Спросить
Войти
2008.03.021. ГРИН Д. «ТРИ ДУШИ» КАРОЛИНЫ ПАВЛОВОЙ: БОГ, ОБЩЕСТВО И ЖЕНЩИНА-ПОЭТ.
GREENE D. Karolina Pavlova&s «Tri dushi»: God, society and the woman poet // Slavic and East European j. - L., 2008. - Vol. 51, N 1. -P.35-52.
Американская русистка Диана Грин, анализируя стихотворение Каролины Павловой «Три души» (1845), отмечает его необычную структуру: оно представляет собой полиметрическую композицию, включающую написанную несколькими размерами строфу-введение и три строфы (соответственно: 5-стопный ямб, 4-стопный ямб, 4-стопный хорей). В каждой строфе повествуется о жизни души одной из трех поэтесс, которых Бог послал «на испытанья в земной предел». Разные в метрическом отношении строфы К. Павлова виртуозно объединяет при помощи ключевых слов, а также сквозного мотива «тщетных упований» - невостребованности, дарованной Богом способности к поэтическому творчеству, нереализованности трех женщин-поэтов.
Первая душа «тратит жизнь в безумном светском шуме», принося свой дар в жертву условностям аристократического общества. Вторая душа, рожденная в американской глуши, обречена влачить жалкое существование в бедности, духовной изоляции и, не выдержав суровой борьбы с жизнью, умереть в расцвете юности. Третья душа, на первый взгляд, счастлива, но, оглядываясь в середине жизненного пути на прожитые годы, она понимает, что так и не реализовала свою «грезу тщетную и упорную». Эпиграф из «Евгения Онегина» А.С. Пушкина («Но грустно думать, что напрасно / Была нам молодость дана») усиливает центральный мотив впустую растраченной жизни. К. Павлова расширяет смысл пушкинского эпиграфа, подразумевая, что утрачена не только юность, но и поэтическое призвание.
Другим ключевым для понимания стихотворения подтекстом, становится, по мнению Д. Грин, евангельская притча о сеятеле (Матфей, 13). Описание судьбы первой души в высшем свете («Заглохли в ней святые семена») перекликается с библейскими словами о семени: «Выросло терние и заглушило его». Вторая душа, подобно семени, брошенному на дороге, погибла от скудости почвы. Третья душа, как семя, попавшее в неглубокую почву и
быстро взошедшее, обречена погибнуть, не принеся плода. Ни одна из трех душ не находит благодатной почвы, на которой могло бы расцвести ее поэтическое дарование.
Прототипом первой души, считает Д. Грин, стала французская поэтесса Дельфина Гей (1804-1855). Ее имя было известно в России: в 1830 г. ее упомянул П. А. Вяземский в статье, опубликованной в «Литературной газете». Известность пришла к Д. Гей в начале 20-х годов; мадам Рекамье приглашала ее в свой салон читать стихи и покровительствовала ей в свете. В период с 1822 по 1827 г. Д. Гей имела большой успех, выступая с публичным чтением своих произведений, получивших признание у А. де Виньи и Ф. де Шатобриана. За стихотворение «Видение» (1825), написанное по случаю коронации Карла Х, поэтесса была удостоена личной аудиенции с монархом, награждена денежным пособием и поездкой в Италию, где встречалась с Папой римским. Однако в период правления Луи-Филиппа ее промонархистское творчество оказалось невостребованным. Романтическая поэзия аристократических салонов была вытеснена реалистической прозой, отвечавшей запросам нарождавшейся буржуазии.
Д. Гэй вышла замуж за журналиста, писала пьесы, романы, повести и к 1845 г. (время написания стихотворения К. Павловой), перестав писать стихи, прославилась остроумными и злободневными фельетонами, которые публиковала под псевдонимом «Виконт Шарль де Лоне» в газете, издававшейся ее мужем. Для К. Павловой, поэтессы романтического склада, отказ Д. Гэй от лирической поэзии в пользу жанров массовой литературы был воспринят как равнозначная самоубийству измена высокому призванию поэта.
Д. Грин разделяет мнение Н.М. Гайденкова - российского комментатора стихотворений К. Павловой - о том, что прототипом «второй души» стала американская поэтесса Лукреция Дэвидсон (1808-1825), которая стремилась утвердить себя как поэта, несмотря на тяжелые обстоятельства жизни и нищету. Статья о ней была напечатана в «Литературной газете» в 1830 г. за четыре месяца до статьи Вяземского, и Павлова была явно знакома с обеими статьями.
Как и Н.М. Гайденков, исследовательница считает, что, повествуя о третьей душе, Павлова имела в виду свою собственную судьбу: последняя строфа ее стихотворения предстает стилистически «более интроспективной, задушевной и даже исповедальной» (с. 43). Павлова обвиняет себя в том, что как поэт сделала мало и не хочет принимать в оправдание все те препятствия, которые оказались на ее пути. С одной стороны, - это немецкие корни поэтессы, отнюдь не способствовавшие, как и ее лютеранская вера, ассимиляции с русским обществом; с другой - трудности того времени, в которое Павлова выступила как поэт: это середина 1830-х годов и конец золотого века русской поэзии, когда проза становилась наиболее престижной литературной формой. Однако самое важное препятствие, о котором поэтесса прямо не говорит, это - социальные и профессиональные ограничения, с которыми она столкнулась как женщина. Как и другие писательницы того времени, Павлова не могла получить образование в лицее или университете, не могла состоять на государственной службе, входить в литературные кружки, будучи лишена, таким образом, возможностей, помогавших писателям-мужчинам строить свою профессиональную карьеру. В литературном мире, контролируемом мужчинами -критиками, обозревателями, издателями, трудно было преодолеть распространенное отношение к женской поэзии - снисходительное и полупрезрительное. Мемуары писателей-современников, отмечает Д. Грин, свидетельствуют о том раздражении, которое вызывало у них стремление К. Павловой утвердить себя как поэта.
Автор приходит к выводу, что в «Трех душах» К. Павлова создала воображаемую поэтическую группу, своего рода «интернациональную гильдию женщин-поэтов, которым довелось пережить профессиональную неудачу, разочарование и непонимание окружающих» (с. 48). Однако если, повествуя о первых двух душах, К. Павлова объясняла их неудачную попытку получить литературное признание внешними обстоятельствами, то в третьем случае она бескомпромиссна: ей не довелось испытать нужду и лишения, как французской и американской поэтессам, поэтому в том, что она не стала настоящим поэтом - лишь ее вина: К. Павловой «легче согласиться, что она делала что-то не так, чем признать свою беспомощность и бессилие» (с. 49).
Т.Г. Юрченко
