«Завещание врача» А. Ф. Дросте-Хюльсхоф (к проблеме поэтического стиля)

«ЗАВЕЩАНИЕ ВРАЧА» А.ф. ДРОСТЕ-ХЮЛЬСХОФ (К проблеме поэтического стиля)

Е.А. Чернова Самара

Стихотворная новелла Аннеты фон Дросте-Хюльсхоф «Завещание врача» [1] была написана в 1834 году, как и другие лироэпические произведения этого периода - поэмы «Вальтер», «Приют на большом Сен-Готарде», «Битва в Ленской пади», «Семейный дух барышника». В русском литературоведении это произведение никогда не анализировалось. Посвященный ему единственный абзац в академической «Истории немецкой литературы» вызывает гораздо больше возражений, нежели солидарного, сочувствия [2]. Между тем это, наверное, самое психологическое произведение немецкой поэтессы, и оно требует к себе достаточно внимательного подхода.

Сюжетным источником этой поэмы послужила автору услышанная ею в юности история о враче, захваченном разбойничьей шайкой и едва сумевшем спасти свою жизнь. Сюжет той истории, достаточно интригующий сам по себе, получил под пером Дросте остро драматическую литературную обработку. Об этом поэтесса сама заявляет в своем «Посвящении» к поэме, адресованном подруге

- Сибилле Мартене:

Nicht wie vergangner Tage heitres He прежних дней мелодией весен-Singen - ней

Der Ton, den ich in frischer Jugend fand, Пробьется звук, что в юности Nein, anders muB das duestre Lied забыт,

erklingen, Нет, се печать болезненных видеDas schauernd sich dem kranken Haupt ний,

entwand... Иная песнь здесь мрачно

прозвучит... [3].

Поэма представляет собой рамочную конструкцию, начинающуюся с описания безмятежного альпийского ландшафта

- поистине восторженного панегирика природе:

So mild die Landschaft und so kuehn!Природа милостью горда!

Aus Felsenritzen Ranken bluehn, Шумя, бежит со скал вода,

So mild das Wasser stuermt und rauscht, Над нею солданеллы цвет, Und drueben Soldanella lauscht! И ничего целебней нет

Nichts, was ein wundes Herz so kuehlt, Для ран сердечных, чем

простор

Als Bergesluft, die einsam spielt. чистый воздух вольных гор.

Wenn Maienmorgens frische Rosen Меж них, взбегая на откос,

Mit Fichtendunkel fluesternd kosen. Горят кусты альпийских роз,

Wo ueberm Wipfelmeer das Riff В распадках зелень горной ели,

Im Aether steht, ein flaggend Schiff, Цветы цветут из каждой щели. Um seinen Mast der Geier schweift: А в волны крон, лесных вершин Tief im Gebuescht das Berghuhn laeuft,

Es stutzt, es kauert sich, es pfeift Und flattert auf; ein Blaettchen streift Die Rolle in des Juenglings Hand,

Der schaut versunken ueber Land,

Wie einer, so im Stromes Rauschen Will laengst verklungner Stimme

lauschen

(883-884)

Эскадры скал вбивают клин.

Вокруг их мачт орел парит,

А куропатка прочь бежит.

Затихла. Свистнула в кустах.

Взлетела. Манускрипт в руках У юноши. Рассеян он,

Сидит, в раздумье погружен,

Как будто а шуме хочет снова Услышать голоса былого...

История, о которой читает в рукописи молодой человек (лишь в эпилоге мы узнаем, что его зовут Теобальд), произошла с его будущим отцом, когда тот, в бытность еще неженатым молодым врачом проводил свой отпуск в этих же горах, неподалеку от чешской границы. Однажды в полночь врач был разбужен стуком в окно его альпийской хижины: его звали к тяжелораненному. Приход к нему двух разбойников, конвоирование ими врача к месту обитания шайки, все пережитое несчастным среди разбойничьей вольницы и, наконец, подробности его побега на волю да еще краткое перечисление фактов последующей жизни повествователя и составляют содержание рукописи и самой поэмы. Заключительная часть «рамки» вновь возвращает читателя к теме безмятежной альпийской природы, которая во всех смыслах возвышается над всем, что совершается в мире людей:

Und wieder einsam tost der Fall,

Und einsam klagt die Nachtigall.

Mich duenkt, es fluestre durch den Raum:

О Leben, Leben! bist du nur ein Traum?

Шумит вода среди камней,

И томно плачет соловей.

А я в сомненья погружен:

О жизнь, быть может, ты лишь сон? Реминисценции из Кальдерона, Грильпарцерс - некая «мета», отсылающая читателя к культуре барокко, которой поэзия Дросте-Хюльсхоф вообще близка по духу.

Повествование представляет собой взволнованную исповедь человека, описывающего событие, наложившееся на всю его оставшуюся жизнь. Его речь эмфатична, мысль подвижна и способна мгновенно переключаться с одной темы на другую, с объекта на объект. Вот, к примеру, первые впечатления героя, доставленного с завязанными глазами в пещеру, где расположилась банда:

... Nun stand mein Fuehrer: schwere Riegel ...

klirrten,

Schnell schwand das Tuch, und schneller vors Gesicht Schlug ich die Hand, mich blendete das Licht,

Man sprach zu mir, ich sah und hoerte

Von allen Seiten bunte Spiegel flirrten:

Es tat der Binde Druck, denn da&s zerging,

Ein einsam Laempchen nur im Winkel

Wo einer Scheibe vieldurchloechert Ziel Das erste war, was mir ins Auge fiel...

Вожатый стал: запоры загремели,

Сорвали ткань, но вмиг моя рука Лицо прикрыла. Свет от ночника Меня слепил. Со мной заговорили,

Но я был глух и я был слеп, пока В моих глазах круги цветные

To было от повязки. Но к зрачкам

Пришла привычка. В свете ночника

Мишени продырявленный кружок ...Был первое, что взгляд мой видеть мог

На драматизм положения пленника-врача, принуждаемого под страхом смерти выхаживать смертельно раненного атамана, наслаиваются в поэме на другие драматические сюжеты. Это и опасность, исходящая от «человека №2» в банде, не очень заинтересованного в излечении атамана, и судьба женщины из «высшего света», когда-то похищенной атаманом и живущей здесь на положении его то ли любовницы, то ли жены. В случае его смерти красавица-графиня обречена, последний бандитский совет еще при живом атамане приговорил ее: «Она последует за тобой!».

Из разбойничьей шайки, изображенной суммарно (описание разнокалиберной одежды, развешанной по стенам пещеры, да еще шум ночной попойки за одной из дверей), выделен, помимо умирающего атамана и не слишком преданного ему заместителя, еще один персонаж. Это молодой человек в монашеском одеянии -приближенный атамана, а возможно, и его родственник. Именно он с согласия умирающего спасет врача, проводив его сначала до опушки леса.

Но факт побега сам по себе еще не избавит героя-повествователя от опасности. Драматизм ситуации будет постоянно возникать; герой будет ощущать страх до самого конца новеллы, ибо врач - герой вовсе не в оценочном смысле слова, это обычный «маленький человек», без колебаний усвоивший мысль о собственной своей малости. Так, едва избежав смерти и очутившись, наконец, на свободе, один на один с ночью, он начнет бояться... темноты и своего одиночества:

Vor einer Stunde haett ich nicht gedacht, ...Ямог ли думать час тому назад,

Als jedes Auge schien &ne grimme Wacht, Когда в меня вперяли жуткий

Dap Einsamkeit mir peinlich koennte взгляд

sein. Co всех сторон, что одному в

лесу

Ich saß am Grund wie ein verspaetet Мне станет страшно в этой

темноте

Das rispeln hoert den Wolf, die boese Будто дитяти, что в любом кусте

То волка видит пасть, то феи

злой

In jedem Strauch... Свирепый взгляд...

Вскоре, однако, страхи героя приобретут более реальные очертания, когда рядом с ним, прижавшимся к земле, пройдет группа разбойников, ищущих какую-то спрятанную ими неподалеку добычу -затем появится все тот же юноша-спаситель с лошадью и проводит беглеца еще дальше, через горную гряду. Здесь они расстанутся, однако от смертельной опасности врач не избавится до конца ночи.

Художественное время поэмы, втиснутое в промежуток между полуночью и восходом солнца, перенасыщено драматическими событиями, однако действие произведения развивается неравномерно, замедляясь на описаниях ландшафта, ночных впечатлений, портретных характеристик, выходах в повествовательную «рамку», вставных реминисценциях (например, воспоминание героя о своей прежней встрече с графиней - нынешней пленницей - на балу в Вене). Среди других способов ретардации существенное место занимают постоянные возвращения к описанию психологических состояний героя-повествователя:

...Ich ging ja ungefaehr, ob auch irr. ...Яшел свободно, хоть и

наугад.

Mich duenkt, in dieser Stunde litt niein Мне кажется, что мозг мой в

Hirn, этот час

Brand und Gekrimmel fuehlt ich in der Был нездоров. Во лбу то мышь

Stirn. скреблась,

Gesumme hoert ich wie von fernen To был пожар. В ушах

рождался

Glocken, звон,

Und mir am Auge schossen Feuerflocken... В глаза

же искры шли со всех сторон...

Из подобных фрагментов текста (а их в поэме достаточно много) становится очевидной еще одна особенность поэтического

видения Дросте-Хюльсхоф - его импрессионистичность, обостренный интерес к деталям окружающего мира, к подвижному, мгновенному, ускользающему в нем.

В постромантическую эпоху немецкая поэзия начнет осваивать идею о том, что художественное восприятие изображения не идентично самой изображаемой вещи, но лишь передает впечатление о ней. Ближе к концу столетия эта мысль оформится в концепцию импрессионизма, перенесшего принцип отпечетывания якобы «объективного» внешнего мира на чувственный внутренний мир субъекта изображения. В произведениях Дросте-Хюльсхоф 1830х годов эта едва зарождавшаяся тенденция выразится в тяге к подробной, детальной передаче зрительной и звуковой картин окружающего мира, нередко также передаваемых через восприятие героя.

Итак, оказавшись после всего пережитого в относительной безопасности, герой Дросте затем снова теряет ориентацию в пространстве и вновь возвращается впотьмах к тем местам, где действуют разбойники: и уже во второй раз ему придется пережить страх быть обнаруженным, когда группа убийц, ведущих на казнь графиню Теодору, буквально заденет своими плащами его, притаившегося в кустах. Ему еще доведется пережить потрясение стать невольным свидетелем этого убийства, и в довершение всего его едва не выдаст своим лаем

пес, прибежавший сюда вместе с разбойниками.

В итоге всей этой серии случайностей и совпадений врачу повествователю удастся добраться домой целым и невредимым; впоследствии он женится, произведет на свет двух сыновей и доживет до старости, но страшная эта ночь никогда уже не изгладится из его памяти и останется пятном на его совести. Мотивировка его вины остается в поэме недостаточно проясненной, но, по-видимому, вину главного героя следует искать в том, что беглец, сдержав обет молчания, утаил от всех место расположения разбойничьей шайки. Актом покаяния освобождения от тайны, делавшей его изгоем среди людей, и стала эта его изложенная в рукописи исповедь, адресованная сыну.

Стихотворная новелла Дросте-Хюльсхоф напоминает во многих отношениях поэму «Салас-и-Гомес» (1829) Адельберта фон Шамиссо - поэта, чей художественный мир в принципе близок миру вестфальской поэтессы [4]. Русский читатель сможет, кроме того, составить себе приблизительное впечатление об «Исповеди врача» по поэме М.Ю.Лермонтова «Мцыри». Во всех названных произведениях

читатель имеет дело со страстной исповедью одинокой души -человека, вырванного катастрофой из привычного круга бытия и осмысливающего в своего рода предсмертном завещании итоги своей частной жизни и феномен человеческого бытия в целом. Все три поэмы обрамлены повествовательской «рамкой», во всех читатель (у Шамиссо это одновременно и повествователь) становится свидетелем смерти автора исповеди.

Хотя поэма Шамиссо «Салас-и-Гомес» написана терцинами, а «Завещание врача» - 5-стопным ямбом с весьма произвольной системой рифмовки, их схожесть бросается в глаза. Вот, к примеру, ситуация первой встречи повествователя с умирающим.

У Шамиссо:

Da sah ich einen Greisen vor mir liegen, wohl hundert Jahre, mocht ich schaetzen, alt, des Zuege, schien es, wie im Tode schwiegen... [5); у Дросте:

Bis dicht vor meinen FueBen liegt ein Mann,

So ausgespannt, wie sich die Leiche streckt...(889).

Или последние слова в рукописи врача:

Geduld, Geduld! Da koemmt er, koemmt er, koemmt (908), напоминающие начало "Последней таблицы" в указанной поэме Шамиссо, где пять первых терцин анафорически начинаются с одного и того же слова «Geduld» (терпение):

Geduld! Die Jahre ziehen ohn Ermatten, nur grub fuer sich kein Kreuz mehr deine Hand, seit ihrer fuehfzig sich gereihet hatteti...

...Geduld! Laß kreisen Sonne, Mond und Sterne und Regenschauer mit der Sonnenglut abwechselnd ueber dir! Geduld erlerne! [6].

Важнейшая особенность стилистики Дросте -ЭМФАТИЧЕСКИЕ ПОВТОРЫ слов либо словосочетаний. В поэме насчитывается два десятка случаев таких повторов. Вот лишь некоторые из них:

- Die Angst, die Angst mir schirnite alle Sinnen;

- Es waechst es wacchst die Pein!

- Doch jener trieb: Voran, voran, voran!

- Ich lauschte, lauschte, lauschte;

- Bei Gott! Bei Gott! Bei Gott! etc.

В том же стилистическом ряду оказываются и другие приемы, создающие в поэме атмосферу высочайшего эмоционального накала, ощущение лихорадочного возбуждения героя-повествователя и

крайней степени эмфазы. Назовем среди них:

- ПОВТОРЫ ГРАММАТИЧЕСКИЕ, представляющие собой перечисление явлений одного порядка:

Mit einem Male hoert ich &s seilwaerts knistern,

Mir immer naeher tappen, klirren, fluestem (904);

- ПАРАТАКТИЧЕСКИЕ КОНСТРУКЦИИ:

So lag ich nieder unter Kraut und Steinen Und ließ den Mond mir in den Nacken scheinen;

Noch zuckten Funken, Sterne rot und gruen,

Und dann - und dann mein Auge langsam bricht

-ПАРНЫЕ СОЮЗЫ:

- Bald rechts, bald links, bald often schien das Land,

Bald peitschten Zweige mir Gesicht und Hand (900);

Wenn ich so nennen soil, wo weder Steg,

. Noch Hag uns Hemmung schien... (900);

- эмфатически окрашенные МЕЖДОМЕТИЯ:

- Wie eine Saeule, stuerzt er. Wehe, weh!

Wer seinen Vater hat, der bete still!

Ach, einen Vater kann man einmal nur verlieren! (913);

- О bete! ringe! hilf ihm aus der Qual!

Ach Gott! du weiBt nicht, wie voll Brand mein Him (908); -акты непосредственного ОБРАЩЕНИЯ повествователя к читающему (каковым, напомним, здесь является его собственный сын):

- Und - hoere, Sohn! - das Ufer hing hinein... (907);

- Du ahnest wohl, mein Sohn, wen ich erkannt... (904).

Своеобразным эпилогом поэмы является ее заключительная часть

«Смерть врача». Это совершенно обособленная глава, в сюжетном отношении лишь немногими мотивами связанная с описанной выше историей пленения и освобождения заглавного героя, а потому рассматривать эту часть можно как своеобразное произведение в произведении. Таких соединительных скреп здесь три: действующим лицом обеих частей поэмы является врач, у него есть сын (в «Смерти врача» сыновей двое), и перед смертью герой эпилога принимает то же лекарство - эфир (Naphta), которым врач в первой части пользовал умирающего разбойничьего атамана, зная при этом, что это средство неспособно помочь радикально.

Есть, однако, в обеих частях и еще один аспект художественного единства - единство эмоционального настроя. В заключительной части, где повествование ведется теперь уже от имени автора, три действующих лица: умирающий врач и два его

мальчика-сына, присутствующие при смерти отца.

В ней переданы мысли, чувства, эмоции и впечатления каждого из этих трех о смерти, их отношение к этому последнему акту бытия Восприятие человеком смерти - главная тема эпилога, она отменила и сюжетное действие, которое здесь сведено к акту эмоционального переживания. По своей пронзительной драматичности и эмоциональной экспрессивности эта часть поэмы Дросте уникальна для своего времени и может в какой-то степени сравниться лишь с изображением страха смерти в хронологически более позднем стихотворении Т.Шторма «Не входи» (1879), написанном, кстати сказать, также белым стихом и в подобной же манере [7]:

...Die letzten Worte stoeßk ...Последние слова старик с

Der Greis nur muehsam aus der Brust; трудом

dann folgt Исторг из горла; а затем пошел Ein dumpfes Murmeln, unaufhaltsam Поток глухого бормотанья

schnell, быстро;

Doch unverstaendlich. Seine duerren Безостановочно, но непонятно. .

Arme Руки

Schlingt er in Windungen ums bleiche Худые возле бледной головы

Haupt. В немой агонии сплетают петли. Sein starrer Blick zeigt kein BewuBtsein Застывший взгляд уже не сознает

des, Того, что рядом. Тут же у одра Was ihn umgibt. An seinem Lager sitzt Его безмолвный первенец сидит,

Sein Erstgeborner, auf den Sterbenden Взгляд помутневший

устремив на

Den trueben Blick geheftet: keine старца.

Muskel He дрогнут мускулы его лица, Zeigt zuckend seinen Schmerz, die He выдавят ни боли, ни слезинки, Traene nicht,

Только черты его белее снега...

Doch weiß ist sein Gesicht wie Schnee...

(911-912)

Уже в этом отрывке отчетливо обозначаются особенно дростевского психологизма. Поэтессе был ведом характерный дл романтиков арсенал художественных средств, передававших психологическое состояние персонажей, но психологизм романтиков

был в принципе психологизмом нормативным, он опирался во многом на восходящий к античности «психологизм свойств» (Теофраст). Интенсивность переживаний и душевные потрясения героев передавались через мотивы молчания, смертельной бледности, внезапного поседения [8], а в женском варианте - еще и через слезы, обмороки, падение чашек (Ф.Купер). Психологизм индивидуальных наблюдений с обнаружением противоречивости и непредсказуемости реакций станет входить в литературу лишь со второй половины века, что ускорит, кстати сказать, и факт становления психологии как науки. Дросте-Хюльсхоф до этого времени не доживет, однако интересные психологические находки мы встретим и у нее. В рассматриваемой здесь поэме есть оба вида психологизма: как

ТРАДИЦИОННО-НОРМАТИВНЫЙ:

- Voll Schwindel war ich, halb bewußtlos noch (888);

- Ich fuehlte wohl, wie mem Gesicht erblich (891), так и ПСИХОЛОГИЗМ ИНДИВИДУАЛЬНЫХ

НАБЛЮДЕНИЙ. Один его пример уже отмечался нами выше в эпизоде, когда герой-повествователь вместо того, чтобы обрадоваться своему спасению из плена, пугается в лесу одиночества и темноты. А вот и другие примеры:

Das Auge wie von Stein (Глаза как каменные); lm Antlitz lag so tiefer Seelenschlaf,

Wie nie bei Kranken ich noch Irren traf;

Die Stim - ein Gletscher klar im Alpental,

Durchkaeltend uns mit dem gefrornen Strahl;

Dies Auge - seltsam regungslos und doch,

Erloschen gleich, voll toten Lichtes noch.

Nicht Wahnsinn war&s, doch Schlimmres, was ich sah... (891).

Сложные извивы поэтической мысли в последнем отрывке мы можем передать лишь в прозаическом переводе, который, конечно, сильно проигрывает в сравнении с оригиналом:

На лице был столь глубокий сон души,

Какого я никогда не встречал ни у больных, ни у сумасшедших;

Лоб - белый ледник в альпийской долине, Пронизывающий нас холодом замерзшего потока;

Эти глаза - странно неподвижны и все же,

Даже как будто погасшие, они полны еще мертвого

света.

То, что я видел, было не безумием, но чем-то еще худшим. Поэтическое душеведение А.Дросте-Хюльсхоф находится,

таким образом, еще на перепутье между романтической типизацией при изображении внутренней жизни человека и собственно психологизмом, когда душевные противоречия «из бинарных становятся множественными, а мотивы и импульсы поведения исходят одновременно из разных жизненных сфер»[9].

Лирический герой Дросте чаще всего вырван из обычного житейского контекста и брошен на произвол грозных случайностей и катастроф, в которых угадывается перст судьбы. Произведения поэтессы представляют нам потрясенное сознание человека, приспосабливающегося к ударам обстоятельств, непредсказуемых и агрессивных. Непонятая читателями своего времени, поэтесса оказалась в главных своих интенциях близка людям XX столетия, когда катастрофы стали едва ли не нормой жизни. Вряд ли в данном случае правомерно вести речь о предвидении или предчувствии, но глубоко знаменательным оказалось желание Дросте, высказанное ею в 1843 году в письме к Элизе Рюдигер: «Не желаю быть знаменитой сейчас, но хочу, чтобы меня читали через сто лет» [10].

Примечания:

Ausgang des