ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 10. ЖУРНАЛИСТИКА. 2017. № 3
Бакунцев Антон Владимирович, кандидат филологических наук, доцент кафедры редакционно-издательского дела и информатики факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова; e-mail: auctor@list.ru
«ЕХАТЬ НАМ НЕ МИНОВАТЬ...»: И.А. БУНИН НАКАНУНЕ ЭМИГРАЦИИ ИЗ РОССИИ (1919-1920)
Цель данной статьи — рассказать об обстоятельствах отъезда И.А. Бунина на чужбину в начале 1920 г. Исследований на подобную тему в отечественном и зарубежном буниноведении до сих пор не было. Научная новизна работы обусловлена еще и тем, что в ней использованы доселе неизвестные документальные материалы, которые хранятся в Российском государственном военном архиве (РГВА, Москва).
Anton V. Bakuntsev, PhD in Philology, Associate Professor at the Chair of Editing, Publishing and Information Science, Faculty of Journalism, Lomonosov Moscow State University; e-mail: auctor@list.ru
«WE WILL HAVE TO LEAVE ANYWAY..»: I.A. BUNIN BEFORE HIS EMIGRATION FROM RUSSIA (1919-1920)
The purpose of this article is to describe the circumstances of I.A. Bunin s departure abroad at the beginning of 1920. So far no research on this subject has been carried out in Russian and foreign Bunin studies. Besides, the author used the previously unknown documents stored in the Russian State Military Archive (Moscow). These two facts allow to speak about the scientific novelty of the work. Key words: I.A. Bunin, Odessa, the Balkan States, evacuation, emigration.
Введение
Несколько лет назад пишущему эти строки довелось работать в картотеке Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ). Предметом наших разысканий были дела и отдельные документы, связанные с именем И.А. Бунина. Особый интерес вызвали карточки, отражающие «белогвардейский» — наименее изученный — период в биографии писателя. Карточки эти были заведены еще в ту пору, когда ГАРФ назывался Центральным государственным архивом Октябрьской революции и социалистического строительства СССР. В них содержались ссылки на дела, числящиеся в фонде Канцелярии Штаба командующего войсками Новороссийской области (эти войска, являясь частью деникинских Вооруженных сил на юге России, контролировали обширную территорию, включавшую тогдашние Херсонскую губернию и Северную Таврию). Однако в ГАРФ таковых дел не оказалось: еще в советское время они были переданы в составе целого блока материалов по истории Белого движения в Центральный государственный Особый архив СССР — ныне Российский государственный военный архив (РГВА). Там-то заинтриговавшие нас и доселе не обнародованные документы и были в конце концов обнаружены. Именно они дали импульс к написанию данной статьи. В ней мы рассматриваем обстоятельства эмиграции И.А. Бунина из России не только в историко-биографическом, но и в «административно-техническом» ключе.
С уверенностью можно сказать, что исследований подобного рода на поднятую нами тему как в отечественном, так и в зарубежном буниноведении до сих пор не было. Этот факт, как мы надеемся, позволяет нашей работе претендовать на научную новизну.
Автор статьи благодарит за оказанную ему неоценимую помощь сотрудников ГАРФ и РГВА, а также лично С.Н. Морозова (Институт мировой литературы имени А.М. Горького Российской академии наук, ИМЛИ РАН) и Н.А. Мартынову (Москва).
«Когда и куда поедем, знает один Бог...»
Покидая в начале февраля 1920 г. Одессу в преддверии ее захвата красными, И.А. Бунин и его (тогда еще — гражданская) жена В.Н. Муромцева верили, что они непременно вернутся в Россию. Мысль о том, что им, возможно, придется навсегда остаться на чужбине, обоим казалась дикой, неправдоподобной. Соответственно и свой статус беженцев, эмигрантов оба воспринимали как нечто временное, как дань своевольной, переменчивой судьбе. Тем не менее решение четы Буниных уехать за границу было взвешенным, и в его осуществлении писатель проявил исключительные последовательность и упорство.
Как видно из дневника В.Н. Муромцевой, Бунины начали подумывать об отъезде еще в августе 1919 г., сразу после того, как де-никинцы очистили Одессу от большевиков. Однако в то время писатель и его жена еще не определились, куда им отправиться — в Крым или за границу. Окончательный выбор был сделан той же осенью, когда Добровольческая армия стала терпеть поражение за поражением и под натиском красных покатилась к Черному
морю. Иллюзий насчет перспектив Белого движения на юге России у четы Буниных не было: они понимали, что полный разгром деникинских войск неминуем. Вместе с тем для них было совершенно очевидно, что оставаться в России нельзя: на этот раз Бунину не сошла бы с рук его «контрреволюционная» деятельность в качестве публициста, сотрудничавшего в антибольшевистских газетах Одессы (см.: Бакунцев, 2014). Поэтому, получив в ноябре 1919 г. заграничный паспорт1, Бунин с присущей ему энергией приступил к поискам возможностей выезда за рубеж.
Однако четкого плана даже относительно того, в какую страну направиться, у Бунина не было. Вероятно, именно поэтому он постарался заручиться поддержкой сразу нескольких консульств: турецкого, болгарского, сербского, французского, британского. И все-таки среди государств, представленных этими консульствами, писатель и его жена отдавали предпочтение Франции, о чем свидетельствует ряд фактов. Так, в ноябре 1919 г. в одесском «филиале» Отдела пропаганды Особого совещания при Главнокомандующем Вооруженными силами Юга России Бунину было выдано удостоверение для работы в Париже в качестве корреспондента газеты «Южное слово»2, которую он редактировал совместно с академиком Н.П. Кондаковым3. В декабре того же года Бунины, согласно дневниковым записям В.Н. Муромцевой, намеревались хлопотать перед командующим войсками Новороссийской области генералом Н.Н. Шиллингом4 о том, «чтобы он испросил разрешение у французов, чтобы они или даром, или по пониженной цене перевезли» их во Францию5. Наконец, примерно тогда же
A.Н. Толстой в одном из своих парижских писем призывал Буниных «эвакуироваться» во Францию, в «благодатную и мирную страну, где чудесное красное вино и все, все в изобилии», суля при этом «гарантированный минимум для жизни вдвоем», выгодное сотрудничество в новообразованном журнале «Грядущая Россия» и широкомасштабное издание бунинских книг «по-русски, немецки и английски»6.
Тем не менее, при всей своей притягательности, Франция не внушала чете Буниных абсолютного доверия: несмотря на щедрые толстовские посулы, у писателя и его жены были сомнения в том, что им удастся хорошо устроиться в Париже. В качестве альтернативного варианта они рассматривали Балканы. Особенно сильные колебания при выборе будущей страны пребывания испытывала
B.Н. Муромцева. 13 (26) декабря 1919 г. она записывает в своем
дневнике: «Я почти отказалась от мысли ехать в Париж. И холодно, и голодно, и, вероятно, отношение к нам будет высокомерное. Лучше Балканы»7. Но спустя почти две недели, 25 декабря 1919 г (7 января 1920 г.), после получения французских виз, ее мнение о Франции и Балканах диаметрально меняется: «Я снова твердо держусь за парижскую ориентацию. Может быть, это легкомысленно, но внутренний голос мне говорит, что нужно ехать именно туда. Балканы пугают меня больше. Будет теснота, бестолочь, претензии, а это хуже голода и холода. Да и болезней не оберешься»8.
Но все это были не более чем отвлеченные рассуждения. В действительности же от воли Буниных мало что зависело — так же как, впрочем, и от воли всевозможных начальников, к которым они обращались за содействием. Зимой 1919—1920 гг. деникинцы стремительно отступали по всем фронтам, в Одессе оживилось большевистское подполье, ходили слухи о «внутреннем восстании». В такой военно-политической обстановке никто не мог гарантировать писателю и его жене даже то, что им вообще удастся выбраться из города. Тем более что пароходы с беженцами, один за другим уходившие в те дни на Севастополь, Константинополь и Варну, были переполнены; из-за нехватки кают многим пассажирам предлагали размещаться в трюме, а то и прямо на палубе, чуть ли не верхом на чемоданах. Между тем путь предстоял тяжелый, многочасовой, в стужу, на промозглом ветру. Бунины считали подобные «условия проезда» унизительными и, в ожидании более «комфортной» эвакуации (с предоставлением каюты, хотя бы и третьего класса), тянули с отъездом, рискуя упустить последнюю возможность спасения.
«Отказано в командировке...»
Как можно понять из дневниковых записей В.Н. Муромцевой за декабрь 1919 — январь 1920 гг., Бунин в ту пору был занят добыванием не только виз, но и денег. С просьбой о вспомоществовании он обращался в разные инстанции, в том числе в Отдел пропаганды, сотрудником которого формально состоял, в издательство «Русская культура», выпускавшее газету «Южное слово», в штаб командующего войсками Новороссийской области. В последнем случае для получения «субсидии» просто ходатайства было недостаточно — требовался особый предлог, и в качестве такового Буниным и Н.П. Кондаковым была заявлена некая «командировка», о которой В.Н. Муромцева несколько раз упоминает в своем дневнике. Правда, эти упоминания не дают ни малейшего представления о том, кем, куда и с какой целью рассчитывали быть «командированными» академик по разряду изящной словесности и академик-искусствовед.
И все-таки «направляющую организацию» с большой долей уверенности вычислить можно. По всей видимости, ею был Новороссийский (ныне — Одесский) университет. Сделать такой вывод позволяет тот факт, что посредником и официальным ходатаем в этом деле выступал ректор Новороссийского университета и одновременно исполняющий обязанности попечителя Одесского учебного округа А.Д. Билимович9. Именно за его подписью бумаги о «командировке» двух академиков были направлены генералу Н.Н. Шиллингу и в штаб французского командования, в чьем ведении находилась эвакуация беженцев из Одессы (без согласия союзников ни один человек не мог покинуть город — во всяком случае, по морю). Содержание этих бумаг неизвестно, но можно предположить, что Бунин и Н.П. Кондаков значились в них как преподаватели Новороссийского университета.
В отношении Н.П. Кондакова это было вполне справедливо, поскольку в 1918—1919 гг. он «в качестве приват-доцента Новороссийского университета читал лекции по истории русской иконописи и итальянской живописи эпохи Возрождения» (Тункина (вступ. ст.), 2002, с. 74). Много лет спустя Б.В. Варнеке10, один из учеников Н.П. Кондакова, вспоминал, что ректор университета А.Д. Билимович «очень живо интересовался искусством и окружил Н<икодима> П<авловича> полным вниманием, устроив ему, как академику, повышенную оплату лекций...» (Варнеке, 2002, 91). Скорее всего, именно Н.П. Кондаков уговорил А.Д. Билимовича помочь с оформлением «командировки».
Что же касается Бунина, то его связь с Новороссийским университетом выражалась только в том, что осенью 1919 г. он дважды прочел в Большой химической аудитории свою публичную лекцию «Великий дурман», фрагменты которой впоследствии были напечатаны в газетах «Южное слово» и «Родное слово» (см.: Бакунцев, 2011). Писатель вообще никогда не пытался воспользоваться принадлежавшим ему, как почетному академику Российской академии наук, правом «занять профессорскую кафедру в любом европейском университете»11.
Помимо перечисленных здесь должностных лиц, к делу о «командировке» двух академиков некоторое касательство имел также В.В. Брянский12 — сын московских приятелей В.Н. Муромцевой, офицер, занимавший некий (по-видимому, высокий — «начальник по гражданскому управлению») пост при штабе генерала Н.Н. Шиллинга. Собственно, он и познакомил Бунина с командующим войсками Новороссийской области13. В.В. Брянский, которого В.Н. Муромцева в своем дневнике называет просто «Воля» (так было принято в его семье и ближайшем окружении), обещал свое содействие в случае затруднений.
Насколько серьезны и оправданны были надежды двух академиков на осуществление их затеи, сказать трудно: дневниковые записи В.Н. Муромцевой позволяют судить лишь о ее собственном отношении к истории с «командировкой».
С самого начала В.Н. Муромцева сомневалась в успехе: она не верила, что те, от кого зависел исход дела, будучи приверженцами ультраправых идей, действительно станут помогать своим политическим оппонентам, каковыми для них были внепартийные государственники-центристы Бунин и Н.П. Кондаков. Ее недоверие и неприязнь к А.Д. Билимовичу, Н.Н. Шиллингу и даже «Воле» Брянскому14 усугублялись тем, что все они в той или иной мере были близки к редакции монархистско-националистической газеты «Единая Русь», которая время от времени ополчалась на бунин-ско-кондаковское «Южное слово», браня его за «чрезмерный» либерализм.
Опасения В.Н. Муромцевой за судьбу «командировки» двух академиков наиболее полно и недвусмысленно отражены в строках ее дневника, датированных 17 (30) декабря 1919 г.: «Была на приеме у Билимовича. <...> Он актер. Стоял навытяжку, ни один мускул лица не дрогнул во время приема. <...> Меня принял стоя. Я пробыла у него минуты две. Он прочел письмо Яна15 и сказал, что будет в 3 часа у Кондакова. Вопрос шел о том, отправлена ли бумага французам, относительно проезда на пароходе и относительно ассигновки на командировку. Мне показалось, что дело безнадежно. <...>
В 3 часа я была у Кондакова. Билимович сказал, что не знает о судьбе поданной бумаги. Я предложила, что съезжу к Брянскому. <...> Билимович предложил довезти меня. И чем мы дальше ехали, тем он становился все любезнее.
В приемной Брянского я прождала с полчаса. <...> Наконец я была принята. <. > Бумага уже послана французам, но прямо в Константинополь к де-Франси. Относительно ассигновок нет никакой надежды. Будто бы нет ни романовских, ни думских. Я думаю, что они просто не хотят посылать ни Кондакова, ни Яна, ибо они с нами не единомышленники, — все они из "Единой Руси", а "Южное слово" только терпят. Им и Россию хочется превратить в "Единую Русь", а не в Великую Россию. Вот в чем трагедия»16.
Была ли В.Н. Муромцева права в своих подозрениях — неизвестно. Но, так или иначе, в начале января 1920 г. Бунину и Н.П. Кондакову в «командировке» и ее «субсидировании» было официально отказано. Не дали писателю денег и в Отделе пропаганды.
Эти два обстоятельства, наряду с событиями на фронте и многочисленными примерами всяческой низости в тылу, существенно повлияли на отношение Бунина не только к конкретным должностным лицам, с которыми ему пришлось иметь дело, но и ко всей Добровольческой армии. Еще сравнительно недавно поистине очарованный ею, любовавшийся бравым видом и дисциплинированностью белого воинства, польщенный тем, что ему, как редактору «Южного слова», власти предоставили автомобиль «с национальным флагом» и водитель-офицер козырял ему со словами: «Ваше превосходительство»17, произнесший в честь генерала А.И. Деникина, когда тот в сентябре 1919 г. посетил Одессу, восторженную (хотя и очень краткую) речь, — Бунин отныне, чувствуя себя оскорбленным, отмежевывался от добровольцев и говорил о них без прежнего упоения.
«Миссия, предполагаемая в Сербию и Болгарию...»
"Витязь", имея <санитарный патент>, указывающий на случаи холеры в Одессе20, задержан санитарными властями в обязательном карантине в Варне»21.
Скорее всего, в тот же день копии этой телеграммы, уже в переводе на русский язык, были вручены начальнику военных сообщений и ректору Новороссийского университета. В обоих случаях документ сопровождался запиской дежурного генерала в штабе войск Новороссийской области И.И. Ветвеницкого22, который просил адресатов «наметить мероприятия по перевозке беженцев в Болгарию, чтобы под видом беженцев не уехали буржуи»23.
Столь странная на первый взгляд просьба объясняется тем, что под беженцами в первую очередь подразумевались настоящие жертвы Гражданской войны: больные, раненые, инвалиды; затем — все остальные, кто не обладал капиталами и не мог постоять за себя с оружием в руках.
Между тем к 12 (25) января 1920 г. переброска беженцев из Одессы уже шла полным ходом. Поначалу их переправляли небольшими группами, но очень скоро «группы» численно выросли настолько, что, как отмечалось выше, на пароходах не хватало мест. Именно так было, например, с упомянутым в телеграмме А.М. Петряева «Витязем», на который, по словам В.Н. Муромцевой, «хотели втиснуть» Бунина и Н.П. Кондакова и который покинул одесский рейд предположительно 24 декабря 1919 г. (6 января 1920 г.)24.
Ко времени получения петряевской депеши были «намечены» и кое-какие «мероприятия по перевозке беженцев». Одним из таких «мероприятий» было образование «миссии, предполагаемой в Сербию и Болгарию для освещения вопросов, связанных с приемом в означенные страны беженцев»25. Правда, не совсем ясно, какой смысл вкладывали в подобную формулировку «отцы-основатели» миссии, имена которых, кстати, неизвестны — как и конкретная дата ее образования. Вообще, на наш взгляд, эта миссия с самого начала была чистой воды фикцией, и выдумали ее лишь для того, чтобы замаскировать истинную цель — эмиграцию из России. Впрочем, то же самое можно сказать и о злополучной «командировке» Бунина и Н.П. Кондакова.
Как бы то ни было, 7 (20) января 1920 г. беженская миссия на Балканы формально уже существовала, и к ее организации прямое отношение опять-таки имел Новороссийский университет. На это указывают бумаги, которые в тот день А.Д. Билимович подал на
имя начальника штаба войск в Новороссийской области генерала В.В. Чернавина26 и которые представляли собой список членов миссии и прошение выдать им от имени «главноначальствующего Новороссийской области» специальные удостоверения. Согласно списку, миссия состояла из двух групп — сербской и болгарской. Причем в составе сербской группы, включавшей 10 человек (в отличие от болгарской, в которую вошли только двое), под № 4 значился «акад<емик> И.А. Бунин»27.
Как и почему он оказался в «списке А.Д. Билимовича» — мы не знаем. Об этом ничего не говорится ни в документах, имеющих отношение к балканской миссии и хранящихся ныне в РГВА, ни в дневнике В.Н. Муромцевой, ни в свидетельствах самого писателя, если только не считать таковыми строки в его очерке «Гегель, фрак, метель» (1950): «Я имел официальное поручение устно осведомить нашего посла в Белграде о положении наших дел и на фронте и в тылу Одесской области, должен был поэтому посетить и Белград.»28. Однако расценивать эти слова как объяснение присутствия имени Бунина в «списке А.Д. Билимовича» неразумно: ведь из записей В.Н Муромцевой явствует, что ее мужа миссия фатально чем-то не устраивала и что у него то и дело возникало желание уклониться от участия в ней.
«Вчера Ян уже совсем решил отказаться от миссии и ехать на свои крохи в третьем классе, — пишет В.Н. Муромцева 6 (19) января 1920 г. (т.е. за день до того, как А.Д. Билимович отправил в штаб командующего свои бумаги), — а сегодня звонил Бельговский29 и сообщил, что хотят "разбить миссию на части": в первую — митрополита Платона30, Кондакова, Яна, Шабельского31, адъютанта сербского короля и Лопуховского32. Это меняет дело. Интересно участвовать в миссии вместе с Платоном»33. Не совсем ясно, чье мнение о перспективах «участвовать в миссии» с митрополитом Херсонским и Одесским Платоном высказывала В.Н. Муромцева — только свое собственное или же единодушное с Буниным, — но, в любом случае, сведения о «кадровом составе» сербской группы, которые им сообщил по телефону журналист К.П. Бельговский, были не вполне верны. В действительности, согласно «списку А.Д. Билимовича», в эту группу, наряду с Буниным, Н.П. Кондаковым, К.П. Бельговским, ротмистром К.Н. Ша-бельским34, входили профессора Новороссийского университета Д.П. Кишенский35, П.М. Богаевский36, В.В. Завьялов37, русский консул в Варне С.В. Тухолка38, врач В.В. Завьялов39 и П.В. Могилевская40. Вероятно, с кем-то из них Бунин не нашел общего языка — иначе трудно понять, почему 21 января (3 февраля) 1920 г. в дневнике его жены появилась запись: «Ян все терпит до Белграда. Но там он откажется от миссии и от всяких сношений с этими го-сподами...»41.
Возможно, причиной бунинских неладов с «этими господами» опять, как в истории с неудавшейся «командировкой», были политические разногласия. Дело в том, что, по крайней мере, один из основных членов миссии — профессор П.М. Богаевский, подобно А.Д. Билимовичу, сотрудничал в ненавистной чете Буниных «Единой Руси». Остальные же (разумеется, за исключением Н.П. Кондакова и К.П. Бельговского, которого Бунин переманил в «Южное слово» из другой одесской газеты — «Сын Отечества») могли быть его единомышленниками. Кроме того, как указывает В.Н. Муромцева, сумма, назначенная для выдачи участникам миссии, была столь мала, что Бунин, несмотря на острую нужду в деньгах, из гордости не стал ее принимать.
Так или иначе, 17 (30) января 1920 г. в штабе командующего войсками Новороссийской области Бунину было выписано удостоверение следующего содержания: «Настоящим удостоверяется, что предъявитель сего акад<емик> И.А. Бунин является действительным членом миссии, предполагаемой к отправке в Сербию и Болгарию для освещения вопросов, связанных с приемом в означенные страны беженцев.
Генерального штаба генерал-майор Чернавин
Дежурный генерал, генерал-майор Ветвеницкий»42.
Пополнил ли писатель этим документом свою «коллекцию» удостоверений «на все случаи жизни», неизвестно: в РГВА хранится не только его явная (неподписанная) копия, датированная к тому же 18 (31) января 1920 г.43, но и столь же несомненный оригинал (впрочем, не исключено, что это попросту второй экземпляр оригинала).
Заключение
Как пишет современный сербский историк-эмигрантолог М. Йованович, в течение января 1920 г. «в Болгарию через порт Варна было эвакуировано 2 500 человек <...>. К концу января первые группы беженцев появились и в Югославии. Они перебрасывались через греческий порт Салоники и дальше поездом через Гевгели» (Йованович, 2005, с. 88). Но был еще один путь — через Константинополь. Именно этим путем 26 января (8 февраля) 1920 г. на борту французского парохода «Спарта» Бунины отправились в изгнание, деля «крохотную каютку» с Н.П. Кондаковым и его помощницей Е.Н. Яценко44. Остальные члены балканской миссии, по-видимому, эвакуировались на других пароходах. Во всяком случае, у В.Н. Муромцевой среди пассажиров «Спарты» они не упоминаются.
По иронии судьбы, перед тем как попасть в «благодатную и мирную» Францию, чете Буниных предстояло больше месяца провести на Балканах45.
Накануне отъезда, 20 января (2 февраля) 1920 г., жена писателя с горечью отметила в дневнике: «На сердце очень тяжело. Итак, мы становимся эмигрантами. И на сколько лет? Рухнули все наши надежды.»46.
Примечания
44 Яце