Спросить
Войти
Е. В. Илюшечкина
METUS SEPTENTRIONALIS КАК ТОПОС В ПОЛИТИЧЕСКОМ КОНТЕКСТЕ ДРЕВНЕГО РИМА*
Речь в статье идет о литературном топосе metus septentrionalis («страх Севера/ перед Севером»), рассматриваемом в контексте политической ситуации, сложившейся в Римском государстве в эпоху перехода от республиканской формы правления к императорскому режиму. Основываясь на анализе историко-географических представлений римлян о северных территориях по ту сторону Альп от Италии, отраженных в произведениях Цезаря, Ливия и др., сделана попытка воссоздать «риторизованный» образ античного Севера и связанных с ним коннотаций, аллюзий, стереотипов, которые в разное время и различными слоями политической элиты использовались в качестве пропагандистского инструмента в период с I в. до н. э. по II в. н. э.
Тема экзистенциальной опасности для Рима со стороны Севера была привнесена в современную научную дискуссию публикацией Г. Беллена1. В этой небольшой, но впоследствии часто цитировавшейся работе автор разбирает комплекс «страха» римлян перед галлами, впервые возникший во время нашествия кельтов на Рим в 387/390 гг. до н. э. и повлиявший в III-II вв. до н. э. на политическую практику Рима, прежде всего, во время Пунических войн. Беллен связывает этот комплекс с так называемой «теорией metus hostilis («страх перед внешним врагом»)» в античной историографии2, и исследует феномен
* Работа выполнена в рамках коллективного проекта ШАГИ РАНХиГС «Интеллектуальные модели взаимодействия общества и власти в античной и раннесредневековой литературе» (руководитель д.ф.н. Н. П. Гринцер).
Согласно этой теории (упоминаемой уже у Фукидида, Полибия и Варрона, но, прежде всего, у Саллюстия в Cat. 10, 1 и lug. 41, 2), возникший из-за внешней угрозы «страх» способствует мобилизации внутренних сил ради общегосударственных целей, а после одержанной над внешним врагом победы «страх» становится движущей
«страха» на конкретном материале религиозных практик в республиканском Риме.
Тему «страха» римлян перед галлами отчасти продолжает А. Кнеппе в своей монографии о политике и обществе периода ранней Римской империи3. На основе литературных, эпиграфических и нумизматических источников в книге прослеживается динамика «страха», его функции и стадии развития, а также его влияние на политические взаимоотношения между императором и его окружением в I—II вв. н. э.4. Так, несколько параграфов Кнеппе посвящает исследованию феномена metus hostilis и metus gallicus5: автор книги отмечает, что «страх» римлян перед рассеянными на огромном пространстве галлами и германцами представлял долговременную угрозу для Рима в отличие от их «страха» перед Карфагеном, который ассоциировался у римлян с определенным местом и, тем самым, был преодолен в результате одержанной Римом победы в Пунических войнах (S. 57).
Следует упомянуть также исследование К. Николе, в котором подробно анализируются способы восприятия римлянами географического пространства ранее известных и завоеванных ими территорий, а также приемы использования географических знаний и навыков в августовской пропаганде6. Николе касается вопросов военно-политической экспансии императорского Рима и проблем легитимизации римской власти на вновь захваченных территориях (прежде всего, основываясь на «Деяниях Августа», или Res gestae, а также на свидетельствах Плиния Старшего и Тацита о морских экспедициях римлян вдоль побережья Северного океана к устью Эльбы и п-ову Ютланд). Представляется важным, что Николе исследует совокупность географических представлений римлян об окружающем мире в
силой для достижения частных целей. Ср.: Heldmann 1993, особ. S. 911; Lefevre 2004, S.11-20.
тесной связи с военно-политическими устремлениями администрации Римской империи7.
С течением времени концепт metus hostilis (и схожие с ним инварианты metus punicus и metus gallicus) стали общим местом римской историографии и одним из важных элементов при интерпретации такого сложного исторического явления как кризис поздней Римской республики: в качестве пропагандистского лозунга metus hostilis служил в свое время единению и укреплению республиканского Рима, в то время, как ослабление значимости содержания этого лозунга хронологически совпало с эскалацией конфликтов внутри самого римского общества и, как результат, с возникновением гражданской войны, повлекшей кризис поздней Римской республики.
Тем не менее, несмотря на упомянутые выше концепции, до сих пор не предпринималась попытка исследовать образ Севера в античной нарративной традиции в свете римской политической риторики и на фоне военно-политических процессов, происходящих в Риме в конце I в. до н. э. - нач. II в. н. э. Представляется важным исследовать на материале сочинений Цицерона, Цезаря, Ливия, Страбона, Плиния Старшего, Тацита и др., каким образом функционировала топика «северных» образов, мотивов и loci communes в политических контекстах на рубеже эпох. Речь идет о новом концепте «страха Севера / перед Севером», т. е. о metus septentrionalis в качестве топоса в политическом контексте переходного периода от римской республики к принципату. Причем исследовать феномен metus septentrionalis я предполагаю в двух дополняющих его модификациях: с одной стороны, выявить стереотипы и мыслительные шаблоны в античной нарративной традиции, которые связаны с темой «Севера» и «страха перед Севером», с другой - представить возникшие под влиянием этих сложившихся форм и мотивов свидетельства легитимизации римской власти в отношении северных территорий и народов. В мою задачу не
входит изучение конкретных военных стратегий римлян в отношении северных народов или военных походов римлян в северные страны; цель моя - проанализировать те способы и механизмы, с помощью которых античные авторы создавали в своих произведениях риторические образы-картины подобных столкновений, испытывая при этом влияние современной им политической конъюнктуры.
В контексте нашествия кельтов (в IV в. до н. э.), кимвров и свевов (во II в. до н. э.), галльско-германских войн Цезаря (в сер. I в. до н. э.) и завоевания Октавианом Августом Германии в конце I в. до н. э. Рим сталкивался с феноменом «Север» и «северные народы». Первые столкновения римлян с нашествием народов с Севера произошли в 387 г. до н. э. (по свидетельству Варрона, в 390 г. до н. э.) на их собственной территории, в непосредственной близости от метрополии на Тибре, и поселили в Риме страх и ужас перед этим огромным и доселе незнакомым римлянам пространством, заселенным дикими варварами. Однако, литературные описания той исторической ситуации возникли лишь столетия спустя, и известны нам, прежде всего, благодаря Полибию и Ливию; особенно впечатляют риторические описания Ливия с характерной для них топикой и формулами. Можно предположить, что Ливий перенес мотив страха из прежних времен в его собственное время. Однако почему оба историка описывают историческую ситуацию таким образом? Следует ли усматривать здесь отголоски реального в прошлом страха, или же вымышленное и облеченное в риторическую форму повествование, под завесой которого скрыт правдивый рассказ о нашествии кельтов? Нуждался ли переходный период в героической легенде о римском национальном характере, способном в постоянной борьбе против экзистенциальной опасности обеспечить Риму мировое господство? Или же Ливий, ко времени жизни которого Галлия уже давно стала римской провинцией, осознанно прибегает к риторизации своего текста, чтобы с использованием риторической техники нагляднее изобразить «диких» и «брутальных» северных варваров в контексте идеологически и политически обусловленной ситуации его времени? Кто же тогда (все еще) испытывает этот страх перед Севером? И кто использует этот страх и стереотипы прошлого времени в политической практике современного Ливию Рима?
Примечательна подчеркнутая Ливием изначальная локализация галлов, напавших на Рим - «от Океана, от самого края
мира» (Liv. V 37, 1). Схожее описание местонахождения галлов находим в плутарховой биографии Камилла, где упоминается Гераклид Понтийский, младший современник исторических событий, который, вероятно, от себя писал о тех же галлах. Так, он сообщает, что «с запада докатилась молва, будто издалека, от гипербореев, пришло войско и захватило город Рим» (Plut. Cam. 22). Тем самым, внешние враги Рима соотносятся с традиционными мифологическими представлениями. Благодаря отсылкам к мифологии и красочным преувеличениям враги Рима наделяются почти сверхчеловеческими чертами: что это за удивительный народ, которой преодолел необозримые пространства, оставаясь полным сил и боевого духа?! Кажется, словно весь Север напал на Рим, словно весь природный мир Севера наступает на Рим. В этой связи возникает вопрос: насколько специфичен этот изначальный мотив страха римлян перед кельтами/галлами IV в. до н. э.? Существовало ли в реальности для римлян различие между кельтами, германцами и скифами, или же речь в нарративных источниках шла об общем для римлян страхе или риторическом «удивлении» перед Севером в целом.
Впервые галлов и германцев различает Цезарь и тем самым превосходит уровень сведений Посидония (который, по-видимому, их еще не отличал друг от друга). Однако, Цезарь проводит это различие не с этнографической, но с географической точки зрения: он отличает правобережных германцев и, тем самым, стремится обозначить для сенаторов в Риме проведение четкой границы провинции Галлии и одновременно продемонстрировать, что он, Цезарь, при желании сможет нарушить эту границу. Благодаря цезаревским Commentarii de bello Gallico мы получаем первые в латинской литературе аутентичные сведения о северных территориях. На примере текста Цезаря прослеживаются механизмы трансформации этногеографических сведений в политическую стратегию и идеологию: с одной стороны, Цезарь стремится оправдать перед сенатом собственные действия в Галлии, с другой - как раз в результате развязанной им войны зародились и сформировались представления римлян о политических отношениях с недавно захваченными северными территориями. Однако, вопрос, насколько Цезарь мог игнорировать элементы римского международного права в отношении «северных народов», остается открытым.
Одновременно возникает вопрос, спровоцировал ли Цезарь сам войну сначала с галлами, а затем с германцами? Вероятно, да. Судя по свидетельствам Цицерона, Саллюстия и, прежде всего, Полибия, согласно внешнеполитическим установкам конца Римской республики у Рима больше нет серьезных противников. Однако, чтобы придать легитимность своим действиям в Галлии, Цезарь обыгрывает внутриполитическую ситуации и события римского прошлого, используя мотив изначального страха римлян перед галлами (Caes. BG I 33, 3-4, ср. Tac. Germ. 37). В контексте впечатляющих ассоциаций с кимврами видно, что Цезарь словно примеряет на себя роль нового Мария, в то время как Цицерон, примерно в то же время в речи «О консульских провинциях», преуменьшает значимость Мария, возвеличивая Цезаря (Cic. Prov. Con. 32). Менее чем за одно десятилетие Цезарь завоевывает весь галльский регион вплоть до Рейна; кроме того, Цезарь открывает две до того практически неизвестные Риму территории - Британию и Германию. Благодаря этому Цезарь навсегда остается в римской историографии в качестве победителя северных варваров и даже более того: можно сказать, что он одержал победу над изначальным metus gallicus, а не только над галлами (ср. Cic. Prov. Con. 34). Иными словами, Цезарь словно задал политическую модель взаимоотношений с северными территориями, на которую вынуждены были равняться последующие правители Рима.
В начале императорского периода функции концепта metus septentrionalis в Риме претерпевают изменения. С одной стороны, можно говорить о трансформированной роли политики в римском обществе: гражданское самосознание замирает в период империи, власть концентрируется в руках принцепса, в обязанности которого, помимо всего, входит и решение вопросов, касающихся северных, недавно завоеванных территорий. С другой стороны, «страх римлян перед Севером» несколько редуцируется в связи с расширением границ империи и увеличением информации об отдаленных северных областях. Писатели обращаются не к сфере политического красноречия (что свойственно республиканскому периоду), а к тематике, связанной, в частности, с областью mirabilia, «удивительного» и «сверхъестественного». Исторически обусловленными клише о Севере античные авторы передают поражающие воображение явления северной природы и удивительный образ жизни северных народов.
Так, например, у Плиния Старшего наряду со списками городов Галлии, перечнями германских племен или масштабными расчетами Агриппы (среди прочего, и в отношении размеров Германии) сосуществуют упоминания мифических гипербореев, аримаспов или Рипейских гор, традиционно локализуемых на севере. Плиний отмечает, что «живущим дальше от [Средиземного] моря народам [...] присуще многое, что, я не сомневаюсь, другим покажется удивительным и невероятным» (NH VII 1, 6), и объясняет это «силой и величием природы» (NH VII 1, 7). Так, дикари далекой Скифии напоминают «проживающих по ту сторону Альп народы (т. е. галлов), у которых распространен обычай человеческих жертвоприношений» (NH
VII 2, 9), однако, Плиний добавляет к описанию скифов жуткие подробности про обычай пить во время застолий из человеческих черепов и повязывать на грудь кожи с волосами, пользуясь ими как полотенцами (NH VII 2, 12) - в результате чего, соседствующие с римлянами галлы с их человеческими жертвоприношениями кажутся более безобидными. «Меньше всего животных порождает Скифия, поскольку в ней мало деревьев и кустарников; соседняя с ней Германия производит также немногочисленные породы [...]», однако, исключительно сильные и быстрые (NH VIII 15, 38). Как и Цезарь (BG VI 26-28), Плиний пишет о загадочном северном животном с несгибающимися ногами, которое спит прислонившись к дереву; по сравнении с информацией Цезаря, Плиний дополняет свое описание подробностями в парадоксографическом стиле (NH
VIII 16, 39)8.
Bellen, H. 1985: Metus gallicus - metus punicus. Zum Furchtmotiv in der römischen Republik. Akad. d. Wiss. u. d. Literatur, Mainz. -Stuttgart, Steiner-Verlag-Wiesbaden-GmbH. Hardie, P.R. (ed.). 2009: Paradox and the Marvellous in Augustan
Literature and Culture, Oxford. Heldmann K. 1993: Sallust über die römische Weltherrschaft. Ein Geschichtsmodell im Catilina und seine Tradition in der hellenistischen Historiographie. Stuttgart: Teubner (Beiträge zur Altertumskunde; Bd. 34). Kneppe, A. 1994: Metus temporum: zur Bedeutung von Angst in Politik und Gesellschaft der römischen Kaiserzeit des 1. und 2. Jhdts. nach Chr. Stuttgart: Steiner.
Е. В. HnromeHKHHa
Lefèvre, E. 2004: Romidee und Romkritik bei Sallust und Vergil. Latein
und Griechisch in Baden-Württemberg, 32, S.11-20. Lund, A. A. 1990: Zum Germanenbild der Römer. Eine Einführung in die
antike Ethnographie. Heidelberg: Winter. Lund, A. A. 1995: Die Erfindung der Germanen. Der Altsprachliche
Unterricht, 38/2, 4-20. Lund, A. A. 1996: Caesar als Ethnograph. Der Altsprachliche Unterricht, 39/2, 12-23.
Lund, A. A. 1998: Die ersten Germanen. Ethnizität und Ethnogenese.
Heidelberg: Winter. Lund, A. A. 2001: Die Erfindung Germaniens und die Entdeckung Skandinaviens in Antike und Mittelalter. In: Annelore EngelBraunschmidt, Gerhard Fouquet, Wiebke von Hinden, Inken Schmidt (Hrsgs.). Ultima Thule. Bilder des Nordens von der Antike bis zur Gegenwart. Frankfurt/Main: Lang, 29-45). Mastellone I., E. 1989: Paura e angostia in Tacito. Implicazioni
ideologiche e politiche. Napoli: Loffredo. Nicolet Cl. 1988 : L&inventaire du monde. Géographie et politique aux
origines de l&Empire romain. Paris: Fayard. Timpe, D. 1968: Der Triumph des Germanicus. Untersuchungen zu den
Feldzügen der Jahre 14-16 n. Chr. in Germanien. Bonn: Habelt. Timpe, D. 1995: Romano-germanica. Gesammelte Studien zur Germania
des Tacitus. Stuttgart: Teubner. Timpe, D. 2006: Römisch-germanische Begegnung in der späten Republik und frühen Kaiserzeit. Voraussetzungen, Konfrontationen, Wirkungen, gesammelte Studien. München: Saur. Schepens, G. Delcroix, K. 1996: Ancient Paradoxography. Origin, Evolution, Production and Reception. In: La letteratura di consumo nel mondo greco-latino, edited by Oronzo Pecere and Antonio Stramaglia, 373-460. Cassino. Wolff-Rüdiger, H. 1975: Die Furcht als politisches Phänomen bei Tacitus. Amsterdam: B. R. Grüner (Heuremata; Bd. 4).
E. V. Ily ushechkina. Metus septentrionalis as a topos in the political context of Ancient Rome
This paper is a part of my larger current project on the topos metus septentrionalis ("fear/ terror of the north"), which I intend to examine from diverse points of view in the context of the geo-political situation in ancient Rome during the transitional period from the Republic to the Empire. Starting from the analysis of Roman historic-geographical conceptions about the northern territories beyond the Alps I will reconstruct a cumulative image of the ancient North, which was used as an instrument of propaganda at different times and by diverse layers of the political elite from the 1st century BCE to the 2nd century CE. The first clash with these huge, wild and uncontrolled forces generated a decades-long fear in Rome of this unknown geo-ethnographic space (metus septentrionalis), which later took on a rhetorical shape and was differently used depending on the artistic talents of the ancient authors and on the political conjuncture of the moment - ranging from historically received clichés and stereotypical ideas to rhetorically formed "images" about the opposition "own/alien".
Rhetorical figures and literary stock phrases connected with the theme of the European North reflect in a certain degree changes within the social-political elite, and were used by Roman rulers as an instrument to legitimize their actions concerning the neighboring northern territories and tribes. The intention of my project is to analyze and to find argumentatively supported answers to the following questions: whether geographically connoted "northern" passages in ancient sources were used as an instrument of ideology, propaganda or the legitimization of power; to what extent these rhetorical passages were a response to actual political tendencies and momentary requirements of elite in certain periods in the history of Rome; and how much real influence did the literary stereotypes and clichés about the ancient North have on the relevant political discourses. In addition it is important to follow a gradual transformation of the topos metus septentrionalis, which served to consolidate the social-political layers of Roman society against the external enemy during the Republic, and which then developed a compensatory function as the Empire became stronger and enlarged its geographical control, reducing the matter to curiosities (curiositas) and descriptions of strange habits and tempers of the northern tribes as well as miraculous (mirabilia) characteristics of the northern nature.
