Спросить
Войти
К СТОЛЕТИЮ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
А. Ю. Тимофеев (Белград)
«Великая русская революция принесла много зла»: разочарование сербской элиты во Временном правительстве и в революционной России весной-летом 1917 г.
На основании архивных документов и объемной историографии автор изучает отношение официальной Сербии к деятельности Временного правительства и результатам Февральской революции. Маленькое королевство Сербия относилось к Российской империи как к важнейшему своему союзнику накануне и в годы Первой мировой войны. После оккупации Сербии в 1915 г. сербскоe правительство и армия отступили и пытались вместе с другими союзниками сдержать наступление центральных держав на Солунском фронте. Поэтому политика России на Балканах имела для Сербии колоссальную важность. Отказ Временного правительства от Царьграда пугал сербские элиты, которые столь же тревожно смотрели и на падение боеспособности российской армии. Опьянение революционными достижениями вскоре сменилось у дипломатических и военных представителей Сербии в России озабоченностью и ожиданием неминуемой катастрофы, которые оставалось маскировать лишь показным и безосновательным оптимизмом.
Уже 6 (19) марта 1917 г. Александр Федорович Керенский, молодой (род. 1881) и малоизвестный адвокат, народный посланник Го -сударственной думы из г. Вольска (Саратовская губерния), которого как представителя левых сил включили в сформированное 2 (15) марта 1917 г. Временное правительство на пост министра юстиции, дал очень важное интервью. Отвечая на вопросы британского военного агента А. Нокса и журналиста либеральной британской газеты «Daily Chronicle» Вильямса, этот не имевший в публичной политике официального веса депутат от партии трудовиков заявил, что является большим сторонником Англии, что Россия должна сделать для Англии всё, что та пожелает, т. е. оставаться верной союзному долгу и продолжить войну. С другой стороны, он заявил, что России не нужны черноморские проливы, а лучший способ решения вопроса о проливах - их интернационализация. Он также выразил уверенность в том, что Польша, Финляндия и Армения должны по окончании войны получить полную независимость от России1. Эти заявления в значительной степени противоречили мнению официального министра иностранных дел Павла Николаевича Милюкова, авторитетного либерального политика, лидера парламентской партии, широко известного в России и за ее пределами. Последний в циркулярном письме № 967 от 4 (21) марта выразил свои взгляды на установление Временного правительства и пообещал, что внешняя политика России не будет меняться, но, с другой стороны, что Временное правительство также надеется на сохранение всех обязательств и обещаний союзников, данных ими России до революции2. В своем интервью англичанам А. Ф. Керенский не только дезавуировал мнение П. Н. Милюкова, но и прямо извинился за «недостойное» настаивание на вопросе о Царьграде. С того момента и до самой отставки лидер кадетов П. Н. Милюков пытался придерживаться своих внешнеполитических взгядов3. Английское правительство признало новое российское правительство нотой от 5 (22) марта после того, как Временное правительство выразило готовность «соблюдать обязательства, принятые на себя его предшественниками вместе с союзными правительствами и особенно касающиеся продолжения войны до победного конца», но при этом даже не упомянуло обязательств союзников по отношению к России4. Это умолчание дополнили сообщения в английской печати о том, что Россия отказалась от своих старых требований, что немало удивило П. Н. Милюкова5. Заявление Временного правительства от 27 марта (9 апреля) не подтвердило позиции П. Н. Милюкова и лишь выражало необходимость дальнейшего продолжения войны, что сопровождалось демонстративным заявлением о том, что «цель свободной России - не господство над другими народами, не отнятие у них национального их достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народов»6. После этого заявления не только в Англии, но и во Франции пришли к выводу о том, что Россия отказывается от своих требований по вопросу о Царьграде и Проливах7.
При этом речь шла не только о проливах. Англия начала с активного расширения своих планов по колониальному переустройству и на территории Ближнего Востока, и на территории Китая без переговоров и консультаций с русскими дипломатами8. Наконец, 6 (19) апреля 1917 г. в Савойе была проведена конференция глав правительств Англии, Франции и Италии, которые беседовали о перспективах послевоенного переустройства Австрии, Балкан и Малой Азии, без консультаций с Россией и даже без информирования об этом событии российского правительства. Российским дипломатам пришлось обходными путями собирать информацию, выясняя решение конференции союзников9. Доверие союзников друг к другу было крайне низким, у пришедших к власти в результате февральского переворота политиков имелись подозрения, что в случае попытки России заключить сепаратный мир англичане готовы совершить интервенцию против России с помощью азиатских союзников10.
Обещания союзников о стратегически важных зонах контроля для послевоенной России оказались обманом, а сама Российская империя распадалась (Финляндия, Польша, Украина начали процесс суверенизации). Государственных причин продолжать войну больше не было («во имя Российской империи»). Этнические русские территории в то время еще не были под немецкой оккупацией (в начале 1917 г. под немецкой оккупацией оказались Польша, районы Прибалтики, Западной Украины и Западной Белоруссии11), а при подписании сепаратного мира весной предложения центральных держав не могли быть слишком жесткими вследствие тяжести ситуации на Западном фронте. Таким образом, и национальных причин продолжать войну («во имя единства русского народа») больше не было. Лояльность по отношению к членам Антанты была бессмысленна, учитывая их вмешательство в февральский переворот. Англия и Франция с марта перестали консультироваться с Россией даже по периферийным вопросам (например, по Тибету или Ирану), не говоря уже о послевоенном переустройстве Центральной и Юго-Восточной Европы. Союзники перестали относиться к России как к равноправному партнеру, что показала конференция в Савойе. Объективно говоря, с марта 1917 г., продолжая войну, русский народ должен был бы проливать кровь и воевать с Германией ради создания независимой Польши, Финляндии, Чехословакии и Югославии с перспективой дальнейшего развала Российской империи (Армения, Украина...).
Основной проблемой Временного правительства (и левого, и правого крыла) была неспособность предложить «центральную идею», которая могла бы собрать многочисленные народы России. Это было насущным вопросом для идеократического общества, каким Россия являлась в течение многих веков12. Лозунг свободы не предлагал, по сути своей, какой-либо альтернативной объединительной идеи. Либерализм и национал-демократия в условиях традиционной империи вели к созданию бесконечного числа малых государств и больше подходили для мононациональных стран, чем для объединения огромных имперских территорий. Старая «общая идея» пережила крах после февральского переворота. Нужна была новая идея, которая могла дать русским и другим народам империи чувство единства, удовлетворяя традиционное для русского менталитета стремление к мессианству. России был нужен мир как можно быстрее, нужно правительство, которое могло бы снова обеспечить единство важнейших территорий, пограничных территорий, лимитрофов и новых стран вокруг единой, убедительной и мощной идеи. В сокрушенную Февралем Россию шел Октябрь, чтобы помочь ей выбраться из пепла мартовского позора, пройдя мучительный и болезненный процесс возрождения, чтобы вновь, как и после прежних катастроф, восстать еще более мощной и сильной.
Как сербские представители воспринимали эти головокружительные изменения в России? Прежде всего они заботились о двух ключевых для Сербии вопросах: будет ли Россия продолжать укреплять свои воинские успехи и какую внешнюю политику она изберет в будущем. На эти вопросы и искали ответы представители сербской армии, дипломатии и гражданского общества в России в 1917 г.
Первым шоком, который пережила официальная Сербия после Февральской революции, стало назначение П. Н. Милюкова министром иностранных дел России. Стоит напомнить, что уже до 1897 г. доцент П. Н. Милюков был регулярным получателем болгарских выплат и активно лоббировал интересы Болгарии путем публикации статей, этнографических карт и ведения пропаганды. П. Н. Милюков действовал как наемный пропагандист в подготовке доклада Комиссии Карнеги о причинах Балканских войн, который перекладывал всю ответственность на сербов и греков и выгораживал болгар, турок и албанцев13. Верхом карьеры профессионального лоббиста был инцидент в Белграде 12 (25) августа в ресторане принадлежавшего российскому страховому обществу «Россия» отеля «Москва», в котором остановились члены международной комиссии. «Мы сидели внизу в ресторане; кругом, за отдельными столиками, разместились демонстранты - большей частью патриотическая молодежь. По данному знаку раздались по адресу "врага" Сербии грубые выкрики и резкие речи. Я испытывал горечь незаслуженного оскорбления и невозможности объясниться с молодежью по существу. Рано утром мы все уехали в Салоники. Это было мое последнее посещение Бел-града»14. Эту неприятную сцену с удовольствием описывали сербские газеты. В подробных статьях они сообщали читателям, что «Милюков, как известный клеветник сербского народа, выброшен из отеля "Москва". Когда после ужина он появился в отеле "Москва", публика освистала его и потребовала, чтобы Милюков убирался вон. Милюков в конце концов ушел в свой номер и утром был вынужден съехать»15. Очевидно, что эта реакция, неожиданно жесткая для традиционно русофильской Сербии, возбудила общественное мнение так сильно, что несколько недель спустя сербская печать поспешила передать реакцию одной из российских газет, которая начала свое сообщение с задающего тон заголовка «Так ему и надо»16. Этот инцидент был исключительно неприятным, неожиданным и унизительным для П. Н. Милюкова. Конечно, он не мог забыть своих симпатий к болгарам и антипатий к сербам даже после предательского перехода Болгарии на сторону врагов России в 1915 г. Явную про-болгарскую позицию П. Н. Милюков продемонстрировал во время своих летних лекций 1916 г. в Кембридже, где он рассказывал о болгарском населении Македонии и сербском захвате исконно болгарских земель17. Учитывая, что в это время болгарские солдаты убивали русских солдат, а сербские солдаты сражались вместе с русскими плечом к плечу, трудно ответить на вопрос, была ли это глупость или проплаченная измена.
Уже на следующий день после отречения Николая II и формирования Временного правительства (2 (15) марта) сербский посланник в России Мирослав Спалайкович доложил на Корфу о формировании нового правительства18. Перечислив состав нового кабинета, он сообщил два неожиданных для сербской дипломатии факта. Место министра юстиции получил А. Ф. Керенский, посланник трудовой группы (которую М. Спалайкович назвал «рабочей»), а министром иностранных дел стал П. Н. Милюков. Назначение А. Ф. Керенского М. Спалайкович объяснял необходимостью компромисса с неким воображаемым «экстремистским элементом», который якобы вследствие этого назначения «не продолжит революцию под антивоенными лозунгами». Назначению П. Н. Милюкова М. Спалайкович наивно дал не менее надуманное объяснение: якобы «Милюкова взяли как единственного знатока внешней политики в Думе»19. В возникших вскоре разногласиях этих двух министров по внешнеполитическим вопросам сербские представители в России фактически были против А. Ф. Керенского и скорее придерживались более консервативной линии ранее ненавистного им П. Н. Милюкова (настолько тяжелой оказалась ситуация, сужавшая пространство для сербского
политического маневра), а позднее встали на сторону Лавра Георгиевича Корнилова20.
Изменения во внешнеполитических приоритетах России и отказ от завоевания Царьграда весьма рано заметили сербские дипломатические представители в Румынии. Согласно их донесению от 18 (31) марта, румынское правительство уже исходило из того, что новое русское правительство отказалось от завоевания Царьграда и желает ограничиться общим влиянием на Проливы21. В донесении из Петрограда от 1 (14) апреля М. Спалайкович резюмировал, что «на общероссийском съезде кадетской партии была принята резолю-ция»22 об отказе «от вмешательства в чужие свободы», подчеркивая при этом всё же «необходимость обеспечить насущные и законные интересы России», что было крайне двусмысленно23. В следующем донесении от 4 (17) апреля информация с кадетского съезда получила более детальное объяснение - речь шла о продолжении ведения войны из-за «обязательств перед союзниками», «деспотического характера» центральных государств, необходимости уничтожить Австрию как «темницу народов». При этом, по словам сербских дипломатов, выступавшие кадеты характеризовали Царьград как «греческий и еврейский город, который русским не нужен», а независимость Польши представляли как дело решенное24. Исчезновение из явного дискурса симпатий к послевоенным аннексиям М. Спалайкович отмечал и 15 (28) апреля в своем донесении об эволюции взглядов газетных изданий. Кадетская «Речь», которая когда-то была знаменем либерализма, в новых условиях последняя поддерживала русские послевоенные территориальные притязания, подразумевавшие если не аннексию Царьграда, то уж, по крайней мере, полный
контроль над проливами25.
После потрясений и стабилизации в конце февраля - начале марта Временное правительство пережило три серьезных кризиса (апрельский, июльский и августовский), которые полностью уничтожили авторитет повстанческого правительства. Сербские представители констатировали эти кризисы с определенным запозданием, постоянно выражая недоумение и безуспешно пытаясь дать краткосрочные прогнозы развития ситуации. Апрельский кризис 1917 г. возник вследствие давления леволиберальных элементов на Временное правительство, которое члены Петроградского совета хотели заставить отказаться от аннексий и контрибуций по результатам войны. Они считали, что Россия должна была продолжить войну исключительно из-за стремления сокрушить имперскую
Германию. Н. С. Чхеидзе, И. Г. Церетели, В. М. Чернов, А. Р. Гоц и другие члены Совета говорили «от имени русской демократии» и опирались на группы деградировавшей городской бедноты и солдат, охваченных нежеланием идти на фронт. Эти же массы были использованы за месяц до этого лидерами Временного правительства для дестабилизации ситуации в Петрограде и свержения царского правительства. При этом, конечно, ни Временное правительство, ни Петроградский совет не были легальны или избраны, а их легитимность базировалась на переменчивом настроении люмпенов Петрограда, а также моряков и солдат, размещенных в городе и его пригородах26. Важную роль во внешнеполитической легитимизации Временного правительства в этих условиях играли также Англия и Франция, что давало им дополнительные рычаги влияния на ситуацию в России.
Давление Совета на П. Н. Милюкова как нежелательного на должности министра иностранных дел было обусловлено причинами, связанными с вопросами целей войны и аннексий, а конкретнее -с вопросами будущего присоединения территорий за счет Турции27. В своем донесении от 16 (29) апреля М. Спалайкович отмечал это возраставшее давление на П. Н. Милюкова, объясняя его лишь личной неприязнью к последнему со стороны «крестьянского элемента, смотрящего на его партию как на самого серьезного противника» и ведущего «борьбу против него особенно в совете рабочих делега-тов»28. Трудно сказать, кого из лидеров Петросовета того времени (Н. С. Чхеидзе, А. Р. Гоца, Ф. И. Дана, И. Г. Церетели, Н. Н. Суханова-Гимера, В. М. Чернова и др.) М. Спалайкович считал частью русского крестьянства (в этническом или в социальном смысле). Хотя, если Временное правительство могло провозгласить себя представителем всей России, то почему Петросовет не мог сам себя назвать представителем русских крестьян и рабочих?!
В том же донесении куда более интересным было то, что сербский дипломат пришел к бесспорному выводу, что «опасность для России по вопросу о Царьграде» означает и угрозу для «Сербии по вопросу о территориальных границах с Болгарией, а также и претензиях к Австро-Венгрии». Даже всё более далекому от правящих элит России посланнику Сербии становилось очевидно, что «войну без аннексий» в широких кругах русского общества (а не в среде политических группировок, которые боролись за власть и симпатии английских и французских дипломатов) понимали как «мир без аннексий», т. е. сепаратный мир.
Царьград и Проливы были слишком сложным вопросом для крестьян (т. е. большинства солдат). Иллюстративный пример демагогического подхода, который леволиберальные агитаторы использовали в разговорах с крестьянами, описал активный участник гражданской войны Аркадий Гайдар29:
«— Мир после победы? - говорил Баскаков.
- Что же, дело хорошее. Завоюем Константинополь. Ну, прямо как до зарезу нужен нам этот Константинополь! А то еще и Берлин завоюем. Я тебя спрашиваю: что у тебя немец либо турок взаймы, что ли, взяли и не отдают? Ну, скажи мне на милость, дорогой человек, какие у тебя дела могут быть в Константинополе? Что ты, картошку туда на базар продавать повезешь? <. ..> Тебе не нужен, ну и мне не нужен, и им никому не нужен! А нужен он купцам, чтобы торговать им, видишь, прибыльней было. Так им нужен, пускай они и завоевывают. А мужик тут при чем?»
Очевидно, что необходимость освобождения Царьграда от турок или отказ от него вряд ли могли повлиять на крестьянскую (солдатскую) массу, но сильно влияли на позиции либеральных интеллектуальных кругов России, ориентированных на удовлетворение пожеланий «демократических» союзников30.
Эволюцию дискурса «целей войны» в пропаганде политических партий М. Спалайкович мог почувствовать очень ясно. П. Н. Милюков, символическая фигура сторонников послевоенной аннексии, 5 (18) мая 1917 г. был наконец выведен из правительства, а на его место был поставлен Михаил Иванович Терещенко. Управляющий делами Временного правительства Владимир Дмитриевич Набоков в апреле 1918 г. писал о новом главе российской дипломатии: «Он, вместе с Некрасовым и Керенским, составлял триумвират, направлявший всю политику Вр. Правительства, - и в этом качестве он несет ответственность за слабость, двуличность, беспринципность и бесплодность этой политики, вечно лавировавшей, вечно искавшей компромисса тогда, когда выход из положения мог заключаться только в отказе от компромисса, в решительности и определенности. Дипломатические представители союзников относились к Терещенко с гораздо большими симпатиями, чем к Милюкову. Его souplesse (гибкость. -А. Т), самая его светскость, отсутствие у него твёрдых убеждений, продуманного плана, полный дилетантизм в вопросах внешней политики, - всё это делало из него, при данных обстоятельствах, человека, чрезвычайно удобного. Роль его была для него столь же не по плечу, как и для большинства прочих министров»31. В донесении от
Этот нарочитый оптимизм нередко чередовался с чувством глубокой депрессии и разочарования. Проблемы с русской армией (нехватка дисциплины и отсутствие мотивации продолжать войну), возникшие вследствие Февральской революции, стали очевидны сербским дипломатам уже месяц спустя после установления Временного правительства. Это засвидетельствовало донесение сербского посланника из Петрограда от 25 марта (7 апреля) 1917 г.34 В первые мгновения после переворота сербский посланник, как и многие другие союзные дипломаты, пытался заниматься самообманом, стремясь отыскать в резолюциях собраний революционных солдат следы надежды на победоносный исход войны. Например, в донесении от 2 (1) апреля 1917 г. М. Спалайкович с особым упованием писал, что «солдаты Петроградского гарнизона приняли резолюцию о продолжении войны до победы, так как сепаратный мир был бы позорным и предательским по отношению к союзникам и к обязательствам восстановить свободу Польши из русских и немецких земель. Делегат Царскосельского гарнизона сообщил представителям рабочих, что гарнизон. требует от рабочих не болтать лишнего и работать на фабриках. В Москве был митинг. который принял резолюцию о полном доверии Временному правительству и что война должна окончиться поражением немецкого милитаризма. Идея о восьмичасовом рабочем дне признана несвоевременной.»35
Распад и деградация российского государственного и воинского устройства становились всё очевиднее и всё более волновали сербских дипломатов. «В русской провинции развивается анархия. В Минске солдаты и толпа разбили магазин спиртного, напились, палили и уничтожали всё. В пригороде всё горит. Погромы угрожают захватить всю Россию, последствиями будет анархия и голод. Отчаяние всё больше», - сообщал М. Спалайкович 4 (17) мая36. Через две недели, 18 (31) мая, он отмечал: «. анархия в идеях и поведении
продолжается, и конца ей не видно. В провинции участились грабежи, в особенности алкоголя, поджоги и изнасилования, а властей или нет, или они бессильны»37. И наконец 19 мая (1 июня), глядя на русскую революцию, сербский посланник в невыразимом отчаянии восклицал: «Во всей России ничего не делают и только говорят. Никакие доводы не могут подвинуть эту некультурную, анархичную и податливую массу на продолжение войны. Ожидается спасение только от интервенции союзников. Почти все магазины закрыты, так как служащие требуют невероятных зарплат, а рабочие хотят самого фантастического питания и шестичасовой рабочий день. Агитаторы подлизываются к гнусным страстям толпы и распространяют самые лживые утопии. Русской революцией заправляют враги, которые хорошо защищают себя от того, чтобы революция не перешла на их территорию»38.
Сообщение прибыло лишь месяц спустя после февральских событий, было крайне размытым и скорее относилось к вымышленным связям немцев и левых элементов в Петросовете. Стоит напомнить, что первую русскую революцию 1905 г. в сербском обществе дипломаты и журналисты синхронно и достаточно быстро связали с действиями «иностранного фактора»: от предположения о финансировании из-за границы нелегальных организаций дошли до манипуляций сообщениями английской, австрийской и немецкой печати39. Понятно, что в условиях войны из-за прямой зависимости от всемогущих союзников явно говорить о роли внешних сил (прежде всего Англии) в подготовке февральского переворота было невозможно. Исключением были лишь осторожные замечания о роли англичан в Февральской революции, которые делал в своем дневнике сербский дипломат в Лондоне Й. Йованович-Пижон40. Тем более убого выглядят донесения сербских официальных лиц, их дневниковые заметки и сообщения сербской официальной прессы о влиянии на Советы вообще и на большевиков в частности немцев и евреев, которые под их пером совершенно невероятным образом объединялись в фантастический заговор «евреев немецкого происхождения»41. Негативное отношение сербских официальных представителей к Советам объяснялось их сомнениями в боевом настрое широких народных масс, представителем которых объявили себя члены Петросовета. Демагогические призывы о святом долге перед союзниками всё меньше могли вдохновить русский народ, уставший от войны, смысл которой становился всё более туманным. Даже призывы помочь «Сербии, которая не потеряла веру в Россию и русский народ» в выступлениях М. Спалайковича были
очень прозрачными, учитывая то, что произносились эти призывы в обществе союзных дипломатов: посла США, французского атташе ВМФ, английского полковника и бельгийского министра42. Русские газеты могли, к радости сербских дипломатов, писать трогательные статьи о патриотизме Черноморского флота, который «первым в 1905 г. поднял знамя свободы, а сейчас решительно восстал против анархии и мира любой ценой», но в солдатские массы эти призывы проникали с трудом.
В апреле-мае 1917 г. на русско-германском фронте действовало, по мнению сербских дипломатов, фактическое перемирие (исключением стало немецкое наступление на Стоходе)43. Взволнованный М. Спалайкович в донесении от 4 (17) мая 1917 г. констатировал: «Немцы крайне педантично воздерживаются от любых активных действий»44. С возмущением сербский военный посланник сообщил сербскому правительству, что в конце мая 1917 г. принц Леопольд Баварский, главнокомандующий немецкими войсками на Востоке, и его австрийский коллега барон Франц Рор фон Дента неоднократно обращались к русским командующим противостоящих частей с предложениями о начале переговоров о перемирии или мире45. Аналогичную информацию сообщала и официальная газета «Српске новине», опиравшаяся на слухи, почерпнутые из печати союзников46.
В июле 1917 г. немецкий Рейхстаг официально заявил о желательности мира без аннексий и контрибуций47. В условиях революционных беспорядков и линии фронта, удаленной от Центральной России, это предложение объективно соответствовало интересам государства и народа России, но противоречило интересам «союзников», которые нуждались в скорейшем возобновлении бойни на Востоке.
Необходимость максимальной отсрочки продолжения боевых операций ненужной России войны понимали даже люди, которые еще недавно якобы ради усиления боеспособности страны активно участвовали в заговоре против царя48. В письме от 12 (25) марта 1917 г. на имя военного министра Александра Ивановича Гучкова генерал Михаил Васильевич Алексеев писал, что «вследствие всего пережитого и неусвоенного еще умами офицеров и солдат» русская армия не может выполнить «своих обязательств перед союзниками». « Дело сводится к тому, чтобы с меньшей потерей нашего достоинства перед союзниками или отсрочить принятые обязательства, или совсем уклониться от исполнения их <. ..> В ближайшие 4 месяца наши армии должны были бы сидеть покойно, не предпринимая решительной, широкого масштаба, операции». Дальнейшее участие в
активных боевых действиях Россия могла принять лишь в случае
успешного восстановления армии49.
Вынесенные на поверхность властной пирамиды революционные демагоги должны были несмотря на всё это укреплять свои позиции ускоренным выполнением всех требований союзников. После назначения А. Ф. Керенского на должность военного министра он активизировал пропаганду в пользу ускоренного наступления. Представителям сербской армии тяжелое положение русской армии было более чем ясным, что видно уже в донесениях с конца марта - начала апреля, пока военным министерством руководил А. И. Гучков50. Во время официального приема союзных офицеров 2 (15 апреля) министр А. И. Гучков попытался объяснить причину, по которой наступление откладывалось, резюмируя итоги заседания следующими словами: «.положение правительства критическое. каждый русский должен быть приверженцем войны до геройской победы, но сегодняшняя чрезвычайная ситуация может помешать тому, чтобы это общее желание осуществилось», попросив помощи и понимания союзников51. Эту помощь, которая, по словам самого А. И. Гучкова, должна была состоять в поддержке Временного правительства и уменьшении давления на него, союзники оказывать не спешили. С большим удовлетворением они восприняли замену более осторожного А. И. Гучкова на А. Ф. Керенского (5/18 мая), который вскоре сменил и генерала М. В. Алексеева (22 мая / 4 июня) на более податливого к пожеланиям правительства генерала Алексея Алексеевича Брусилова, который был Верховным главнокомандующим во время неудачного июльского наступления.
Сербские дипломаты, как и другие союзники, воспринимали возвышение А. Ф. Керенского как могущего обеспечить наступление, столь необходимое союзникам52. Сербский военный агент, глава сербской военной миссии в России полковник Бронислав Лонткие-вич, как и остальные союзники, рассматривал наступление русской армии как выполнение ее «обязательств перед союзниками», для которого «русское верховное командование сделало всё возможное»53. За месяц до наступления Б. Лонткиевич, который уже называл приблизительную дату наступления, оценивал его перспективы без особых иллюзий: «.хотя и делается всё возможное для улучшения ситуации в войсках, хотя и много сделано, я всё еще пессимистично смотрю на будущее наступление русской армии»54. Даже накануне июльского наступления (начавшегося 16/29 июня) в донесении от 29 мая (11 июня) Б. Лонткиевич не утратил своего пессимизма (или
реализма) в оценке авантюры А. Ф. Керенского: «.будет ли наступление успешным, предвидеть пока невозможно»55. Интересно, что материальную базу (унаследованную из дореволюционных времен) в сообщении от 10 (23) июня сербский военный атташе оценил как «отличную, а особенно артиллерию»56. С другой стороны, вследствие февральского переворота и его последствий «моральное состояние артиллерии, кавалерии, саперных и технических частей» в донесении от 15(28) июня Б. Лонткиевич оценил как минимально годное («удовлетворительное»), а в пехоте отметил «раздор и нестроение, из-за чего тяжело дать прогноз» на будущее57.
При столь малых шансах на победу без какой-либо серьезной причины (кроме внешнеполитического давления «союзников») русская армия была безжалостно брошена в кровавую и бессмысленную бойню. После первых успехов начались большие потери в наступающих частях58, вследствие чего уже 22 июня (5 июля) в некоторых русских пехотных полках стали наблюдаться отказы переходить в на-ступление59. Русские войска столкнулись с упорным сопротивлением, а затем и контрнаступлением, вследствие чего военный министр А. Ф. Керенский (вне традиций и обычаев русской армии) попытался поднять ослабевший боевой дух ударных корпусов60. Наконец, 23 июня (6 июля) сербский посланник сообщил сербскому Верховному командованию о том, что «много полков из ударных корпусов отказались идти вперед, даже в гвардейском корпусе, на который были особые надежды, три полка отказались идти в наступление»61.
Несмотря на все эти явные предзнаменования неуспеха, несмотря на то что войска VIII армии под командованием Л. Г. Корнилова пробивались вперед без всякой надежды на то, что их будут прикрывать с фланга, генерал Брусилов выражал в разговорах с представителями военного атташата «оптимистический взгляд на обстоятель-ства»62. В донесениях от 7 (20) и 8 (21) июля Б. Лонткиевич оповестил сербское Верховное командование о прекращении наступления и о начавшемся в ответ немецком контрнаступлении. Причиной этому было то, что «на фронте Х1 армии некоторые полки совсем оставили свои позиции и никого об этом не оповестили. Это потянуло за собой и соседние части, так что неприятель, так сказать, без боя пробил Русский фронт»63. В заключение своего донесения Б. Лонт-киевич повторил вывод, который высказывал еще и до наступления: «. к сожалению, русские войска при таких условиях не представляли никакой угрозы для врага. Нужно в корне изменить принципы, которыми руководствуется сейчас русская армия»64. Б. Лонткиевич
Наступление русской армии более не могло принести результаты, которые бы оно дало, если бы не Февральская революция. Прославленный генерал Эрих фон Людендорф писал об этом неосуществившемся наступлении: «Я отнюдь не являюсь сторонником бесполезных обсуждений, но я всё же должен дать себе отчет в том, как сложилась бы обстановка, если бы русские в апреле или мае перешли в наступление и одержали хотя бы незначительные успехи. Мы оказались бы тогда, как осенью 1916 г., втянутыми в чрезвычайно тяжелую борьбу. Когда теперь я мысленно прикраиваю русские июльские успехи на апрель или май, то я с трудом себе представляю, как бы верховное командование вышло из создавшегося положения. В апреле и мае 1917 г., несмотря на одержанную победу на р. Эн и в Шампани, только русская революция спасла нас от гибели»67.
Сербия была вынуждена сама искать спасения в сложившейся ситуации. Будущее Сербии больше не зависело от России, как это было накануне революции. Франция и Англия смотрели на Балканы со всё большей заинтересованностью, и это понимали на Балканах. Глава сербской военной миссии во Франции генерал М. Рашич весьма ясно сообщал из Парижа 14 (27) июля 1917 г. о природе этих перемен: «Русская беда очень усиливает интерес союзников к Балка-нам»68. Сербский военный посланник в Англии также формулировал новое положение вещей в своем донесении в мае 1917 г.: «Изобилующие населением, деньгами и всеми другими средствами англичане не пропустят этого подходящего обстоятельства, чтобы уничтожить своего враждебного конкурента, а поэтому войну будут вести до победы. Мы не смеем ни на миг забыть, что Англия и сегодня, и в дальнейшем будет сильнейшим государством среди наших союзников... Англичане. будут удерживать всех наших союзников в непрестанном усердии в начатой работе, и они будут главными регуляторами всей этой работы и ее направлений. То, что война закончится победой, - это их политический интерес, и, вне всякого сомнения, они приложат все свои неисчерпаемые силы, чтобы этот интерес удовлетворить, сейчас или никогда. Из-за такого положения вещей надо помнить о том, что англичане и после завершения боевых операций, когда начнутся переговоры о мире, будут самыми сильными, т.к. не будут истощены войной, как другие, и поэтому на этих конференциях их слово будет самым весомым»69. Потеря покровительства России и необходимость переориентации на Англию и Францию заставила сербское королевское правительство пойти на компромисс с хорватами и словенцами, а точнее с действовавшим от их имени Югославянским комитетом. Составлявшие его либеральные интеллектуалы пользовались поддержкой единомышленников во Франции и Англии. В донесении из Парижа от 15 (28) июня Йован Йованович-Пижон сообщил сербскому правительству, что вследствие революции и ее последствий в России и немецкого стремления заключить мир без аннексий и контрибуций неизбежен пересмотр всех союзнических договоров, подписанных в ходе войны. Из-за этих обстоятельств Й. Йованович-Пижон порекомендовал сербскому правительству «подмазаться к союзникам» как можно более скорым подписанием договора с Югославянским комитетом70.
Русская дипломатия, которая и до этого (особенно в своей более либеральной части) исходила из возможности создания общего государства южных славян на Балканах, фактически больше не влияла на развитие ситуации там. Царской России, которая в начале XX в. видела в будущем Западных Балкан большую роль Сербии, уже не существовало. По словам Николы Пашич
