Любовный напиток с чемерицей: как Вятская крестьянка в 1799 году мужа чуть не уморила

В. А. Коршунков

Вятский государственный университет, Киров

ЛЮБОВНЫЙ НАПИТОК С ЧЕМЕРИЦЕЙ:

КАК ВЯТСКАЯ КРЕСТЬЯНКА В 1799 ГОДУ МУЖА ЧУТЬ НЕ УМОРИЛА

В Государственном архиве Кировской области, в фонде Вятской губернской палаты суда и расправы, хранится дело 1799 г., тогда же озаглавленное: «Дело по доношению Нолинско-го уездного суда, о крестьянской женке Мавре Осиповой дочере (так! — В. К.) Гущиной, в поении мужа своего травою» [ГАКО. Ф. 1. Оп. 2. Д. 471]1.

Нолинск (или, как в этих документах, Ноли) — уездный городок Вятской губернии, а ныне — районный центр Кировской области. В тех краях жила эта «женка» и ее близкие. Дело сначала разбиралось в инстанциях Нолинска, а затем поступило наверх, в Вятку.

Обвинялась не одна только Мавра Осиповна Гущина. Вместе с нею привлекли к ответственности и крестьянскую девку Акулину (иначе: Акилину) Мартыновну Машарову, которая, согласно показаниям Гущиной, дала той смертоносную траву. К счастью, муж Мавры, Варлам Герасимович Гущин, выжил: спустя месяц он «находится жив и ходит» (Л. 6об.). Поэтому судили их не за убийство.

Приведу здесь отрывки из присланной в Вятку «выписки, учиненной в Нолинском уездном суде», в которой вкратце излагается суть дела. Орфографию и пунктуацию даю в приближенном к современному виде.

Началось все 15 марта 1799 г., когда крестьянин Герасим Гущин, отец Варлама, представил в мирской двор сноху свою Мавру. Герасим утверждал, что она дала своему мужу Варламу выпить пива

с какой-то травой, от чего тот «находится при своем доме в тягчаи-шей болезни и к выздоровлению не благонадежен» (Л. 2).

Рисунок 1. Обложка архивного дела (Гос. архив Кировской обл. Ф. 1. Оп. 2. Д. 471). Надпись: «1799-го года маия 6-го дня. Дело по доношению Нолинского уездного суда, о крестьянской женке Мавре Осиповой дочере Гущиной, в поении мужа своего травою».

Через три дня лекарь и мирские люди освидетельствовали Варлама: «(...> Оной Варлам имеет колотье в животе, сопряженное с лихорадкою. Но сомнително, де, чтобы оное могло произой-тить от опою неведомо какой травы, потому что оной травы на -лицо не оказалось. И по сему, де, и судить заочно о ней не можно, столь ли оная была ядовита, чтобы возмогла действием своим приключать вышеозначенные болезненные припадки» (Л. 2об.).

На следующий день после осмотра больного, 19 марта, допросили саму Мавру.

«А 19 марта Нолинской округи ясашной Стретенской волости починка По речке Сосновке ясашного крестьянина Варлама Гущина жена Мавра Осипова в отраве ею означенного мужа своего в Нолинском земском суде допрашивана и показала.

Маврой ее зовут, родная дочь крестьянина Ботылинской волости деревни Голиков Осипа Прилукова. От роду ей 20 лет. На исповеди и у святого причастия от роду своего ни разу не бывала. В замужество вышла она за реченного Варлама добро-волно, сего 799 года прошедшим мясоястием, на сплошной неделе в пяток, чему минуло толко недель с пять. Мужа ж своего напоила она в пиве на 15 число месяца марта ночью травою, не с намерением, чтоб ево тою травою умертвить, но сие учинила по глупости своей таким образом. Хотя во первых после свадьбы с тем своим мужем она жила согласно и ласково до первой неде -ли Великого поста и он ей ни на словах, ни делом никаких обид и притиснениев не чинивал, равно до сего времяни и домашние не делали ж. А на той первой неделе муж ее подрал за уши, сказав, что сие он ей чинит за то, что с ним она мало говорит. Из чего и взяла она сомнение, что он ее не очень любит. И для того в бытность ее в городе Нолях в первое поста воскресение, на базаре, сошедшись с прежнею своею подрушкою, крестьянина Мартына Машарова дочерию, девкою Акулиной на улице наедине, и между разговоров ей сказала, что муж с нею живет не очень ласково. Которая, де, ей на то отвечала, что у нее есть такая трава, когда оную дать в чем-нибудь напитца, то любить ее муж будет. И обещала оную ей дать, сказывая, что оная называется чемерицею, которую она Окулина ей в бытность на второй неделе Великого поста, но которого дня, не упомнит, у своего отца родного в гос -тях, в вышеупоминаемой деревне Голиках, на улице, завернутую в тряпке, наедине и дала. После чего с нею разошлись. И потом вскоре воротилась она Мавра в дом мужа. И, ночевав толко со оным одну ночь, при наступлении другой, в сумерки, когда уже затемнело и огня еще не было, попросил ее муж пить, то она, по-шедши за пивом и при налитии онаго в ковш, высыпала ту траву всю, ибо оной было весма мало и то истертая в мелкой порошок, похожей по цвету на табак, но сзелена. И более у нее травы той нисколко не осталось. Коего пива по выпитии муж ее часа чрез

два зделался внутренностию болен, а прежде того был здоров и толко что тем вечером приехал из лесу с лучиною. А поутру, узнав свекор ее от мужа, что он крайне зделался болен, по сказанию ево, будто бы от выпития пива, при питии коего чувствовал он, что был в нем какой-то сор, то и объявил в мирском дворе. А потом, по прошению своего свекра, села Стретенского священник Мокей Лошкин мужа ее исповедал и приобщил святых тайн. На-предь сего убивств, воровства и других преступлениев никаких она не чинивала и под судом ни за что не бывала» (Л. 2об.-4).

Позднее Мавра дополнила свои показания: оказывается, муж ее «по недопитию пива отдал оное выпить брату своему, которого также вырвало и которой теперь жив и здоров» (Л. 6об.). Некоторая доза отравы, таким образом, пришлась на стороннего человека. Муж Мавры мог бы получить из рук жены и побольше этой гадости, но обошлось — «жив и ходит».

Тогда же, 19 марта, в Нолинске допросили и Акулину.

«А оговорная оною женкою Маврою девка Акулина в земском суде допросом изъяснила.

Акулиной ее зовут, крестьянина деревни Голиков Мартына Машарова дочь, девка. От роду ей 18 лет, на исповеди и у святого причастия у духовного своего отца Петра Сушкова ни разу с роду своего не бывала. Что она сего года в марте месяце на второй неделе Великого поста и никогда крестьянской женке Мавре Оси-повой, по муже Гущиной, в своем селении и нигде никакой травы для отравы или опою мужа ее Варлама, чтоб ее впредь любил, не давала. И будучи в первое воскресение Великого поста в городе Нолях на базаре, о даче таковой травы ей Мавре обещания не толко не делала, но с нею нигде тогда не схаживались и не видались. Да и в своей деревне с ней Маврой в бытность ее у отца в гостях нигде не видалась же. Да и в девках будучи, оная Мавра с ней короткого знакомства не имела, ибо живут друг от друга в неблиском разстоянии, чрез целое почти селение по концам» (Л. 4-4об.).

Поскольку Акулина ни в чем не сознавалась, то ей в тот же день устроили очную ставку с Маврой. Акулина и там запиралась. Она, дескать, вообще Мавру не знает.

Похоже, Мавра делала все, чтоб доказать свое знакомство с Акулиной и подтвердить свою версию. Во время очной ставки она припомнила, что один мужик проходил мимо них, когда они встретились на деревенской улице и Мавра получала от Акулины траву. Сам факт их знакомства могла бы подтвердить двоюродная сестра Акулины, которая, дескать, видела, как они вместе стирали белье (Л. 4об.).

Сосед Акулины Семен Марков подтвердил: действительно, во время Великого поста, когда Мавра гостила у отца своего Осипа, вел он как-то раз по улице лошадь и заметил стоящих поодаль Мавру с Акулиной. «(...) Но что они говорили или делали, не всмотрелся, кроме того, что Акилина имела с собою водоносные ведра лужении. Осиповой снаружи никаких вещей не приметил, изключая имеющейся на ней одежды» (Л. 5).

Двоюродная сестра Акулины Катерина Мосеева (Моисеева) не засвидетельствовала знакомства Акулины с Маврой: мол, не видала, как они вместе белье мыли, не бывала при том мытье и вообще не знает, сходились ли те для разговору (Л. 5-5 об.).

Итак, и сама Акулина, и ее родственница Катерина Мосеева все отрицали. Это никак не проясняло дела. Тогда провели «повальный обыск», т. е. опрос всех, кто хоть что-либо знал об обвиняемых. Обратились к крестьянам тех деревень, где жили Мавра и Акулина.

Соседи отвечали так: «(...) крестьянская женка Мавра Оси-пова дочь поведения замечена добраго и напредь сего в штрафах и подозрениях и наказаниях не бывала». В замужество взята «ны-няшнего году прошедшим мясоедом на Сплошной неделе». А вот те, кто знавал Мавру девкой, когда она жила в одной деревне с Аку-линой, про них обеих поведали кое-что любопытное: «(...) но по слыху и по подозрителным обращениям замечены они в блудо-действе с разными людми, но за то по невыимке и по необъявлению ни от кого суждены нигде не были и доказать совершенно в том по неимению явных улик не могут, кроме слуху (...)» (Л. 5об.-6).

Дело было заведено в Нолинском нижнем земском суде. Затем, 29 апреля, его рассмотрели в Нолинском уездном суде.

Мавре прописали плети. Вина же Акулины ничем не была доказана (Л. 13об.-14).

Решение о необходимости наказать Мавру пояснялось следующим образом: что это была чемерица, известно только с ее слов. Хотя муж остался жив, «но от таковаго ее суеверия естьли б вместо чемерицы дал ей кто-нибудь какое-либо другое едовитое вещество, то б она, как видно, по глупости своей, конечно, и оное мужу своему для привлечения изъясненной себе любви выпить или съесть дала, а через оное, не зная действия вещества того, зделалась причиною смерти ево» (Л. 13об.).

Чуть позже, в мае того же года, решение Нолинского уездного суда подтвердили и в Вятке. Мавру было «велено наказать плетми и отдать в жительство» (Л. 19). Акулина ни в чем не созналась, даже в знакомстве с Маврой. Потому «по непризнанию ея и по недоказателству» повелели отдать ее на поруки (Л. 1).

Обе обвиняемые признались, что ни разу в жизни не бывали на исповеди и у причастия.

Между тем, в свои 18 и 20 лет они уже неоднократно должны были бы исповедоваться и уж тем более — причащаться. Люди ходили к исповеди и причастию хотя бы единожды в год, перед Пасхой. И государственная власть требовала этого от своих подданных православного вероисповедания.

В указах Петра I и Анны Иоанновны, которые были подтверждены указом Екатерины II от 30 сентября 1765 г., говорилось о необходимости «исповедываться и Святых Таин приобщаться по всягодно» [ПСЗ 1830 (17): 346-347]. И позднее, в указе Павла I от 18 января 1801 г. «О наказывании людей Грекороссий-ского вероисповедания за уклонение от исповеди и Святого причастия, вместо денежного штрафа, церковным покаянием» содержалось требование, «чтоб всяк хотя единожды в год непременно сего исполнял» [ПСЗ 1830 (26): 523]2. Особенное внимание властей к этому вопросу объяснялось не только желанием узнавать

о тайных помыслах подданных (начиная с Петровского времени, священники, как известно, должны были доносить о противозаконных деяниях, которые могли быть открыты при исповеди). На протяжении первой половины и середины XVIII в. шла ожесточенная борьба государства с расколом, и если кто-либо не желал приходить к попам на исповедь и к причастию, то он мог оказаться явным или тайным раскольником. Раскольников же в судебных тяжбах не считали возможным привлекать в качестве свидетелей. Соответственно, 17 декабря 1745 г. было принято постановление Сената «О праве подсудимых отводить свидетелей, не бывших три года у исповеди и Святого причастия» [ПСЗ 1830 (12): 487-488]. Кроме того, исповедь и причастие (наряду с ношением креста и посещением церкви) в обыденном сознании той эпохи означали непричастность к колдовству [Смилянская 2003: 130-131].

Первое причастие происходит уже при крещении младенца. И Мавра, и Акулина, разумеется, получили должное причащение в младенчестве. Когда они признавались, будто «от роду своего ни разу» у причастия и исповеди не бывали, то имели в виду — в сознательном возрасте. Церковь определяла семилетний возраст как рубеж, когда наступает ответственность человека за свои поступки. После можно было не только причащать, но также исповедовать. Государственная власть, дисциплинируя подданных в их отношении к исповеди и причастию, также указывала, что это должны делать все люди «от седьми и до самых престарелых лет» [ПСЗ 1830 (17): 346]3. А 22 декабря 1785 г. был принят указ Екатерины II «О дозволении малолетным, коим минуло 14 лет, просить Попечителей, по прошествии же от роду 17 лет вступить самим в управление имения, но прежде 21 года не продавать и не закладывать оное без согласия Попечителей». Там говорилось определенно: «Малолетному по прошествии от роду 17 лет вступать в совершеннолетство», причем это касалось

Когда Б. Н. Миронов писал о юридически определяемом возрасте вменяемости, то, приводя сведения о церковном отношении к этой проблеме, он отмечал: Церковь допускала к покаянию и причастию с 7 лет [Миронов 2003 (2): 22]. Очевидно, в этом Миронов следовал тексту императорских указов. Однако такие формулировки не учитывают причащения в момент крещения младенца.

людей обоего пола [ПСЗ 1830 (22): 502]. Заметно, что и 14-летие тоже было важной вехой юридически определяемого взросления. Указ этот касался дворянских детей, но, по логике тогдашнего законодательства, его формулировки можно было применять и к иным ситуациям. Из него следует, что, имея от роду 18 или 20 лет, человек вполне мог отвечать за себя и к исповеди и к причастию обязан был являться .

В это время действовали губернские совестные суды. Они создавались по инициативе Екатерины II начиная с 1775 г. как специальные учреждения для суда над теми обвиняемыми, которые оказывались людьми малолетними или безумными. Туда же поступали дела по преступлениям, совершенным в состоянии аффекта, случайно, неумышленно или по стечению обстоятельств. Разбирать дела полагалось в соответствии с «естественным правом», милосердно, учитывая смягчающие обстоятельства, стремясь не столько покарать, сколько примирить [ПСЗ 1830 (20): 233, 278-279; Слободянюк 2004: 117-118]. В 1787 г. Вятский совестный суд разбирал дело о малолетнем крепостном из г. Уржума, который бежал из дома хозяина от побоев. Когда выяснилось, что парню не 16, а 18 лет, то дело передали в другую инстанцию — Вятский уголовный суд [ГАКО. Ф. 3. Оп. 1. Д. 3. Л. 6970, 78, 80об.-83]. Вероятно, именно 17-летие было расценено как рубеж, после которого наступает совершеннолетие и прекращается подсудность совестному суду.

Еще два дела из практики Вятского совестного суда за тот же 1787 г. показывают отношение к возрасту совершеннолетия, а заодно к посещению исповеди и причастия. «Крестьянский сын» знал о том, где скрывались беглые рекруты, но властям не донес. Этот случай рассматривался в совестном суде, поскольку «от роду ему пятнатцатой год». Меж тем, мальчик «на исповеди и причастия святых таин бывал» [ГАКО. Ф. 3. Оп. 1. Д. 3. Л. 91]. Другой малолетний вместе с двумя товарищами напал на прохожего, избил его и отнял имущество. Был ему «шестнадцатой год», «а на исповеди и причастия святых таин бывал» [ГАКО. Ф. 3. Оп. 1. Д. 3. Л. 97об.].

Позднее, 29 ноября 1818 г., Правительствующий Сенат подтвердил, что «малолетство» продолжается вплоть до 17 лет (а не до 15, как решили было смоленские чиновники при разборе одного дела, проконсультировавшись с местной консисторией). Соответственно, и подсудность совестному суду простиралась до этого возраста [ПСЗ 1830 (35): 623-624].

Насколько строго следили за тем, регулярно ли народ исповедуется и причащается, видно по некоторым вятским архивным делам. В 1783 г. епископ Вятский и Великопермский Лаврентий разослал по уездным духовным правлениям распоряжение, требуя подготовить и прислать реестры о тех, кто не ходил к исповеди и причастию во время прошлогоднего Великого поста. На них нужно было наложить взыскание [ГАКО. Ф. 1326. Оп. 1. Д. 49]. А в 1787 г. Вятский совестный суд рассматривал дело о принуждении к исповеди и причастию. Поступило сообщение, что двух человек священники к этому не принуждали. Стали разбираться. Оказалось, что оба у исповеди бывают вроде бы исправно, а вот к причастию действительно не ходят [ГАКО. Ф. 3. Оп. 1. Д. 3. Л. 135-135об.].

В 1793 г. Вятский совестный суд рассматривал дело по обвинению дворцового крестьянина Михайлы Балобанова и его жены Авдотьи. Эти пожилые люди якобы знали «волшебную науку», произносили «похвальные слова к порчению людей», а баба к тому же летала сорокой. Было установлено, что она и на исповедь приходит, и к причастию. А вот он «у исповеди бывает каждогодно, а святых тайн не приобщался» [ГАКО. Ф. 3. Оп. 3. Д. 204. Л. 5-5об.].

И спустя четверть века после истории с чемерицей, в 1825 г., было заведено «дело по отношению Вятской духовной консистории о небывших у исповеди и причастия прихожанах и о наложении на них церковного наказания». Местный епископ, ссылаясь на указ 1801 г., конкретизировал церковное вразумление таким людям: кто не бывал у исповеди и причастия один год — тому по воскресеньям и праздничным дням бить в церкви сто земных поклонов, кто два года — тому двести, кто три — триста и т. д. Проделывать это нерадивые прихожане должны были «под смотрением духовных их отцов и полиции». Покуда они не отбудут наказания, их нельзя было никуда отпускать из жительства. И затем

надлежало взять у них подписку, что больше так поступать они не станут [ГАКО. Ф. 583. Оп. 602. Д. 940].

Среди тех законов, по которым намеревались судить Мавру и Акулину, разыскали упомянутый выше указ 1765 г., который предусматривал: если какие-либо люди не бывали на исповеди и у святого причастия сверх трехлетнего времени, «а в расколе не окажутся», то их следует подвергать публичному церковному покаянию молитвою и постом. Следователи специально интересовались, не состоят ли Мавра и Акулина в расколе [Л. 7об., 14, 19].

Таким образом, подозреваемые были не из «инородцев» и не из старообрядцев. И притом вовсе не ходили к «духовному своему отцу». В итоге им было назначено «исправление духовное». Обеих поместили под церковный надзор.

Чемерица — род многолетних травянистых растений, который широко распространен в России. Особенно часто встречается чемерица Лобеля или, иначе, чемерица обыкновенная — Уега1гцш 1оЬеНапиш БегпЬ. И этот вид, и близкородственные ему растения предпочитают влажные места. Судя по всему, этим словом народ обозначал множество разнообразных трав, даже не слишком сходных с ботанической точки зрения (см.: [Анненков (сост.) 1878: 373-374, 508-509]).

Л. И. Маршева, исследуя микротопоним Чемеришник (название поросшей травою сырой котловины у с. Истобного Чаплы-гинского района Липецкой области), предположила, что он происходит от основы чемерик- (или чемерих-), т. е. в конечном счете от названия чемерицы — чемерика (или чемериха) [Маршева 1999].

Чемерицы, относящиеся к семейству мелантиевые (Ме1ап-Аиасеае), весьма ядовиты, и это отмечают все справочники. Вот как сказано о чемерице Лобеля в книге о применяемых человеком дикоросах Русского Севера: «Растение очень ядовито, два грамма свежих корней составляют смертельную дозу для лошади». А ее стебель, в заваренном и подслащенном виде, вызывает «повальную гибель мух» [Скляров [б.г.]: 167]. Соответственно, в наше время рекомендуется употреблять это растение разве что для наружного применения: «Чемерицу Лобеля используют только наружно — в виде спиртовой настойки как болеутоляющее средство при невралгии, артритах и ревматизме» [Задорожный и др. 1992: 382]. Иногда, как и в прошлом, ею пытаются лечить кожные болезни, вроде чесотки. Из-за своей ядовитости чемерица способна выводить паразитов. Для животных она может служить рвотным. Все манипуляции при заготовке и обработке чемерицы требуют большой осторожности, потому что даже вдыхание этой травы, измельченной в порошок, вызывает раздражение дыхательных путей, глаз и слизистой оболочки: «Ничтожное количество пыли чемеричного корня вызывает сильнейшее чихание и слезотечение». От вдыхания такого порошка может происходить и кровотечение из носа [Гром, Шупинская 1973: 66]. А из семян сабадиллы — также из семейства мелантиевых, растущей в Центральной и Южной Америке, немцы накануне Первой мировой войны изготовили «слезоточивый и чихательный газ» [Астахова 1977: 125]. При отравлении чемерицей у человека проявляются следующие симптомы: выделение слюны и слез, насморк, тошнота, рвота, понос, гипотония, брадикардия, головокружение, расстройство зрения, судороги — вплоть до смерти [Астахова 1977: 126; Завражнов и др. 1994: 121]. Известен случай отравления целого семейства, когда сушеными листьями чемерицы «поперчили» суп. Описано также смертельное отравление спиртовой настойкой чемерицы [Астахова 1977: 126].

Так что поданный с пивом порошок в самом деле был очень опасен.

Н. И. Анненков указывал, что название чемерица — «взятое от болезни "Чемер"» [Анненков (сост.) 1878: 373, прим.]. В. И. Даль помещал слово чемерица в словарную статью «Чемер». Значит, он считал, что наименование травы происходит от существительного чемер. Таким словом называли макушку головы; чуб, вихор, хохол, а также определенные виды болезненных ощущений. Это могла быть болезнь конская или же «болезнь человечья, головная боль; боль в животе, иногда с поносом и рвотой; либо острая поясничная боль». Выражение сорвать чемер использовалось для обозначения лечения: «Кладут голову больного на полено, обвивают неск[олько] волос вкруг пальца и дергают сильно разом, или прикусывают их у корня, чтобы хрустнуло». Если кто-либо

хватал другого за волосы, тот мог отозваться репликой: «Аль тебя чемер сорвать позвали?». Согласно Далю, на Псковщине и в Тверской губернии словом чемера (с ударением на последнем слоге) называли «одуряющий табак из багуна» [Даль 1956 (4): 589]. Хотя багун — это народное название вереска, но ясно, что и чемерица использовалась для приготовления зелья, которое можно было использовать вместо табака. В справочнике Л. А. Уткина отмечено, что русские сибиряки чемерицу Лобеля добавляли к табаку: «Траву распаривают, варят, затем высушенную в порошке присыпают к нюхательному табаку для чиханья»; «Траву варят и парят, затем высушивают и в виде порошка подсыпают к нюхательному табаку для крепости и для чиханья. (...) Трава горькая, как табак» [Уткин 1931: 26, 68]. Недаром ее в народе называли также «чихотной травой».

Сведения о таком применении чемерицы можно найти в русской литературе. В очерке «Еврей в России: несколько замечаний по еврейскому вопросу» (1883) Н. С. Лесков писал: «Отставной солдат (...) открывал самую мелкую, но ходовую фабрикацию табаку, т. е. крошил "дубек-самокраше" и тер в глиняном горшке нюхательный "пертюнец" или "прочухрай", подмешивая к нему для веса — чистой золы, а для букета и для крепости — доброй русской чемерицы». А в рассказе А. П. Чехова «Психопаты» (1885) один из героев восклицал: «Да, и Франция не утерпит. она, брат, еще не забыла пять миллиардов! Она, брат. эти, брат, французы себе на уме! Того только и ждут, чтоб Бисмарку фернапиксу задать да в табакерку его чемерицы насыпать» (курсив мой. — В. К.). И. Г. Добродомов, комментируя Чехова и ссылаясь на различные словари русского языка, приводил еще несколько примеров из художественной литературы — авторства А. А. Бестужева-Марлинского, Н. В. Гоголя и В. Н. Никитина. По ним тоже видно, что чемерицу (чемерку) или, в просторечии, чихотку некогда употребляли подобно табаку [Добродомов 1987: 112-114].

Итак, чихотку, т. е. чемерицу, нюхали, как табак. Изготовленный из нее порошок действительно производит чихание и слезотечение. Когда же нюхательный табак вышел из моды, то курить стали и заморское зелье — табак, и эту местную отраву.

Как и авторы XIX в. — Анненков и Даль, — специалисты по этимологии тоже производят слово чемерица от чемер. И че-мер &яд&, и чемерь &растение чемерица& известны в древнерусском языке с XII в. Однокоренные слова хорошо представлены во многих славянских языках, а также в балтийских и германских. Некоторые производные слова обозначают неприятный, горький вкус и яд. Производными от того же корня бывают названия вредоносных персонажей народной мифологии [ЭСРЯ: 62; Фасмер 4: 331332; ЭССЯ 4: 51-54; Топоров 1985: 152-153]. Н. И. Толстой, детально изучивший эту лексику, заметил, что чемер «может считаться особым мифологическим персонажем, лишенным определенного внешнего облика и ипостасей, отдельных атрибутов и локуса, т. е. излюбленного места пребывания и излюбленного времени действия, характерных занятий и привычек, функций и направленности действия, особых контактов с человеком, т. е. почти всех признаков, которые характерны для большинства мифологических персонажей (...>. Единственным признаком чемера является имя или название и прикрепленность его к конкретному виду малых текстов — к проклятиям» [Толстой 1995: 285].

Описание растения «черемица» содержится в одном из древнерусских травников, который был опубликован А. В. Бало-вым (см.: [Ипполитова 2008: 30, прим. 28]). Это, конечно же, и есть чемерица, в названии которой произошла перестановка согласных — это явление отмечено также в народных ее наименованиях, употреблявшихся, к примеру, у русских жителей Прикамья и Сибири [Крылов 1876: 100, Уткин 1931: 91].

В Вятском крае (в усеченном виде это нынешняя Кировская область) чемерицы чаще встречаются на востоке [Казаков 1963: 94] и на севере [Полуянов 1981: 96; Лекарственные растения 1984: 116].

В начале 1930-х гг. в Нолинском районе (неподалеку от того самого места, где жили герои архивной истории), по наблюдениям местного краеведа, собирали и продавали на базарах немало разных лекарственных трав. Однако в составленном тогда перечне этих трав чемерицы нет [Беднягин 1931].

Из опубликованной в 1848 г. статьи академика К. А. Мей-ера о флоре Вятского края, озаглавленной по-латыни и написанной по-немецки, явствует, что в те годы вятские крестьяне активно использовали несколько видов чемериц. Сушеный и истолченный в порошок корень чемерицы Лобеля вдыхали при обмороках и головокружении. Вываренный в воде корень чемерицы белой прикладывали к коже против чесотки. Знали, что чемерица лесная действует опьяняющим образом и при этом вредна для скота (см.: [Буш 1894: 354, 358, 360]).

На Вятке, судя по сведениям, собранным в 1960-х гг. студентами и преподавателями Кировского пединститута (ныне — Вятского государственного университета), чемерицу могли также, в соответствии с особенностями говора, называть чемеричей. В Кайском районе это растение определяли как «сорняк наподобие осоки, трубочки как у кукурузы». В Халтуринском районе (ныне — Орловском) собирателям поясняли, что это высокая трава, длиной от полуметра до метра, очень ядовитая, раньше ее употребляли вместо табака: «Старики всё чемерицу брали на табак. Крепка она очень». А в Нолинском районе слово женского рода чемеря обозначало «картофельный суп, заправленный мукой» [Картотека, 8. V. «Чемерица», «Чемерича», «Чемеря»].

Итак, в Вятском крае чемерицу Лобеля (и другие растения, называвшиеся чемерицей) хорошо знали. Однако в недавно вышедшем большом своде «Флора Вятского края» отмечено, что чемерица Лобеля встречается «оч[ень] редко» [Тарасова 2007: 207]. Такое заявление весьма странно. И в соседнем Прикамье, по свидетельству П. Н. Крылова, чемерица во второй половине XIX в. принадлежала к наиболее употребительным травам. В деревнях она была известна почти каждому [Крылов 1876: 11].

Судя по уже опубликованным данным, в некоторых местах России (в том числе на Вятке, в Прикамье и в Нижегородчине) и Украины (на Черниговщине и Черкасщине) чемером также называли макушку головы, темя, вихор, чуб, хохол, косу [Даль 1956 (4): 589; ЭССЯ 4: 52-53; Толстой 1995: 283-285]. Эти сведения подкрепляются и уточняются данными из Картотеки словаря вятских говоров: чемер, а чаще чемерь — это &волосы выше лба и на макушке головы; чуб, челка; вихор; вообще: волосы& (Картотека, 8. V. «Чемер», «Чемерь»). Н. И. Толстой, который специально

исследовал этот вопрос, делает вывод: «Семантическая цепочка развития значений вплоть до вихра волос не вызывает особых сомнений. Ее можно представить следующим образом: болезнь живота (от отравления и т. п.) ^ болезнь вообще ^ болезнь головы ^ место на голове, где лечится болезнь головы. Последний семантический шаг может пониматься как метонимический перенос значения» [Толстой 1995: 284]. Кажется, нужно принимать в расчет и то, как чемерица Лобеля выглядит. Верхушка растения представляет собой длинную метелку (с маленькими невзрачными цветками), притом, что растение высокое — до полу-тора-двух метров: «Местами чемерица (...> так обильна и растет настолько густо, что в предрассветном тумане кажется, будто стоит войско» [Гром, Шупинская 1973: 64]. Вероятно, такая метелка напоминала чуб на голове человека.

Академик И. И. Лепехин, проехавший весной и летом 1771 г. от Тюмени до Архангельска, неоднократно отмечал на своем пути среди прочей растительности чемерицу. Она «по мокрым местам изобиловала» на северо-востоке Вятского края, между г. Каем и г. Слободским. Перед тем, на пути от Тюмени к Уральским горам, как заметил Лепехин, чемерица (или «чихот-ная трава») занимала «потовые места». По его словам, «из корня (...> крестьяне делают конское лекарство». Смешивая с кормом, снадобье дают лошадям и таким образом «очищают они внутренность лошадей». А в связи с путешествием от Великого Устюга к Архангельску Лепехин писал: «В каждом доме у крестьянина бывает запас чемеричного корня, которым они лечат свой скот весною от угрей, которые не иное что суть, как зародыши овода, в великом множестве здесь водящегося. Сим корнем, истолченным в муку, присыпают они расковыренные угри и тем умерщвляют червяков. (...> Когда сей корень, по их примечанию, довольно имеет силы к умерщлению червей, под кожею находящихся, то из сего сделано заключение, что он полезен должен быть и от внутренних червей, коих мы глистами называем и коим малолетные особливо подвержены бывают. Таким малолетным детям до половины золотника дают чемеричного корня, смешенного с медом сырцом (...>. Хотя сие в прочем весьма пряное и ядовитое средство кажется; однако крепкой крестьянских детей желудок дальнего вреда от него не чувствует» ([Полное собрание

ученых путешествий 1822: 186, 59-60, 294-295]; курсив автора. — В. К.).

То, что сильнодействующее ядовитое средство из чемерицы крестьяне в XVIII в. давали детям, похоже на правду. Так в более поздние времена поступали и сибиряки, которые давали детям настой корней чемерицы Лобеля «от сердца», зная, однако, что из-за этого случается понос и рвота. Они же отваривали в молоке корень и травянистые части чемерицы Лобеля и по одной рюмке давали этот отвар при лечении золотухи (которая тоже обычно бывает у детей) [Уткин 1931: 20, 48].

В принципе, в народной медицине вполне могут использоваться ядовитые растения. Исследовательница народной медицины украинского Полесья отмечала такую особенность: местные жители активно применяют для лечения ядовитые растения (в том числе чемерицу) [Игнатенко (Колодюк) 2010]. В соседнем с Вяткой Прикамье чемерицу использовали не только наружно, но иной раз и внутрь — при глистах, запое и даже при отравлении. Причем давали немалые дозы, так что с больными случались сильная рвота и понос [Крылов 1876: 100]. Но сильнодействующие растительные яды употребляли внутрь все же нечасто.

Итак, даже само название травы чемерицы связано со словами, указывающими на болезненные проявления, в том числе на боли в животе. И это неспроста: чемерица действительно ядовита. Однако ей находилось применение. Ею выводили насекомых-паразитов. Мужики курили ее взамен табака, она одурманивала, «забирала», была «крепкой». А в народной медицине разные виды чемериц преимущественно использовали для лечения наружных кожных болезней. Для внутреннего же применения она, в общем, непригодна — ею можно отравиться. Попытки такого применения бывали. Но, кажется, в этих случаях люди, использовавшие чемерицу, хорошо понимали, что передозировка очень опасна.

У нас нет оснований подозревать Мавру или Акулину в том, что кто-либо из них перепутал зелья, подав смертоносную чемерицу вместо какой-нибудь невинной травки. Мавра определенно заявила, что это была чемерица. Она и не пыталась оправдываться указанием на возможную путаницу. Кроме того, чемерица Лобеля (да и другие чемерицы) — обычное растение в Вятском крае и окрестностях, и крестьяне с нею хорошо знакомы.

Если в этом случае чемерицу использовали не вместо какого-нибудь другого снадобья, а прямо по назначению, то по какому именно? Возможно, что коварная Мавра хотела погубить, извести нелюбимого мужа. Казалось бы, в качестве любовного снадобья, как на том настаивала Мавра, эту траву можно было применять только уж совсем по недомыслию. В решении Нолинского уездного суда вроде бы предусмотрена такая возможность: мол, «по глупости своей», она, конечно, не только чемерицу, но и иное что-нибудь могла подать в питье несчастному Варламу.

И все же, могли ли чемерицу употреблять в качестве приворота?

Парни прибегали к магическим действиям, чтобы пользоваться успехом у баб и девок, девушки — чтобы парни их ценили и сватались почаще. А замужние женщины действительно стремились таким способом восстановить мир в семье: чтобы муж был добрым, любил и не рукоприкладствовал. Обычно любовная магия состояла в том, что человеку, на которого она была направлена, нужно было тайком от него подать с пищей или питьем что-либо, связанное с другим человеком: когда мужчина вкусит каплю пота, менструальной крови, грудного молока или воды, которой женщина омылась, то и привяжется. Если использовали травы, то, как правило, такие, название которых ассоциировалось с любовными отношениями или «прилипанием» — любисток, лепок, либо же приятные, красивые, используемые для украшения (см.: [Смилянская 2003: 182; Топорков 2004: 154-158]).

Типичным при таких действиях было произнесение заговора5. Жаль, что в нашем случае следствие этим не интересовалось.

Любовная магия была направлена на то, чтоб внедрить в человека тоску. Тоска понималась как нечто внешнее. Она, попав в тело жертвы, сушит и томит, не дает покоя. Это тяжкая напасть, которая действует на человека разрушительно. Человеку становится тошно. В старинных лечебниках тоской могли называть тошноту или боль в желудке, причем все это ассоциировалось со стеснением сердца. И в качестве лекарства «от тоски» предлагали зелье, прочищающее желудок. По сути, это разновидность порчи. Недаром тоской страдали кликуши [Топорков 2005: 153-182; Топорков 2015].

Как писала Е. Б. Смилянская, «магию подозревали везде, где чувство выходило из подчинения разума». По ее наблюдениям, «магическое сознание склонно объяснять "злым помыслом" не только душевную одержимость, сопровождающую любовную страсть, но и болезнь физическую» ([Смилянская 2003: 179, 181]; курсив автора. — В. К). А. С. Лавров заметил: «Совершенно очевидно, что любовная магия воспринималась как "черная", отреченная» [Лавров 2000: 93].

Завладеть человеком тоска могла, например, вот как.

Осенью 1850 г. жившая в починке Лобачевском Глазов-ского уезда Вятской губернии крестьянская девка Палагея Мо-крушина, 23-х лет, приболела и вскоре сообразила, что ее «испортил» сосед Михаил Коробейников. По ее версии, он подлил какого-то снадобья в «яровой кисель». Правда, тогда угостилось несколько человек, и остальные ничего такого не ощущали. Все же, как было записано со слов пострадавшей, «лишь только поела она этого киселя, то в то же время почувствовала болезнь во внутренности своей и объята была несносною тоской» [ГАКО. Ф. 3. Оп. 1. Д. 237. Л. 3об.; см. тж.: ГАКО. Ф. 237. Оп. 154. Д. 1045]. Спустя некоторое время сидела она у себя дома на печи. Туда пришел Коробейников, чтоб лечить наговорами какую-то их

кативную связь с миром сверхъ?