Спросить
Войти
УДК 94:329.17(450)«19» ББК 63.3(4ИТА)62-3
ИЗ ИСТОРИИ ИССЛЕДОВАНИЙ ИТАЛЬЯНСКОГО ФАШИЗМА И ГЕРМАНСКОГО НАЦИЗМА: РЕЖИМ, ОБЩЕСТВО И ПРОБЛЕМА
СОГЛАСИЯ*
Роберта Пергер,
доктор истории, ассистент профессора департамента истории Индианского университета в Блумингтоне (США)
rpergher@indiana.edu Джулия Апьбанезе,
научный сотрудник Падуанского университета (Италия)
giulia.albanese@unipd.it
Перевод с английского М.В. Землякова
Аннотация. В статье рассматривается историография истории фашистской Италии. Основное внимание сосредоточено на оценках учеными отношений между режимом и людьми. В центре исследования находится проблема согласия - о том, как, когда и почему историки усматривали соглашение и взаимодействие между итальянским населением и режимом Муссолини. В начале статьи излагаются общие соображения относительно концепции согласия и ее актуальности применительно к изучению тоталитарных режимов. Затем рассматриваются сдвиги, произошедшие в историографии Италии, когда историки пересмотрели свои прежние интерпретации, и вместо темы принуждения и насилия на первый план была выдвинута проблема консенсуса. События, повлиявшие на процесс осмысления фашистской Италии, сопоставляются с изменениями научных интерпретаций истории нацистской Германии. Авторы статьи считают, что ученые, заявившие о существовании в муссолиниевской Италии парадоксального силового поля, в котором согласие и принуждение были неразрывно связаны между собой, в наибольшей степени приблизились к истине.
WRITING THE HISTORY OF ITALIAN FASCISM AND GERMAN NAZISM: REGIME, SOCIETY, AND THE QUESTION OF CONSENT
Roberta Pergher, Assistant Professor, Department of History, Indiana University Bloomington, United States of America Giulia Albanese, Researcher in Contemporary History, University of Padua, Italy
Abstract. The article examines the historiography on Fascist Italy, focusing on the way in which the relationship between regime and people has been portrayed. The question of consent - of how, when, and why historians have seen an agreement and a synergy between the Italian population and Mussolini&s regime -is at the center of the inquiry. The article starts with a general reflection on the concept of consent and its relevance in totalitarian regimes. It then traces historiographical shifts in Italy, where historians have moved from an interpretation that foregrounded coercion to one that emphasized consent. The article juxtaposes these historiographical developments in Italy to changing scholarly interpretations in relation to Nazi Germany, thus showing how two different scholarly traditions have over time dealt with their countries ¬ too distant dictatorial
* Данная статья является расширенной версией совместно написанного нами предисловия к изданной нами книге In the Society of Fascists: Acclamation, Acquiescence and Agency in Mussolini&s Italy (New York: Palgrave 2012).
past. The piece advocates for a scholarship that examines the paradoxical force field in which assent and coercion were inextricably interwoven.
Принуждение или согласие?
На протяжении 1950-х и 1960-х годов (и даже в 1970-е годы) многие исследователи, описывая межвоенный период, были предельно однозначны: диктаторские режимы, возникшие тогда в Европе, управлялись «железной рукой». В наибольшей степени подобная трактовка была характерна для сложившейся в годы «холодной войны» концепции тоталитаризма, в рамках которой и описывался дьявольский политический механизм, полностью подчинённый воле лидера и контролировавший общество снизу доверху. Теоретики тоталитаризма не были единодушны при оценке того, чем определялось тогда поведение населения: страхом или гипнозом. Однако даже последнее не исключало наличия свободы воли. При этом ситуация в Италии обычно не ставилась на одну доску с наиболее бесчеловечными тоталитарными режимами. Но даже в этом случае исследователи разделяли точку зрения, согласно которой режим и здесь насаждал свою волю силой [1].
Однако со временем историкам, занимавшимся исследованием фашизма, пришлось обратиться к оценке признаков консенсуса - в том числе там, где ранее виделся только террор. В отношении фашистской Италии такой поворот, инициированный в 1960-х годах новаторской книгой историка Рен-цо ди Феличе, пришедшего к выводу, что фашизм располагал широкой поддержкой [2], произошёл относительно рано. Об этом же свидетельствовал довоенный курс лекций Пальмиро Тольятти, трактовавшего фашизм не только как средство жестокого угнетения народных масс, но и, в не меньшей степени, как реакционное массовое движение и соответствующий ему режим [3].
В отношении нацистской Германии данный поворот был не столь резким и, как мы увидим, мог быть рассмотрен как реакция на многочисленные внешние интеллектуальные и этические конструкции [4, 5]. Однако и здесь представление о том, что нацистам удалось создать нечто вроде «единства нации» и установить определенную форму «общественного согласия», стало доминирующим в среде нового поколения историков Третьего рейха.
Названные перемены стали ценным инструментом, облегчившим понимание значимости массового участия в диктатурах межвоенного периода. Разумеется, было бы неправомерным рисовать в этой связи воображаемую картину «послушной», «готовой на все» массы. Она исказила бы противоречивые и менявшиеся отношения между тогдашними политическими режимами и народами.
Ни в одной стране того времени не существовало равновесия между ограничением и свободой воли, между угнетением и борьбой, между преданностью и непокорностью, между высокопарной риторикой и суровой реальностью в такой степени, как в фашистской Италии. Эта противоречивая и переменчивая основа и привлекала историков на протяжении более чем полувека.
Данная статья призвана рассмотреть научное направление, в рамках которого были изучены взаимоотношения итальянского правящего режима и общества и намечены пути, на которых возникали новые вопросы и разнообразные ответы на них. Мы поставили перед собой цели, которые бы отражали как уже имевшийся научный интерес к данной теме, так и новые моменты, вызванные изменившимся послевоенным политическим и нравственным климатом. Наша позиция формировалась и в сопоставлении с другими национальными историографическими направлениями. В статье, по сути, дается сравнение итальянского опыта и немецкой исторической школы с целью продемонстрировать способы взаимодействия между режимом и людьми, которые существовали на одной территории, но не обязательно в одно и то же историческое время. Однако прежде, чем вступить на путь историографических дебатов, в статье приводится рассуждение о том, что означает сама постановка вопроса о согласии.
В конце 1960-х - начале 1970-х годов, когда в публичное пространство впервые вошло представление о том, что фашистский политический режим характеризовался своего рода солидарностью, начались острые споры, инициированные массой новых работ. Авторы этих исследований стремились проверить тезис Де Феличе о том, что итальянский народ (и в частности, средние слои) длительное время поддерживали фашизм, рассматривая его в качестве надёжной и многообещающей альтернативы и либерализму, и социализму [6]. С этого момента и в историографии, и в общественном мнении идея о «единодушии народа» стала основным инструментом анализа отношений между режимом Муссолини и населением Италии. Отчасти это случилось потому, что исторические исследования, народная память и современное политическое манипулирование фашистским прошлым настолько всё запутали, что концепт согласия оказался перегруженным множественными и противоречивыми смыслами.
Особенно часто в итальянских общественных дебатах и научных работах подчёркивалась идея «нормативизации» фашизма: раз население как бы следовало за этим режимом, то логично было предположить, что он «был не так уж и плох» [7]. В случае с Германией использовался другой подход. Там современная наука приняла нацистские смертоносные расовые законы как данность и пыталась понять, в какой мере идеология и практика умерщвления были поддержаны простыми немцами. В случае же Италии представление о «мягком» фашизме сделало его вполне приемлемым для политиков и интеллектуалов, апеллировавших к фашистскому наследию и в то же время изображавших себя респектабельными игроками на политической арене [8].
Парадоксально и то, что представление о сложившейся в то время «народной общности» привело не к публичному признанию соучастия населения в диктатуре, как это было в случае с Гер -манией, но к обелению самого режима. Оно, в свою очередь, вызывало к жизни образ вымышленного «успешного и удовлетворенного общества». Характерно однако, что даже самые ярые приверженцы такого подхода не трактовали категорию «консенсуса» буквально [9]. Большинство из них признавало, что в действительности многие люди, которые, возможно, и могли поддерживать режим в каких-то конкретных обстоятельствах нередко высказывали немалое недовольство его деятельностью.
Подобное использование концепта «консенсуса» в диктаторских режимах XX в. свидетельствует о его характере. Возможности выбора были ограничены, оппозиция жестоко подавлялась. Определенному давлению подвергались даже те, кто так или иначе получали выгоды от правительственной политики.
Разумеется, фашистские режимы были способны выдвинуть на поверхность лидера, который был в состоянии привести к согласию если не все общество, то, по крайней мере, некоторые его группы. Однако не менее очевидно и то, что любой существующий общественный консенсус может быть понят только в сочетании с насилием. Даже публичная поддержка политического режима нередко бывает следствием не искреннего энтузиазма масс, а навязанного им выбора.
Следует подчеркнуть, что вопрос о согласии является одним из тех, которые ставятся историками в отношении диктатур XX в., но не абсолютных монархий XVIII в. Мы ставим его по отношению к Италии, находившейся под властью Муссолини, но не Франции Людовика XIV отчасти потому, что фашисты претендовали на представительство
интересов народа и подкрепляли эту претензию срежиссированной ими же массовой поддержкой. Выдвигая проблему согласия, мы отдаем себе отчет в том, что в эпоху «массовой политики» народы чувствуют себя способными либо оказать поддержку правящему режиму, либо воздержаться от нее. Это особенно справедливо для Италии и Германии, поскольку еще до прихода к власти Муссолини и Гитлера их народы уже достигли определённого уровня общественного развития [10].
По контрасту с демократией в диктатурах наблюдается полное отсутствие открытых выборов, инакомыслия и дискуссий, что препятствует формированию политических группировок, противоречий и несогласия, а также и одобрению, которое является квинтэссенцией демократического режима. Это и выводит нас на вопрос о «согласии».
Понятие «согласия» балансирует между «социальной интеграцией» и «социальной исключительностью». Что может подразумеваться при таких обстоятельствах под терминами «согласие» и «единодушие»? Историки констатируют недостаток достоверных сведений о мыслях, чувствах и надеждах людей, живших в условиях политических систем, имевших карательный характер. Нам неизвестно, насколько искренними были проявления лояльности. Поэтому нам так сложно дать оценку таким феноменам, как молчание и покорность режиму.
Проблема заключается в том, что историкам непросто определить не только идею «согласия», но и объяснить сам этот термин [11]. Часто «согласие» отождествляется с «консенсусом». И действительно, итальянское слово consenso соединяет в себе оба значения [12]. Тем не менее, два английских слова [consensus и consent. - прим. перев.] вмещают в себя несколько отличные друг от друга «уровни одобрения» режима народом. Слово consent подразумевает поддержку режима, которая может варьироваться от сдержанной до восторженной, однако в любом случае остаётся волеизъявлением, требующим реального внутреннего или внешнего акта поддержки. Consensus означает в большей степени пассивное состояние. Однако этот термин глубже, чем просто «согласие», разъясняет сущность «общественного договора». Таким образом, оба термина дают возможность для известных вариаций.
Использование обоих понятий, однако, не позволяет объяснить влияние народа на политический режим. Хотя «согласие» предполагает более активное единение с политическим руководством, чем «консенсус», оно в большей степени подразумевает одобрение народом действий и обещаний режима, чем влияние общества на политику диктатуры.
Подобная терминологическая неясность ставит перед нами вопрос о функции консенсуса на службе диктаторского режима. Можно предположить, что его могущество и длительность существования были прямым следствием народной поддержки. Однако нельзя отрицать, что успешными становились и те политические режимы, которые оставляли возможность выражения недовольства и протеста или каким-то образом переводили недовольство с фигуры лидера на окружающие его властные круги (например, на партию). Необходимость согласия должна была, с одной стороны, сдерживать, а, с другой, - легитимизировать политический режим, ограничивая рамки его действия. Те режимы, которые были способны мобилизовать партийный аппарат и игнорировать общественное мнение, имели гораздо большую свободу действия. Иными словами, сложная динамика властных отношений и неустойчивые границы между режимом и обществом неизбежно выходили за рамки бинарной формулы «насилие согласие».
Несомненно, что историографические школы двух политических режимов (Италии и Германии) не были одинаковы. Исследователи трактовали их деятельность по-разному. Часто высказываемое мнение о том, что литература об итальянском фашизме «следует» за историографией национал-социализма, иногда является верным. Но в целом оно не охватывает ряда исторических проблем и интерпретаций. Это определяется не только различной политикой этих двух политических режимов, но и неодинаковым наследием прошедшей эпохи.
В представленном вниманию читателя кратком обзоре историографии итальянского фашизма будет показано, что всё это время в ней не было единого подхода к самому понятию «консенсус». Его идеи, особенно в том виде, в каком они были сформулированы Де Феличе в 1960-х - 1970-х гг., оказали немалое влияние на авторов, писавших об итальянском обществе периода господства фашизма. И это несмотря на немалые расхождения между теми, кто уделял основное внимание различным сторонам проводимой «политики кнута и пряника».
Некоторые авторы фокусировали внимание на «выстраивании согласия», которое осуществлялось как государственными и партийными институтами, так и деятелями идеологии и культуры. Другие ставили во главу угла социальное содержание фашистского движения и исследовали составлявшие общество страты и их реакцию на действия режима. Третьи - явно либо скрыто - оспаривали саму идею единодушия, концентрируя внимание на насильственном, расистском и милитаристском характере режима в Италии, который, как они считали, лишь
в малой степени отличался от своего германского союзника.
Итоги этих изысканий отчетливо проявились в последние десятилетия в резком членении двух исследовательских траекторий. Одна из них была сосредоточена на анализе политики насилия и войны с акцентом на репрессиях и культивировании страха как ключевых компонентах фашистского порядка. Историки, относящиеся к этому лагерю, концентрировали свое внимание в большей степени на собственно политическом процессе, чем на его социальных последствиях. Представители другого историографического направления делали упор на проблематику социального согласия, уделяя углубленное внимание менее репрессивным сферам воздействия на общество: идеологии и культуре.
Подобного раздвоения в историографической традиции мы не увидим в исследованиях нацистской Германии, которые лишь позже обратилась к проблематике массовой поддержки режима. И это несмотря на то, что с 1990-х гг. перед ней все более остро вставала необходимость признания вины нации за осуществление политики насилия и расового террора.
Теория тоталитаризма и участие народа в поддержке диктатуры
После падения фашизма и нацизма обе школы вначале уклонялись от анализа вопроса о народном участии в поддержке обоих режимов. Одна из известных историографических тенденций сравнивала нацистскую Германию и Советский Союз и изображала обе системы как форму тотального надзора, подавлявшего любое проявление воли общества. В рамках теории тоталитаризма общество фигурировало не как народ, отдающий симпатии утвердившемуся режиму с полным осознанием своей ответственности, а скорее как аморфная масса.
Консервативные исследователи, как и приверженцы взглядов Ханны Арендт, предлагали читателям вывод, согласно которому нацисты, добиваясь власти, воспользовались уязвимостью современного «массового общества», мобилизуя в качестве избирателей «банду», не имевшую определенных социальных корней, а придя к власти, находили опору в «ликующей толпе». В основе этого подхода лежало представление, что народные массы незрелы, а следовательно неспособны к осознанному согласию. Чем интенсивнее становилась «холодная война», тем больший упор приобретала ставка на осуществляемые сверху контроль и насилие.
Итальянский фашизм всегда играл меньшую роль в теории тоталитаризма. Ханна Арендт наиболее рельефно выразила свое представление о том,
что диктатура Муссолини не может служить идеальным образцом тоталитаризма. По ее мнению, эта диктатура обрела тоталитарный характер только с провозглашением расовых законов в 1938 г. [13].
Большинство итальянских историков предпочло не ставить пример своей страны в один ряд с печально известными образцами нацистской Гер -мании. Историки левого толка не вписывали режим Муссолини в тоталитарную парадигму по политическим мотивам, а исследователи прочих убеждений (от либералов до радикалов) не желали проводить параллели между тем, что случилось в их собственной стране, и тиранией и насилием за ее рубежами.
Некоторые итальянские историки были убеждены в том, что Муссолини считал своё государство тоталитарным, и задавались вопросом, насколько были реализованы его амбиции. Однако согласно Альберто Аквароне, цель тоталитарного режима Муссолини - «полное единение общества в рамках государства» - никогда не была достигнута полностью [14]. Де Феличе также был убеждён, что случай Италии не может быть соотнесён с категорией тоталитаризма, и описывал фашизм как «несостоявшийся тоталитаризм» [15]. Только совсем недавно многие итальянские историки пришли к необходимости выделения характерных тоталитарных черт в фашизме, на что повлияли прежде всего труды Эмилио Джентиле.
Отмежевание итальянских историков от теории тоталитаризма однако не означало, что они представляли фашизм как систему, ориентированную на консенсус, или стремились доказать участие общества в управлении фашистской Италией. Единственное исключение составляет оценка ими позиции населения на ранних этапах становления фашистского движения [16], особенно той, которая фиксировалась на местном уровне [17]. Во многих ранних работах подчёркивалась жестокая и авторитарная форма прихода фашистского движения к власти [18]. При этом, размышляя о характере поддержки, оказанной тогда фашистам, историки вели речь лишь об отношениях режима с католической церковью и капиталистическими предприятиями.
В первоначальных исследованиях, посвященных истории церкви, утверждалось, что Латеран-ские соглашения 1929 г. укрепили режим, мобилизовав католиков на его поддержку. Авторы этих работ осуждали церковь за отсутствие реакции на расовые законы 1938 г. [19]. Возлагая на крупную буржуазию ответственность за поддержку фашистского режима, историки, стоявшие на марксистских позициях, рассматривали итальянское общество как объект притеснения или манипуляции [20]. Общественное
поведение за пределами сферы действия крупного капитала они изучали лишь для того, чтобы выявить проявления открытого политического сопротивления [21].
Наиболее ярким исключением из этой ведущей тенденции были работы Пальмиро Тольятти, который в числе первых обратился к оценке роли рядовых итальянцев в деле поддержки фашистского режима. Эта точка зрения стала наиболее влиятельной ввиду длительного и тесного сотрудничества Тольятти с Антонио Грамши, хотя первый и склонялся к более ортодоксальному марксистскому направлению [22]. Оба настойчиво пытались понять, почему массы сочли возможным поддержать политику, противоречившую их классовым интересам. В частности, в рамках этих размышлений Грамши пришел к осмыслению феномена, который он определил как «культурную гегемонию», позволяющую понять, как и почему взгляды отдельных людей могут постепенно превращаться в норму и, символизируя «здравый смысл», привести, в конечном итоге, к поддержке власти [23].
В своем критическом анализе итальянского фашизма Тольятти уделил особое внимание отношениям политической партии и государства, а также проблемам стабильности режима. В знаменитом «Курсе лекций», прочитанном в 1935 г. в Москве в Ленинской школе*, он предложил трактовку фашистского движения, в соответствии с которой особое внимание надлежит уделять «организации фашизма, опирающейся на [народные] массы», и раскрытию взаимоотношений между режимом, с одной стороны, и мелкой и крупной буржуазией, а также рабочими - с другой. Тольятти был уверен, что уяснение отношений этих групп с фашизмом имеет фундаментальное значение для понимания силы и устойчивости его режима и для выработки программы борьбы с ним. Его мысли стали основой последующих, часто повторявшихся интерпретаций фашистского строя как «реакционного массового режима». В силу того, что эти выводы не совпадали с точкой зрения руководства Коминтерна, Тольятти никогда их не публиковал. Слушатели его лекций также воздерживались от пропаганды идей Тольятти.
В 1969 г. работа Тольятти стала, наконец, известна общественности Италии и вызвала там серьезный научный отклик [24]. В то время была
* Записи этих лекций находятся ныне в Российском государственном архиве социально-политической истории (РГА-СПИ): Ф. 527. Оп. 1. Д. 12. «Лекции, прочитанные Эрколи в Ленинской школе о враждебных партиях, 16.01-10.04.1935 г.» («Эрколи» - один из партийных псевдонимов Тольятти). -Прим. перев.
также опубликована книга Де Феличе, которая, в свою очередь, способствовала широкому переосмыслению сущности фашистской диктатуры. Уже в первых двух томах биографии Муссолини, по-свящённых приходу к власти и организации фашистского государства до 1929 г., в центр концепции фашизма, предложенной Де Феличе, была поставлена роль среднего класса [25]. В третьем томе своей работы, озаглавленной «Муссолини-вождь: годы согласия, 1929-1936», Де Феличе пошёл ещё дальше, утверждая, что после консолидации диктатуры во второй половине 1920-х гг. режим, по меньшей мере до середины 1930-х гг., пользовался растущей поддержкой как населения в целом, так и особенно средних слоев [26].
При всем этом использование им для анализа понятия «консенсус» оставалось не очень определенным, поскольку применялось для описания как состояния общества, так и пропагандистских усилий режима. Зачастую Де Феличе оказывался не в состоянии провести различие между образом консенсуса, сконструированным пропагандой, и реальными общественными отношениями [27].
Некоторое время спустя, после публикации первых двух томов, Де Феличе, стремясь подкрепить свою аргументацию, доказывал в своём «Интервью о фашизме», что при фашистском режиме средний класс воспринимал себя как ту социальную силу, которая «стремится к самоутверждению, к закреплению своего положения в обществе, своей собственной культуры и политического влияния - в противовес буржуазии и пролетариату. Другими словами, он склонялся к революции» [28]. Таким образом Де Фе-личе, по сути, ассоциировал свои взгляды с установками фашистского движения о себе как о «третьей силе», наряду с капитализмом и коммунизмом, и как о «революции среднего класса».
Своеобразным итогом книги Де Феличе стало то, что общественная и научная дискуссии сконцентрировали свое внимание на проблеме участия среднего класса в деятельности фашистского режима. На протяжении многих лет споры на эту тему отражали позиции различных политических группировок, а следовательно, и поляризацию оценки ими исторических явлений. Однако впоследствии изучение эмпирического материала стало размывать идеологическую нагрузку. Представители разных идейных направлений признали, что для выработки адекватной позиции необходимо более глубокое изучение деятельности режима по мобилизации населения, его усилий, направленных на объединения различных социальных и экономических сил, и, что наиболее важно, откликов и реакции различных мелкобуржуазных групп [29].
Изучение проблематики «выстраивания согласия» в 1970-х гг.
Самая первая и жёсткая реакция на концепцию Де Феличе была высказана в книге «Фашизм и итальянское общество», опубликованной в начале 1970-х гг. под редакцией Гвидо Квадза [30]. Хотя авторы не заявляли о себе как о марксистах, это издание отражало классическую марксистскую точку зрения на фашизм, выдвигавшую на первый план отношения между ним и итальянскими элитами (включая крупную буржуазию, армию, католическую церковь и судебную власть). Изображая фашистский режим как реакционный продукт «позднего капитализма»*, авторский коллектив обращал основное внимание на репрессивную сущность фашизма. В частности, по мнению Квадза, находящийся в центре исследований анализ отношений фашизма и среднего класса мог отодвинуть на второй план такие проблемы, как практика насилия и репрессий, а также слабая поддержка фашизма населением на выборах начала 1920-х гг.** - единственных, когда население голосовало относительно свободно.
Анализ Квадза имел очевидные слабые места. Рассмотрев поддержку фашистского режима могущественными государственными структурами, он не коснулся ряда аспектов, рассмотренных Де Феличе и посвященных широкой социальной опоре фашизма (в частности, его поддержке средним классом). Более того, при освещении перехода от либерального к фашистскому государству Квадза упустил многие инновации режима Муссолини.
Ясно то, что авторы монографии оказались в сложной ситуации, отвечая не только на вызов, брошенный работами Де Феличе, но также оппонируя концепции Тольятти. Принимая во внимание несогласие Квадза с подходом Тольятти, утверждение первого, что во многих отношениях определение фашистского господства как «реакционного массового режима» «может быть принято», звучало неискренне [31].
В действительности любой историк марксистской ориентации принимал брошенный Де Феличе вызов, хотя итальянская марксистская историография всегда была разнородна и отказывалась от догматизма. В частности, в работах Эрнесто Раджонье-ри, вышедших в 1929-1934 гг., были в полной мере
* Термин «поздний капитализм» был предложен Э. Ман-делом для характеристики того экономического строя, который получил развитие после промышленной революции. - Прим. перев.
** Имеются в виду выборы мая 1921 г., на которых Муссолини поддержал премьер-министра Джованни Джолитти. -Прим. перев.
вскрыты взаимоотношения государства и общества (основанные на договоре государства и церкви), реорганизация национальной экономики и рынка труда под влиянием экономического кризиса, важная роль массовых организаций, а также харизматического лидерства Муссолини [32].
В тот же период вышло исследование британского историка Адриана Литтелтона о приходе фашизма к власти и о первых годах его правления. Эта работа стала одной из первых англоязычных публикаций, содержавших анализ как насилий режима, так и тех структурных изменений, которые требовал средний класс [33]. Рассматривая значение массовых организаций на первоначальном этапе существования фашистского режима, Литтелтон показал также приверженность режима к насилию и принуждению, продолжавшуюся значительно дольше первоначальной фазы укрепления его власти. Эти наблюдения историки начинают сейчас подкреплять дальнейшими исследованиями.
В то время, как Раджоньери и Литтелтон попытались очертить круг применения насилия, с одной стороны, и распространения согласия - с другой, в 1970-х гг. появились первые работы по анализу социального консенсуса, который базировался на использовании фашизмом массовой культуры как средства мобилизации населения в своих интересах. В этих исследованиях рассматривались методы, используя которые, фашистский режим добивался народной поддержки.
В книге «Производство согласия», которая была опубликована в 1975 г. с предисловием Де Феличе, Филипп Каннистраро утверждал, что при фашистском режиме понятия «культура» и «пропаганда» стали неразделимы [34]. Анализируя работу министерства культуры и СМИ, он показал способность режима насаждать свою культуру среди социальных групп, не затронутых элитарной культурой либералов, и включать интеллектуалов в диалог с массами. Он с полным основанием указывал, что, хотя распространение массовой культуры можно было наблюдать в межвоенный период по всей Европе, однако в диктаторских режимах (таких, как фашизм) с их отсутствием свободы слова и печати и жёстким контролем над всеми средствами массовых коммуникаций национальная культура становилась средством прославления диктаторов и отождествления народа с режимом. Вместе с тем Каннистраро расценивал консенсус в итальянском обществе как в большей степени результат пропаганды, нежели отражение активной включенности населения.
Прочие работы, вышедшие в то же время, также анализировали роль интеллектуалов в культурных и научных организациях и их участие в пропагандистских программах, выработанных по инициативе режима. Эти работы пересекались с исследованиями степени участия среднего класса в становлении фашизма и выступали в качестве стороны в дискуссиях о том, существовала ли особая фашистская культура. Их на протяжении десятилетий вели исследователи не только исторического, но и современного фашизма, поскольку культура и участие народа в политическом процессе тесно переплетены друг с другом [35]. И в этом случае исследование итальянского фашизма во многих отношениях опережало историографию о нацистской Германии, где работы о вовлечении научной и интеллектуальной элиты в поддержку режима начали появляться только в 1990-е гг.
Исследуя эту тему, Марио Исненги различал «воинствующую» и «лояльную» интеллигенцию [36]. В то время, как многие историки оспаривали сам факт существования фашистской культуры, он сделал упор на таких её аспектах, как самобытность и жизнестойкость. Он продемонстрировал не только значимую роль интеллектуалов в функционировании режима, но и их способность приспособиться к нему. Исследование Исненги выявило также тесные отношения, складывавшиеся в этой связи между «высокой» культурой академической среды и «низкой» культурой народных масс, главными «носителями» которой были журналисты.
Бремя прошлого: сравнительный взгляд на изучение нацистской Германии
В 1960-х - начале 1970-х гг. наблюдались серьёзные сдвиги и в историографии нацистской Германии. Однако здесь исследовательская среда гораздо медленнее шла к признанию широкого общественного участия в установлении диктаторского режима. Когда же западногерманские исследователи стали всерьез заниматься нацистским режимом, сразу же возникли споры о том, насколько самостоятельно планировал и контролировал события сам Гитлер. Структуралистские интерпретации (иногда соотносившиеся с функциональными), противостоящие общепринятым «гитлероцентрич78
ным» взглядам, исходили из того, что ключ к пониманию нацизма следует искать не столько в его общественном устройстве, сколько во властной структуре. В этом они были в некотором роде даже категоричнее, нежели их «интернационалистски» ориентированные коллеги.
Структура нацистского режима являлась для подобных «ревизионистов» чем угодно, только не простой иерархической моделью классической теории тоталитаризма. Напротив, они вроде бы отличались неупорядоченной и конкурентной организацией, которую сплотил харизматик Гитлер. Поскольку им не хватало элементов современного демократического режима, способных стабилизировать и легитимизировать систему, нацистское государство было обречено на растущую радикализацию и утрату единства.
Вместе с тем для структуралистов, как и для «интернационалистов», главными действующими лицами режима были всё же те, кто находился на вершине иерархии, - только в данном случае это были не Гитлер и его ближайшее окружение, а их полномочные представители на местах, соперничавшие в борьбе за власть. В этих построениях, если и фигурировал социальный консенсус, то он представлялся производным от дефицита регулируемых процессов общественной легитимации [39], чем-то несущественным с точки зрения тенденции ко всё большей радикализации государства.
Конечно, в 1960-е гг. росло и число исследований, в которых рассматривались социальные и национальные корни нацизма, особенно те, которые стали впоследствии выглядеть как его мелкобуржуазные истоки [40]. Подобно итальянским исследованиям, появлявшимся в 1950-х годах, эти работы не были посвящены изучению социального поведения в условиях диктатуры и не ставили вопроса о том, кто привёл нацистов к власти. Правда, Сеймур Мартин Липсет испытывал влияние Де Фе-личе с его концепцией фашизма как «центристской революции»* и указанием на роль среднего класса в ее осуществлении. Однако в то время, как Де Фе-личе писал о становлении среднего класса, Липсет и другие исследователи нацизма считали, что потеря статуса, благосостояния и убеждений вела к радикализации лишь пограничных элементов этого слоя, прежде всего мелких предпринимателей -группы, которая практически голосовала за возврат к прошлому и была разочарована стратегическими действиями нацистского правительства [41].
Усиление народного недовольства и взгляды нацистской верхушки, долгосрочные планы которой всё заметнее расходились с чаяниями избирателей, приведших ее к власти, стали важными темами научных трудов, написанных несколько позже, в конце 1960-х - 1970-х гг. [42]. Для Тима Мейсона, приводившего доводы, отражавшие позиции сторонников марксизма, воздействие на режим, приведшее к его радикализации, явилось результатом широкого народного недовольства нацистами. Мейсон считал, что нацистская Германия шла к войне потому, что не могла удерживать верхнюю планку налогового бремени каким-либо иным способом [43].
В целом первые целенаправленные усилия по изучению поведения населения Германии в условиях нацистского господства, пришедшиеся на 1960-е - 1970-е гг., в отличие от итальянского варианта, делали упор в большей степени на оппозицию нацистскому режиму, чем на процесс выработки согласия народа и режима. Доминирование теоретического спора «структуралистов» и «интернационалистов» не помешало появлению возраставшего числа работ, посвященных сопротивлению режиму и росту репрессивных акций [44]. Новаторское исследование, проведённое в Институте новейшей истории (Мюнхен), «Бавария в эпоху национал-социализма», первый том которого был опубликован в 1977 г., предложило более точную терминологию, объяснявшую различие между оппозицией, активным сопротивлением и пассивным несогласием; данная терминология широко используется и поныне.
Но только в 1980-х гг., более чем через 10 лет после того, как сходные понятия проникли в итальянскую науку, упор на оппозиционность и нонконформизм сменился осознанием масштабов нацистской социальной опоры. Было показано, что нацисты сумели добиться успеха даже среди тех общественных слоёв, которые первоначально составляли лишь незначительную часть их избирателей (например, рабочих) [45]. В исследованиях как несогласия, так и поддержки нацистского режима, относившихся к более позднему времени, главенствующую роль в большой степени заняла «история повседневности», демонстрировавшая множественность уровней несогласия с режимом, а также и то,
