнялась полному его обновлению, что прежний государственный строй не только облекся в новые, чуждые Московской Руси формы, но и проникся новыми началами, едва ли не столь же ей чуждыми. Правда, исследователи всегда затруднялись ясным и подробным изложением этих новых начал, и оно до сих пор плохо удавалось; однако и общие выражения, которыми характеризуется произведенное реформой обновление государственной жизни, настолько сильны, что борозда, проведенная известными историческими обстоятельствами между нашими XVII и XVIII вв., превращается в глубокий, едва переходимый ров. По нашим привычным представлениям, старая Московская Русь отжила свой век на рубеже этих столетий, русское общество совлекло с себя свою ветхую одежду, скинуло не только износившиеся административные формы, но и обветшавший государственный порядок, и новая Россия вышла из преобразовательного горнила Петра, если не как античная богиня из морской пены, то, по крайней мере, как расслабленный из возмущенной воды иерусалимской Вифезды. При невозможности окружить рождение нового исторического периода мифом, мы окружаем его чудом. Достаточно ли внимательны мы в своем историческом диагнозе, приписывая такую скоропостижную смерть нашим старым государственным учреждениям, и не хороним ли живого, не преувеличиваем ли творческих сил поколения, которое действовало после этой апоплексии Московского государственного порядка?
Итак, если в возникновении и дальнейшей судьбе Московского государственного порядка многое еще остается неясным, то наша уверенность в достаточном знакомстве с историей своего государства является преждевременной, и чтобы от нее освободиться, надобно стать на той простой мысли, что историческое изучение техники правительственных учреждений, притом изучение неполное, не коснувшееся многих частей машины, еще далеко не обнимает всей истории этих учреждений, не захватывает всего, что в них подлежит изучению.
Нетрудно заметить, что именно остается в этой истории покрыто тенью. Если мы возьмем областную администрацию русского государства XVIII в. в ее полном развитии, т.е. по «Учреждениям» 1775 г., вместе с сословными положениями, к ним примыкающими, и сравним ее с местным управлением как в удельной Руси XIV в., так и в Московском государстве XVI и XVII вв., найдем в каждой из этих систем
ШССНЕСКОЕ НАШ РЕ
любопытные особенности, историческое изучение которых укажет прямо на процесс образования нашего государственного порядка; только эти указания заключаются не столько в технике построения той или другой администрации, сколько в том, что можно назвать социальным составом управления. В удельном княжестве едва заметны следы административной централизации, но точно также едва заметны и следы местного самоуправления, которых надобно искать разве только в мелких мирах, городских или сельских. Областное управление находится в руках наместников и волостелей с подчиненными им орудиями, обыкновенно их же дворовыми слугами, тиунами и доводчиками. Административная деятельность их находится в очень слабой связи с центральным княжеским управлением; они ведают дела общегосударственного характера, которые рассматриваются, как местные и частные; но эти управители вовсе и не местного происхождения, не представители местного общества или какого-либо его .элемента: они служилые люди князя и действуют по назначению и полномочию, полученному от центрального правителя. С XV в. в управлении наместников и волостелей является и усиливается все более участие местного общества. Тогда история местного управления представляет новое своеобразное зрелище. При царе Иване Грозном земское самоуправление развивается до того, что вытесняет во многих местах наместников и волостелей. Но усиливается и централизация и, что редко случается, местное самоуправление становится ее проводником и орудием. После короткого и неповсеместного отсутствия наместников и волостелей являются из центра новые органы управления в провинции: над земскими избами, средоточиями земского самоуправления, воздвигаются избы приказные с воеводами, дьяками и подьячими, отличающимися по закону уже государственным характером, который так мало заметен в волостелях и наместниках. Но как при воеводах, так еще более до них, где правили выборные старосты с целовальниками, местные по происхождению органы земского самоуправления не были местными по характеру деятельности: в их ведомство входило множество дел центрального, общегосударственного свойства, финансовых, полицейских и (до воевод) судебных, особенно если к нему причислить и губную администрацию, выборную, но уже носившую на себе признаки приказного характера. В исходе царствования Екатерины является новая картина областного управления: централизация торжествует и облекается в бюрократические формы; местное самоуправление с начала века стремится обособиться в сословные миры, между которыми остается мало точек соприкосновения; притом оно, ограниченное местными сословными делами, перестало быть орудием общегосударственных отправлений; только один класс местного общества, оставаясь обособленным от других сословием, сверх своих сословных учреждений действует еще и в общих учреждениях губернии, что сообщает губернскому управлению дворянский характер; но это дворянское участие в областной администрации существенно отличается от деятельности прежнего земства XVI и XVII вв. тем, что дает сословие, преобладающее над другими, действительную власть, тогда как деятельность прежнего земства была больше повинностью для участвовавших в ней классов.
Таковы три фазы развития, пройденные местным управлением в России в продолжение 5-6 столетий. Бесспорно, каждая из них представляет интерес и с техни-
ческой стороны, но только в связи с общественным характером и происхождением административных орудий. Первоначально, в удельное время не видим ни централизации в строгом смысле слова, ни местного самоуправления; но органами децентрализации являются люди, которые по своему характеру были чужды местным мирам, были представителями центральной власти; притом, управление не носило строго сословного характера по своему личному составу, потому что в нем рядом с вольными служилыми людьми деятельное участие принимали и невольные слуги, холопы князя и наместников с волостелями; этот персонал можно назвать служилым, но он не был исключительно дворянским. Потом рядом развиваются и централизация, и местное самоуправление; но самоуправление является преимущественно орудием, проводником централизации; в то же время в нем заметны признаки всесо-словности; все местные классы призываются содействовать усилиям центрального правительства. Еще далее, управление централизуется еще более; но поддерживается и местное самоуправление; только оно разделено, собственно, между двумя сословиями, дворянским и городским, и ограничено их сословными делами; впрочем, дворянство через общие учреждения губернии господствует в местном обществе, но этот господствующий элемент в составе местного управления, делаясь односословным, дворянским, перестает быть служилым. Третья фаза обратно пропорциональна первой, если так можно выразиться, по государственному положению личного состава местной администрации как вторая - по самому устройству этой администрации, по содержанию и характеру административной деятельности.
Итак, в истории наших древних учреждений остаются в тени общественные классы и интересы, которые за ними скрывались и через них действовали. Рассмотрев внимательно лицевую сторону старого государственного здания и окинув беглым взглядом его внутреннее расположение, мы не изучили достаточно ни его основания, ни строительного материала, ни скрытых внутренних связей, которыми скреплены были его части; а когда мы изучим все это, тогда, может быть, и процесс образования нашего государственного порядка и историческое значение поддерживавших его правительственных учреждений предстанут перед нами несколько в ином вид, чем как представляются теперь.
Именно теперь есть два побуждения, заставляющие обратить особенное внимание на ту сторону нашей политической истории, которая остается недостаточно освещенной. Одно из этих побуждений идет со стороны и обусловливается влиянием, о котором мы должны решить: полезно ли оно нам в нашем настоящем положении или вредно? принимать ли его или нет? Как известно, политическая философия прошедшего века распространила в европейском обществе великую веру в государственные учреждения. Она создавала свои доктрины в то время, когда общество выросло из существовавшего политического порядка, как молодой человек вырастает из давно сшитого ему платья. В полемическом увлечении существовавший тогда порядок учреждений винили во всех бедствиях и несправедливостях, от которых хотели избавиться, не желая знать, что этот порядок именно потому теперь и стал тесен, что был слишком по росту тем, для кого строился; избавления от зол ждали от порядка, в котором все, созданное или державшееся преданием, было бы исправлено
согласно с указаниями разума. Отсюда сложилось убеждение, что благосостояние обеспечено, как скоро обломки средневекового порядка уступят свое место такому государственному устройству, в котором будут проведены строго разделение властей, ответственность исполнительной власти, равенство детей в праве наследования и другие члены нового символа политической веры. В основании этого учения, как его понимали тогда не только в публике, но иногда и в среде самих публицистов, лежала мысль, что народ - мягкий воск, из которого с помощью законодательства, известной системы учреждений можно слепить какую угодно форму общежития. Независимо от вопроса, доселе не получившего окончательного разрешения, действительно ли столь гибок и уступчив сам по себе управляемый материал, политический опыт позднейших поколений развил значительное недоверие в отношении к этому политическому катехизису. Опыт учил не раз, что благодеяния конституционного порядка могут, по крайней мере на некоторое время, ограничиваться успехами парламентской риторики, что laissez-faire может превратиться в огражденную законом эксплуатацию общества одним его классом, что, короче сказать, лучшая в техническом отношении форма политического устройства не устраняет бедствий, действующих при худших формах, которые за то особенно и считались худшими, что они допускали такие бедствия или даже признавались их источником. Несомненно, этому перестанут удивляться, как перестали удивляться тому, что иной, при самом гигиеническом питании, страдает расстройством желудка. Но этот опыт произвел впечатление, похожее на политическое разочарование. Под влиянием его во многих людях XIX в. стал складываться взгляд, который можно назвать политическим номинализмом; многие стали терять веру во всеспасающую силу политических гарантий, в могущество известных государственных форм, в магическое действие политических слов, даже в реальное содержание политических идей. Если этому взгляду ничто не помешает развиться, если история, всегда столь благосклонная к Западной Европе, не пошлет ей других опытов, способных рассеять это политическое уныние, то можно даже опасаться, как бы наш век не сделался временем банкротства политических доктрин, по крайней мере, многие из них пока не оправдали кредита, открытого им, когда они начинали свои операции. Упомянутый номинализм не чужд и нашему обществу, чаще всего обнаруживаясь в форме политического индифферентизма: уроки, преподанные чужим опытом, применяются к жизни, которая не давала ничего похожего на этот опыт. Здесь есть, кажется, некоторое недоразумение: сравниваются две очень различные общественные величины. На западе опыт дал людям большую практику суждений и действий, воспитал известный навык, политические вкусы, которые иногда с успехом восполняют в некоторых слоях недостаток политических понятий, - и можно поручиться, что как бы далеко ни зашли там в равнодушии к политическим формам, новым или старым, ко многим из этих последних там уж не воротятся, не захотят и не сумеют воротиться. Другие общества, где не заметно ни такого навыка, ни даже таких вкусов, где закон так часто шел впереди общественного сознания, имеют ли право разделять это равнодушие? Вопрос об этом приходится или придется решать, и людям, для которых он не есть исключительно вопрос теоретический, при решении его могут понадобиться некоторые
исторические справки, именно, захотят узнать: какие впечатления выносило наше общество из того или другого пережитого им порядка учреждений, из ежедневной его практики, а не из торжественных только минут его, какие из этих впечатлений успели изгладиться, замереть, и какие еще живы, - словом, каков наличный запас политических привычек и воспоминаний, на который можно рассчитывать в данную минуту. С этой целью будут искать в истории наших учреждений указания на отношение к ним общества, на участие в них последнего, и едва ли найдут искомое в таком изложении их истории, в котором особенное или исключительное внимание обращено на вопросы о том: насколько разграничены или смешаны были ведомства, насколько разделены власти и т.п.? Сперанский, например, сам должен был в царствование императора Николая наводить подобные справки в исторических документах: значит, такие справки бывают даже практически нужны при законодательном разрешении государственного вопроса. Но такие справки не могут оказаться лишними и для исторического самопознания общества.
Другое побуждение тесно связано с первым, только оно более местного происхождения. Как только великими реформами последних десятилетий стала обновляться наша народная жизнь, мы, видя в них начало перехода этой жизни на новые основания, стали заботливо думать о том: не было ли в нашем прошедшем таких общественных отношений, которые еще могли бы быть восстановлены и послужить интересам настоящего, и есть ли в настоящем обществе силы, элементы, способные понести на себе всю тяжесть общественной самодеятельности, не затрудняя, а облегчая деятельность правительства в интересах народного блага. При рассмотрении этого встретилось препятствие в одной давней привычке к односторонности в суждениях о фактах нашей политической истории; только эта односторонность не та, какая указана выше, заключается не в излишнем пристрастии к технике правительственного устройства. В последние два столетия русское общество не испытало коренных перемен в системе своих политических учреждений, в основаниях государственного порядка, но пережило несколько переделок в строе его административной машины по иностранным образцам. Это развило в обществе привычку судить о свойстве различных систем учреждений, имевших место в нашей истории, не столько по их существу, по принципам или практической применимости и полезности, сколько по их месторождению. Изменяя постановку вопроса, сделанную на западе, мы спрашивали не столько о том: на чем должно быть построено общество, на политической теории или исторической действительности, на равенстве или привилегии и т.п., сколько о том, что должно лечь в основание общественного порядка, свое или чужое? Такая перестановка вопроса была следствием того, что, при изучении русских политических явлений XVII и следующих веков мы привыкли с особенным вниманием взвешивать неудобства и блага заимствования, определять действие подражания на ту - земную жизнь. Так, принесенный с запада вопрос об отношении политической теории к исторической действительности преобразился у нас в вопрос об отношении иноземного усовершенствования к национальной самобытности, тяжба между старым и новым порядком перешла в спор о древней самородной и новой европеизированной России. Такая точка зрения до того вошла в привычку, что даже в древней России иные новые политические
тттт шщие
факты мы старались объяснять западным влиянием: так, замечая в Московском боярстве XV и XVI вв. некоторые незаметные прежде политические притязания, мы готовы видеть их причину в появлении при Московском дворе знатных выходцев из аристократического литовско-польского общества, князей Гедиминовичей, Патрикеевых, Глинских, Вельских, забывая, что они в XVI в. далеко отставали в своей политической оппозиции от князей Рюриковичей: Шуйских, Кубенских и других магнатов туземного происхождения. Точно также забываем мы, что и на западе в некоторых обществах не все родилось на месте и многое, чужое по происхождению, не осталось чуждым для народной жизни, по своим последствиям, по действию на ее успехи. Но в виду указанного вопроса об общественных силах и элементах, необходимо оставить эту точку зрения, которая не приведет к прямому ответу на него. Для этого следует попытаться основать историческую оценку русского политического порядка того или другого времени не на решении только вопроса о том - откуда взялись его формы, свои ли они или чужие, а преимущественно на рассмотрении того - какое туземное содержание влилось в них и переработало их или само было переработано ими.
Итак, изучающий историю наших учреждений, сверх задачи изобразить их устройство и даже преимущественн
