Политическое использование прошлого как инструмент символической политики: эволюция дискурса властвующей элиты в постсоветской России

Символическая политика

О. Ю. Малинова

ПОЛИТИЧЕСКОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ПРОШЛОГО КАК ИНСТРУМЕНТ СИМВОЛИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ: ЭВОЛЮЦИЯ ДИСКУРСА ВЛАСТВУЮЩЕЙ ЭЛИТЫ В ПОСТСОВЕТСКОЙ РОССИИ1

Исследуется эволюция практик политического использования коллективного прошлого в дискурсе российской властвующей элиты 1990-2000-х годов Указанные практики рассматриваются в контексте символической политики как сферы конкуренции различных способов интерпретации социальной реальности. Поддерживая определенное видение прошлого, представители властвующей элиты преследуют политические цели, которые не всегда связаны с собственно «исторической политикой». Вместе с тем возможность реализации этих целей существенно зависит от конфигурации уже сложившегося репертуара понятий, представлений, образов, символов, нарративов и проч., выступающих в качестве «общего достояния» и предмета присвоения и оспаривания для всех участников публичного пространства. Несмотря на несомненную эволюцию «векторов» символической политики, коллективное прошлое, скорее, является объектом ситуативного «использования», нежели предметом целенаправленного «конструирования». Следствием сложившейся традиции легитимации текущих решений по контрасту с политикой предшественников является актуализация преимущественно недавнего прошлого и слабая конкретизация репертуара, связанного с нашей «тысячелетней историей».

«Общепринятые» представления о прошлом служат одной из главных опор идентичности современных политических сообществ. Отчасти в силу этого, а отчасти по причине того, что идея истории вообще выступает в качестве фундаментального принципа воображения социального порядка в эпоху Модерна, апелляция к прошлому является неотъемлемым атрибутом политической риторики. На «коллективную память» полагается опираться, когда речь идет о легитимации и делегитимации существующего режима, политическом целеполагании, мобилизации поддержки, критике оппонентов

© О. Ю. Малинова, 2012

и прочих задачах, составляющих предмет ежедневной заботы политиков. Неудивительно, что история все чаще становится ареной политического соперничества.

Вопросы, связанные с использованием и интерпретацией прошлого в политических контекстах, в последние годы стали предметом пристального внимания представителей разных социальных наук — историков, социологов, политологов, исследователей международных отношений, культурологов и др. В этом корпусе литературы имеются и работы, посвященные анализу российского случая (Зубкова, Куприянов, 1999; Merridale, 2003; Зверева, 2004; Фе-ретти, 2004; Wertsch, 2008; Копосов, 2011; Малинова, 2011; Миллер, 2012б; Ачкасов, 2012; Торбаков, 2012; Laruelle, 2012). Понятийный аппарат этих и других исследований не отличается единообразием: речь идет об «исторической политике / политике истории», «политике прошлого», «политике памяти», «коллективной/общественной памяти», «политическом использовании прошлого», «культурах памяти» и др. Этот терминологический плюрализм в полной мере отражает состояние описываемого проблемного поля: усилия разрабатывающих его исследователей объединены скорее предметом, нежели схожими методологическими подходами и стремлением к систематической эмпирической проверке немногочисленных пока теорий. Что, впрочем, вполне нормально, если учесть междисциплинарный характер быстро прирастающего корпуса исследовательских текстов. Более строгая методологическая рефлексия возможна в рамках постепенной специализации исследовательского поля и его сопряжения с теоретическими подходами, разрабатываемыми отдельными социальными науками (что не отменяет коммуникации поверх дисциплинарных границ, но делает ее более осмысленной).

В этой связи нам представляется перспективным изучение практики политического использования прошлого в качестве одного из аспектов символической политики. Опираясь на концепцию символической борьбы П. Бурдье (Бурдье, 2007), под этим термином мы предлагаем понимать деятельность, связанную с производством различных способов интерпретации социальной реальности и борьбой за их доминирование в публичном пространстве. Рассматриваемая таким образом символическая политика является не противоположностью, а скорее, специфическим аспектом «реальной» политики. В качестве ее инструментов выступают не только вербально оформленные «идеи» (принципы, концепции, доктрины, программы и т. д.), но и невербальные способы означивания (образы, жесты, графические изображения и др.); ее практики выражаются не только в «словах», но и в «делах». Предлагаемый нами подход ориентирует не только на изучение целей, стратегий и техно-

логий, реализуемых акторами, действующими в публичном пространстве (т. е. на выявление различных типов symbolic policies). Он также побуждает фокусировать внимание на процессе взаимодействия (конкуренции, поддержки, сопряжения и др.) между разными способами интерпретации социальной реальности, который в логике различения, имеющего место в английском языке, можно обозначить как symbolic politics. Наконец, данный подход нацелен на изучение специфических механизмов, обусловливающих наблюдаемые результаты такого взаимодействия, — доминирование одних способов интерпретации социальной реальности и маргинализацию других, трансформацию дискурсов под влиянием конкуренции и т. д.

Объектами нашего исследования являются использование и интерпретация коллективного прошлого в курсе символической политики, проводимом от имени современного Российского государства. Не будучи единственным актором данного поля, государство занимает на нем особое положение, поскольку обладает возможностью навязывать поддерживаемые им способы интерпретации социальной реальности путем властного распределения ресурсов, правовой категоризации, придания символам особого статуса, а также благодаря способности представлять Нас на международной арене. В связи с этим публичные высказывания акторов, выступающих от имени государства или участвующих в принятии властных решений, имеют особое значение и, как правило, становятся объектами соотнесения для других участников коммуникации. Вместе с тем доминирование интерпретаций, артикулируемых властвующей элитой, не предрешено: даже если «нужная» нормативноценностная система навязывается насильственными методами, у индивидов остается возможность «лукавого приспособления»2 и двоемыслия. Оспаривание существующего социального порядка — не менее важная часть символической политики, чем его легитимация.

Продвигая или поддерживая определенные интерпретации коллективного прошлого, представители властвующей элиты преследуют политические цели, которые не всегда связаны с собственно «исторической политикой» (Миллер, 2012а): они стремятся легитимировать собственную власть, укрепить солидарность сообщества,

__________________________________________________________________ 181

оправдать принимаемые решения, мобилизовать электоральную поддержку, показать несостоятельность оппонентов и проч. Вместе с тем возможность реализации этих целей существенно зависит от уже сложившегося репертуара понятий, представлений, образов, символов, нарративов и проч., который является общим «достоянием» всех участников публичного пространства и оказывается предметом интерпретации, присвоения и оспаривания. При этом конфигурации публичной сферы оказывают значимое влияние на символические стратегии и возможности различных акторов.

В настоящей статье на основе изучения риторики президентов РФ, публичных выступлений политиков, занимавших ключевые позиции в федеральной исполнительной власти, а также публикаций официального печатного органа Правительства РФ — «Российской газеты»3 мы попытаемся проследить, как менялись практики политического использования прошлого властвующей политической элитой в 1990-2010-х годах. Выборка источников не является репрезентативной, а методика их анализа — строгой. Задача этой статьи — выявить эволюцию подходов властвующей элиты к использованию прошлого в контексте решения текущих политических задач и оценить ее последствия для формирования новой макрополитической идентичности. Уточнение выявленных тенденций и их анализ в общем контексте символического пространства — задачи другого, более обстоятельного исследования.

В первые годы существования нового Российского государства интерпретация национального прошлого в публичной риторике властвующей элиты была подчинена главной политической задаче -оправданию курса на радикальную трансформацию советского «тоталитарного» порядка. Цели реформ, начавшихся в 1992 г., формулировались в духе неозападнического дискурса, который сложился еще в годы перестройки (Малинова, 2008, с. 95-108). Казалось, что победа «демократов» в августе 1991 г. открывает перед Россией перспективу превращения в «нормальную» демократическую страну с рыночной экономикой. По образному выражению министра

иностранных дел в правительстве Ельцина-Гайдара А. В. Козырева, «наша “сверхзадача” — буквально за волосы себя втащить... в клуб наиболее развитых демократических держав. Только на этом пути Россия обретет столь необходимое ей национальное самосознание и самоуважение, встанет на твердую почву» (Козырев, 1994, с. 22). Эта «сверхзадача» воспринималась как радикальное изменение сложившейся траектории исторического развития. Примечательно, что многие «демократы», рассуждая о необходимости перемен, использовали метафоры, указывающие на волевой и даже насильственный характер предстоящего прорыва4. Отталкиваясь от идеологических оппозиций времен холодной войны, властная элита начала 1990-х годов интерпретировала постсоветский транзит в логике историцистской схемы, побуждавшей к тотальному отрицанию советских принципов.

Отношение к дореволюционному наследию было более сложным. Начатые преобразования интерпретировались как восстановление связи времен, разорванной в годы советской власти. Как подчеркивал Б. Н. Ельцин в своем первом президентском послании Федеральному Собранию, «разложилась доминировавшая в течение десятилетий тоталитарная государственная идеология, выразителем которой была КПСС. На смену приходит осознание естественной исторической и культурной преемственности...» (Ельцин, 1994)5. Впрочем, реализация этой установки в символической политике государства носила избирательный характер. Усилия по «восстановлению памяти» в большей мере касались недавнего прошлого. Действовала Комиссия при президенте РФ по реабилитации жертв политических репрессий (соответствующий закон был принят еще в октябре 1991 г.; ранее, в апреле того же года, был принят закон «О реабилитации репрессированных народов»). Реабилитация того, что по политическим или идеологическим соображениям порицалось или было предано забвению, давала возмож-

_________________________________________________________________________ 183

ность формировать репертуар позитивных символов, не отступая от доминирующего принципа отрицания «тоталитарного прошлого»6.

Заметно меньше внимания уделялось восстановлению «исторической и культурной преемственности» с досоветским периодом. Так, в шести ежегодных посланиях Б. Н. Ельцина Федеральному Собранию нам удалось обнаружить всего три упоминания о явлениях и событиях истории до 1917 г., причем только в одном случае прошлое представлялось «со знаком плюс» (ссылка на «глубокие исторические корни» местного самоуправления «в российской политической культуре в виде земства» (Ельцин, 1994)7. Этот факт примечателен, если учесть, что легитимация текущего курса через апелляцию к прошлому с самого начала стала неотъемлемым атрибутом текстов данного жанра, при этом в посланиях Б. Н. Ельцина фрагментов, которые содержат упоминания о событиях, явлениях и действующих лицах прошлого, заметно больше, чем в аналогичных выступлениях В. В. Путина и Д. А. Медведева (46, 22 и 15 соответственно) (Малинова, 2011). Восстановление «связи времен» требовало кропотливой работы по переосмыслению интерпретации отечественной истории, покоившейся на идеологических схемах, оставшихся в наследство от советского времени (и, в свою очередь, впитавших многое из дореволюционного нарратива героического «революционно-освободительного движения»). Здесь трудно было ожидать быстрых результатов, однако важно было поставить соответствующие цели. К сожалению, в первой половине 1990-х годов символическая политика властвующей элиты была всецело подчинена текущим задачам, казалось, что главное — сделать постсоветский переход необратимым, остальное «само собой устроится».

Вместе с тем корни многих современных проблем усматривались в дореволюционной истории. По словам Ельцина, «царская Россия, обремененная грузом собственных исторических проблем, не смогла выйти» на дорогу демократии, что предопределило «радикализм российского революционного процесса, его стремительный срыв от Февраля к Октябрю» и в конечном счете обусловило разрыв исторической традиции (Ельцин, 1996). Февраль-

ская революция 1917 г. рассматривалась как наивысшая точка движения России по «нормальному», «европейскому» пути, прерванного большевиками8. Вместе с тем напоминания о шаткости отечественной либеральной традиции выполняли мобилизационную функцию — они должны были оттенить грандиозность переживаемых трудных реформ и одновременно подчеркнуть связанные с ними риски. «Россия хорошо знает, что такое право силы. Осознать силу права только предстоит...Тем самым зреет опасное для нашего развития явление: права личности, никогда в отечественной истории не считавшиеся практическим государственным приоритетом, рискуют и впредь остаться декларативными» (Ельцин, 1995).

Тема «октябрьской катастрофы» активно использовалась во время избирательной кампании Б. Н. Ельцина в 1996 г. Представляя выбор между действующим президентом и его главным противником — лидером коммунистов Г. А. Зюгановым как вопрос жизни и смерти для новой России, многие члены властвующей элиты использовали в качестве ресурса массовые представления об ужасах большевистской революции и ее последствиях, сформированные благодаря потоку разоблачительных публикаций в СМИ конца 1980-х -начала 1990-х годов. Как подчеркивалось в статье, напечатанной «Российской газетой» за подписью тогдашнего руководителя администрации президента Н. Д. Егорова, «нам придется снова выбирать между продолжением демократических реформ и поворотом вспять. Но назад дороги нет, сзади — пропасть. Еще одной разрушительной революции Россия просто не выдержит» (выделено

________________________________________________________________ 185

мною. — О. М.) (Егоров, 1996). Еще более определенно эту мысль сформулировал мэр Петербурга А. А. Собчак: «После того, что пережила Россия в течение заканчивающегося столетия, она просто не выдержит еще одного диктатора, еще одной революции, которая может оказаться самой кровавой в ее истории» (Собчак, 1996).

После выборов, продемонстрировавших готовность значительной части избирателей поддержать кандидата от КРПФ, в курсе символической политики произошли некоторые перемены. 7 ноября 1996 г., за год до 80-летия Октябрьской революции, Б. Н. Ельцин издал указ, вводивший новую формулу праздника, оставшегося в наследство от советской власти: День примирения и согласия. Можно предположить, что не все разделяли такое решение. Во всяком случае, некоторые представители прежней властвующей элиты и после избрания Ельцина пытались представить ситуацию в терминах «столетней гражданской войны», обвиняя «современных большевиков» в эскалации агрессии. Накануне 59-летней годовщины революции А. Н. Яковлев опубликовал в «Российской газете» статью «Если большевизм не сдается», в которой доказывал, что «путь к торжеству свободы в России может быть прерван в любой день, если не поставить вне закона большевистскую идеологию человеконенавистничества» (Яковлев, 1996). Однако Ельцин и его окружение решили не играть на обострение.

В период второго президентства Б. Н. Ельцина наметились очевидные сдвиги в символической политике, которые определялись, с одной стороны, новым раскладом сил, а с другой, потребностью в консолидации расколотого политического класса и «стабилизации» конфликтов, которые во время избирательной кампании намеренно обострялись. Не случайно использованное для переопределения праздника слово «согласие» заняло центральное место в риторике президента. Государство перешло от квазиневмешательства в «свободный рынок» идей к продвижению идеи национального консенсуса. Наиболее заметным проявлением этого сдвига стал призыв к разработке новой «национальной идеи», озвученный Ельциным через месяц после выборов. Хотя последовавшая за этим дис-кусси, несомненно, внесла оживление в общественную повестку и привлекла внимание многих политиков, журналистов, специалистов и просто рядовых граждан, она не привела к искомому результату — установка политического класса на взаимодействие по принципу игры с нулевой суммой оказалась сильнее призывов к единению. Как показал в своем исследовании М. Урбан, несмотря на то, что дискурсы коммунистов/патриотов, демократов и государственников в этой дискуссии имели структурное сходство, и все участники принимали общую цель — сформулировать эксплицитно идею сообще-

ства и превратить ее в государственную идеологию, острота конфликтов по поводу содержания последней не позволяла сосредоточить дискуссию на поиске моментов согласия (Urban, 1998, р. 985). С учетом прежнего советского опыта закрепления «государственной идеологии» ставки казались слишком высокими, чтобы решать проблему «принципов» на пути компромисса.

Это в полной мере касалось и проблемы интерпретации коллективного прошлого: в понимании «демократов» идея «согласия и примирения» не отменяла необходимости «покаяния» в преступлениях советского режима, в то время как «народно-патриотическая оппозиция» изображала попытки переписать историю советского периода как стремление правящего «преступного режима...унизить русский народ». Без трансформации (или маргинализации) этой оппозиции консенсус был невозможен. Многое зависело от позиции власти, которая могла попытаться дистанцироваться от обеих точек зрения и предложить в качестве основы для диалога некий «третий вариант» — пойти по пути, предложенному А. Яковлевым и решительно встать на сторону «демократов», использовав имеющиеся ресурсы для маргинализации «народно-патриотического» дискурса. Однако ни того, ни другого сделано не было.

Вторая половина 1990-х годов отмечена некоторыми изменениями в официальной практике политического использования советского прошлого. Они обозначились еще в 1995 г., в связи с празднованием 50-летия Победы в Великой Отечественной войне. Масштаб события, его международно-политический потенциал, а также высокий статус этого праздника в обществе обязывали к проведению торжественных мероприятий с должным размахом. Примечательно, что в процессе их подготовки были сделаны некоторые уступки на поле «борьбы символов»: при проведении парада на Красной площади 9 мая 1995 г. впервые, наряду с государственным трехцветным флагом, участвовала копия Красного Знамени Победы (эта практика позже была закреплена, в том числе и законодательно). Этот жест многими был воспринят как свидетельство того, что «волна отрицания собственной великой истории схлынула», и «понятие патриотизма, преданное было поруганию и лжи», «вновь стало наполняться сокровенным значением» (Яшманов, 1996).

Корректируя символическую политику, власть, безусловно, реагировала на запрос, сформировавшийся в обществе, уставшем от тиражирования негативного образа Нас9. При этом она опиралась

_________________________________________________________________ 187

на уже сложившийся репертуар смыслов: в то время как Октябрьская революция вследствие реинтерпретации в медийном дискурсе стала предметом идеологической конфронтации, Великая Отечественная война, память о которой была основательно институционализирована в предшествующий период (Копосов, 2011, с. 90-105), оставалась символом, значение которого никем не ставилось под сомнение.

С 1995 г. Б. Н. Ельцин и его спичрайтеры пытались найти новый ракурс интерпретации Великой Победы, стремясь использовать огромный символический потенциал этого события и вместе с тем не отступить от принципа «отрицания тоталитарного прошлого». Анализ выступлений президента по случаю Дня Победы показывает, что Ельцин неизменно интерпретировал это событие как «символ мужества, патриотизма, самоотверженности» людей, но не заслугу государства и «советского строя» — в отличие от В. В. Путина, который стал говорить о Великой Победе (как и о некоторых других аспектах советского наследия) с точки зрения преемственности советской и российской государственности. Вместе с тем Ельцин охотно использовал символ Великой Победы, чтобы подчеркнуть единство бывших союзных республик, напомнить Западу о былом сотрудничестве союзников по антигитлеровской коалиции и указать на необходимость преодоления «взаимного недоверия и страха», порожденного эпохой «холодной войны» (Ельцин, 1995а), а также чтобы призвать к «национальному согласию и единст-ву...независимо от убеждений и политических пристрастий» (Ельцин, 1999а). Таким образом, именно при Ельцине были заложены основы современной практики политического использования богатейшего символического потенциала памяти о Великой Отечественной войне, успешно продолженной его преемниками.

Важной вехой на пути к «примирению и согласию» должно было стать перезахоронение останков императора Николая II и членов его семьи. Однако разгоревшиеся в обществе дискуссии относительно достоверности найденных под Екатеринбургом останков (ее отказалась признать Русская Православная Церковь) и места захоронения останков в значительной степени свели на нет символическое значение этого акта: событие получило оттенок политической сенсации. В частности, решение об участии президента Ельцина в

мени уже утратили былое влияние на власть; не случайно и «Демократический выбор России», и «Яблоко» в ходе избирательной кампании 1995-1996 гг. уделили заметное внимание не только вопросам национальных интересов и межэтнических отношений, но и теме патриотизма (Малинова, 1998, с. 133-150).

церемонии, проходившей 17 июля 1998 г., и тем самым — о ее статусе было принято буквально накануне. В этом контексте эффект выступления президента, говорившего об «искуплении грехов предков» и о необходимости «завершить век, который стал для России веком крови и беззакония, покаянием и примирением» (Ельцин, 1998), оказался смазан.

В конечном счете, политика «примирения» носила, скорее, декларативный характер: главной целью властвующей элиты ельцинского «призыва» оставалась легитимация непопулярных решений, принимавшихся под лозунгом «борьбы с тоталитарным режимом», и это обстоятельство не позволяло уйти от практики использования прошлого по принципу контраста с настоящим. Вместе с тем более отдаленное прошлое в политической практике 1990-х годов использовалось мало. На наш взгляд, это объясняется отсутствием, с одной стороны, «готового» нарратива, который позволял бы связать наследие доимперского и имперского периодов с современными задачами конструирования макрополитической идентичности10, а с другой стороны, ясности в отношении оснований, границ и ценностно-смыслового содержания последней. Во всяком случае, запрос на разработку исторического нарратива, пригодного в новом контексте, отчетливо сформулирован не был. Не разделяя в полной мере интерпретацию коллективного прошлого, предложенную в конце 1980-х -начале 1990-х годов «демократами», власть вынуждена была ее придерживаться по прагматическим соображениям.

По разным причинам в процессе политической трансформации 1990-х годов не удалось создать эффективные институциональные арены для обсуждения общественно значимых проблем и способов их решения. Идеологические конфликты в фрагментированном публичном пространстве существенно затрудняли решение задачи консолидации макрополитического сообщества, стоявшего за новым Российским государством, и это обстоятельство сознавалось политическим классом как проблема. В 2000-х годах был взят курс на установление «согласия сверху» путем частичного ограничения плюрализма в «ядре» публичной сферы и одновременно, попыток внедрения своего рода «частичной» идеологии, эклектически сочетающей элементы разных дискурсов (Идейно-символическое.,

________________________________________________________________ 189

Первым шагом в этом направлении стало принятие в 2000 г. федеральных конституционных законов о государственных символах России, утвердивших трехцветный флаг, который был взят на вооружение «демократическими» силами в дни августовского путча 1991 г., герб с двуглавым орлом — символ империи Романовых, и гимн с новыми словами, положенными на «старую» советскую мелодию. Аргументируя этот компромисс, Путин осуждал позицию тех, кто «предельно идеологизирует» эти символы государства и связывает с ними исключительно «мрачные стороны в нашей истории». По словам президента, «если мы будем руководствоваться только этой логикой, тогда мы должны забыть и достижения нашего народа на протяжении веков. Куда мы с вами тогда поместим достижения русской культуры? Куда мы денем Пушкина, Достоевского, Толстого, Чайковского? Куда мы денем достижения русской науки — Менделеева, Лобачевского и многих, многих других? А их имена, их достижения тоже были связаны с этими символами. И неужели за советский период существования нашей страны нам нечего вспомнить, кроме сталинских лагерей и репрессий? Куда мы тогда с вами денем Дунаевского, Шолохова, Шостаковича, Королёва и достижения в области космоса? Куда мы денем полет Юрия Гагарина? А как же блестящие победы русского оружия со времен Румянцева, Суворова и Кутузова? А как же победа весной 1945 года? Я думаю, что если мы подумаем обо всем этом, то мы признаем, что мы не только можем, но и должны использовать сегодня все основные символы нашего государства» (Путин, 2000а).

Список национальных достижений, которые не должны быть забыты, отчетливо распадается на три категории: а) достижения великих соотечественников на почве культуры и науки, получившие мировое признание, б) военные победы прошлого, в ряду которых особое место занимает победа в Великой Отечественной войне, в) достижения в области освоения космоса. К началу XXI в. репертуар положительных символов, способных служить опорой новой коллективной идентичности, был конкретизирован существенно хуже, нежели набор негативно оцениваемых моментов национальной истории, которые могли быть использованы в политической риторике в модальности «урока/предостережения».

Вскоре этот набор был дополнен идеей великодержавности, проецируемой на всю «тысячелетнюю историю» России. В новом

официальном дискурсе именно государство (вне зависимости от менявшихся границ и политических режимов) стало представляться в качестве ценностного стержня, скрепляющего макрополитическую идентичность. Идея «сильного государства» как основы былого и будущего величия России была ясно сформулирована Путиным в 2003 г.: «Хотел бы напомнить: на всем протяжении нашей истории Россия и ее граждане совершали и совершают поистине исторический подвиг, — говорил он в послании Федеральному Собранию. — Подвиг во имя целостности страны, во имя мира в ней и стабильной жизни. Удержание государства на обширном пространстве, сохранение уникального сообщества народов при сильных позициях страны в мире — это не только огромный труд. Это еще и огромные жертвы, лишения нашего народа» (Путин, 2003). Как известно, в современных общественных дискуссиях огромная территория рассматривается не только как залог величия России, но и как проблема, в частности как фактор, определяющий «мобилизационный» тип развития страны, сопряженный с некоторыми издержками11. Высказывание Путина, идентифицирующее Россию с удерживаемым ею пространством («.таков тысячелетний исторический путь России. Таков способ воспроизводства ее как сильной страны») и призывающее ценить плод «огромного труда» многих поколений людей, — безусловно, заявка на вполне определенную позицию в этом споре.

Естественным следствием этих изменений в модели коллективной идентичности, поддерживаемой властью, стала переоценка советского прошлого. Путин впервые затронул эту тему еще в самом начале своей президентской кампании. В 1999 г. он писал в программной статье «Россия на рубеже тысячелетий»: «Было бы ошибкой не видеть, а тем более отрицать несомненные достижения того времени», — а ниже в духе «демократического» дискурса 1990х годов добавлял: «Как ни горько признаваться в этом, но почти семь десятилетий мы двигались по тупиковому маршруту движения, который проходил в стороне от столбовой дороги цивилизации» (Путин, 1999). В последующих выступлениях нового президента РФ можно обнаружить как позитивные, так и критические оценки совет-

__________________________________________________________________________ 191

ского опыта.

Более решительный поворот в этом аспекте символической политики обозначился в 2005 г., в начале второго президентского срока Путина: в послание Федеральному Собранию были включены известные слова о распаде СССР как «крупнейшей геополитической катастрофе века» (Путин, 2005), которые явно противоречили оценке, многократно озвученной Ельциным (ср.: «Советский Союз рухнул под тяжестью всеобъемлющего кризиса, разодранный на куски экономическими, политическими и социальными противоречиями» (Ельцин, 1996)). Вместе с тем интерпретация распада СССР (который де-факто был актом рождения нового Российского государства) как случайной катастрофы, спровоцированной действиями плохих политиков, прекрасно вписывалась в концепцию «тысячелетней» великой державы.

В том же послании переопределялось значение победы в Великой Отечественной войне, 60-летие которой предстояло отметить две недели спустя: Путин придал этому событию особый гуманистический смысл, назвав его «днем торжества цивилизации над фашизмом», а солдат Великой Отечественной — «солдатами свободы». Эта интерпретация была увязана с проблемой отношений на постсоветском пространстве: гуманистическое наследие победы Путин представлял как общее достояние «бывших республик СССР, а ныне независимых государств», которому нужно «вместе соответствовать». Тема войны, значимая для конструирования национально-государственных идентичностей большинства стран Западной и Восточной Европы, стала играть важную роль в международной символической политике, превращаясь в объект соперничества интерпретаций. С течением времени символ Великой Отечественной войны в риторике глав Российского государства приобретал все больше новых смыслов. Не случайно Н. Е. Копосов высказал предположение о том, что миф о войне в постсоветской России выполняет функцию «мифа происхождения»12, которую в силу резкого расхождения оценок не могут выполнять события, связанные с распадом СССР. Учитывая остроту конфликтов по поводу коллективного прошлого, трудно говорить о «мифе происхождения» примени-

12 «Миф происхождения» (myth of origin) — это фундаментальный миф об историческо