Спросить
Войти
СОЦИАЛЬНЫЕ И ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ РАЗВИТИЯ НАУКИ. ЛИЧНОСТЬ УЧЕНОГО
DE BONT R. «Writing in letters of blood»: Manners in scientific dispute in nineteenth-century Britain and the German lands // History of science. - Cambridge, 2013. - Vol. 51, Pt. 3. - P. 309-335.
Автор, сотрудник Университета Маастрихта (Нидерланды), анализирует то, как изменился стиль ведения научных споров в XIX в. Появление новых дисциплин, превращение научных исследований в профессию, развитие секулярной культуры и проникновение либеральных ценностей в науку - это характеристики, обычно упоминающиеся при описании социального контекста развития науки в XIX в. Как отмечает Дж. Пикстоун (J. Pickstone, 2005), «наука в XIX в. была игрой по правилам, которые радикально отличались от натурфилософии предшествующих лет» (цит. по: с. 310).
«Суть научного духа, - писал английский морфолог Т. Гексли в 1880 г., - это критичность» (цит. по: с. 309). Сейчас это положение кажется само собой разумеющимся. Однако в разные времена дискуссии и споры получали как положительную, так и негативную оценку ученых, что зависело от исторически и географически обусловленных ценностей. В 1660-е годы Р. Бойль разработал набор правил, которые регулировали поведение натурфилософов в случае разногласий. Главное, на что были направлены
правила Р. Бойля, - это сохранение уравновешенной и благопристойной атмосферы в научном сообществе, что обеспечило бы экспериментальным философам доверие в обществе, и без того раздраженном первой (1642-1646) и второй (1648) гражданскими войнами.
Научный этикет в XIX в. не был четко прописан. В 1816 г. гарвардский профессор философии Л. Хейдж (L. Hedge) опубликовал руководство «Элементы логики», которое включало главу «Правила ведения споров». Эти правила сильно напоминали те, что были сформулированы Р. Бойлем 150 лет назад. Как и Р. Бойль, Л. Хейдж опасался, что «неуправляемые страсти» в дискуссии нарушат «гармонию» и «покой» в обществе, которое не так давно пережило войну. Для того чтобы избежать этого, конфликтующие стороны должны признавать интеллектуальное равенство соперника, избегать проявлений «самонадеянности, уверенности в своей безусловной правоте и высокомерия» (цит. по: с. 311), не говоря уже о том, что полностью запрещается переходить на личности; целью спора должна быть истина, а не победа.
Другие авторы проявляли еще большую осторожность. Так, Д. Стюарт (D. Stewart, 1828), профессор Эдинбургского университета, полагал, что споры «возбуждают чувства зависти и злобы», которые мешают проводить честные и незаинтересованные исследования. Кембриджский профессор этики У. Палей (W. Paley, 1825) давал советы, как избежать дискуссий. Другой профессор из Кембриджа, Дж. Хей (J. Hey, 1822), был настроен более оптимистично. Он полагал, что в идеале споры могут приносить пользу, и прописал правила, которые должны управлять подобной идеальной дискуссией. Но в целом такие разные философы, как Д. Стюарт, У. Палей и Л. Хей, сходились во мнении, что споры несут опасность разлада, сектантства и враждебности и по этой причине их в лучшем случае можно считать рискованным мероприятием.
Подобную осторожность британских философов, по крайней мере частично, можно объяснить силой эмпирических традиций в Британии. «В этом смысле можно сказать, что этикет Р. Бойля продолжал жить, потому что была жива его эпистемология» (с. 312). Кроме того, сильный антиякобинский дух, который захватил Британию в 1790-е годы, проявлялся в том числе и в критическом отношении к спекулятивным абстракциям и агрессивности французов.
В начале XIX в. немецкие философы в отличие от британских в целом с большим оптимизмом смотрели на открытое проявление разногласий. И. Кант включил идею интеллектуального конфликта в свою эпистемологию и этику. Немецкие философы также занимались разработкой правил ведения споров, дабы они были «честными, прямыми, достойными и миролюбивыми», но ни один из них не сомневался в полезности открытого обсуждения конфликтующих идей. Более того, великие мыслители того времени (от И.Г. Фихте к Г.В. Гегелю и Ф. Шеллингу) известны своим полемическим, а часто и оскорбительным тоном (с. 313). Смелость немецких романтических философов автор частично объясняет их положительным отношением к роли спекулятивных рассуждений. Более того, немецкие романтики продолжали традиции Просвещения в своем презрении к догматизму и уважении ценностей критицизма.
Восприятие взаимоотношений между политикой и философией немцев также отличалось от восприятия британцев. Кроме того, немцы в отличие от французов, которые, по словам Г. В. Гегеля, стремятся нравиться любой ценой, даже ценой истины, считали себя глубокомыслящими, духовными и смелыми (с. 313). Хотя Французская революция как таковая и критиковалась многими немцами, это не привело к более осторожному отношению к дискуссиям. Этот романтический стереотип укрепился с появлением немецкого исследовательского университета. Свойственные ему атмосфера конкуренции, сосредоточенность на публикациях и культура диспутов и семинаров способствовали укреплению образа «оригинального и харизматического профессора».
Термины «спор», «дискуссия», «полемика» и в Германии, и в Британии в начале XIX в. ассоциировались с догматической теологией и, следовательно, с вопросами религиозной ортодоксии. Поэтому для многих они были связаны скорее со сверхъестественным, чем с природным миром. Этот факт следует учитывать, рассматривая отношение людей науки к полемике и спорам. Не случайно многие из них пытались доказать, что в отличие от догматической теологии или спекулятивной метафизики научное предприятие не создает поля для раздоров. «Здесь опять можно услышать эхо стратегий их предшественников, живших в XVII в., которые, подобно Р. Бойлю и Ф. Бэкону, пытались показать, что их научный этос не
имеет ничего общего с воинственными методами схоластических диспутов» (с. 314).
В начале XIX в. внутренние беспорядки и зарубежные революции заставляли джентльменов-естествоиспытателей опасаться проникновения политических раздоров в их среду. Поэтому собрания Лондонского королевского общества, Линнеевского общества и Королевского астрономического общества проходили в спокойной и бесконфликтной обстановке. Однако эта позиция разделялась не всеми. Так, Ч. Баббэйдж (ОН. Babbage, 1830) даже указал на сверхосторожность интеллектуальной элиты Англии как на одну из причин регресса ее науки. Критикуя работу Лондонского королевского общества, Ч. Баббэйдж подчеркивал, что наука может развиваться лишь через критику работ других ученых.
В 1831 г. не без участия Ч. Баббэйджа была учреждена Британская ассоциация содействия развитию науки. Ассоциация создавалась как для продвижения интересов науки во внешней (политической) сфере, так и в качестве пространства для ведения внутренних научных дискуссий. Тем не менее на собраниях ассоциации ее члены по-прежнему старались избегать открытых столкновений, продолжая традиции бэконовской лояльности.
В Германии институциональная и культурная структуры науки в начале XIX в. сильно отличались от британской. Как и сама Германия, ее научные общества тоже были раздроблены, и их размеры были гораздо меньше, чем, например, размер Лондонского геологического общества. Единственной институцией, которая пересекала границы отдельных земель, стала Германская академия естествоиспытателей «Леопольдина» в Берлине. Однако она функционировала в основном как корреспондентская сеть, и в отличие от Лондонского королевского общества или Парижской академии наук ее члены не встречались лично на общих заседаниях. Только с 1822 г. благодаря ежегодным собраниям Общества немецких естествоиспытателей и врачей люди науки смогли лично беседовать друг с другом.
Инициатором создания этого общества стал первый его президент и ведущий защитник натурфилософии Л. Окен. В качестве причины проведения этих ежегодных собраний Л. Окен назвал плачевное состояние немецкой науки. В отличие от французов и англичан, утверждал он, немцы, критикуя работы других ученых,
бывают несдержанными. Объяснение французского и английского превосходства, по его мнению, следует искать в централизации их научной жизни, позволяющей ведущим ученым непосредственно общаться друг с другом. Сплотив немецкое научное сообщество, Л. Окен надеялся сгладить его грубость и внедрить «уважительный и умеренный тон при обсуждении чужих мнений», что укрепляло бы чувство товарищества среди ученых.
В дальнейшем идеи Л. Окена неоднократно повторяли последующие президенты Общества немецких естествоиспытателей и врачей, включая А. Гумбольдта. В своей знаменитой лекции 1828 г. А. Гумбольдт защищал важность устного обмена мнениями между учеными, одновременно подчеркивая необходимость соблюдать правила хорошего тона. Но главным его посылом была мысль И. Канта о том, что обнаружить истину без расхождения во мнениях невозможно. Именно эта идея и в Великобритании, и в Германии в середине XIX в. нашла широкий отклик.
В 1840-е годы отношение британцев к научным дебатам сильно изменилось. Наряду с другими факторами развитие новых издательских технологий (и массовой культуры, ими порожденной) привело к тому, что стало трудно удержать споры внутри кружка ученых джентльменов. Автор показывает, насколько далеко научные споры, выплеснувшись на страницы газет, отошли от провозглашавшихся принципов ведения дискуссий (с. 318).
Но несмотря на это, джентльменские манеры оставались желаемой моделью. В 1849 г. английский борец с религией Дж. Холь-оэйк (О. Ио!уоаке) опубликовал руководство (90 страниц), полностью посвященное правилам поведения ученых в споре. Эти правила сильно напоминали те, которые были опубликованы Л. Хейджем полвека назад. Однако Дж. Хольоэйк имел в виду не те споры, которые ведут между собой ученые, а публичные диспуты, рассчитанные на широкую публику. Он сам активно участвовал в подобных диспутах со священниками в разных концах страны, тем самым продолжая традиции теологической полемики.
Позднее (в 1852 г.) Дж. Хольоэйк объявил свободную дискуссию главным орудием для сторонников рационализма. Он назвал науку «проведением человека» и объявил ее противницей религии - стратегия, которая в последующие десятилетия станет все
более популярной среди профессиональных ученых из среднего класса (с. 319).
В Германии манера ведения научных споров в середине XIX в. тоже стала актуальной темой. Этому способствовали меняющиеся отношения между наукой, религией и философией в паре с наметившимся подъемом научной популяризации и профессионализацией науки. Все это вылилось в острейшую «словесную войну», которая началась после выступления немецкого физиолога и антрополога Рудольфа Вагнера на собрании Общества немецких естествоиспытателей и врачей в 1854 г., где он раскритиковал материалистические воззрения двух ведущих немецких физиологов К. Фогта и Я. Молешотта.
Последние открыто отрицали существование Бога и бессмертной души. Их материалистический монизм предполагал, что космос следует интерпретировать как простое движение материи. Эти идеи, ассоциировавшиеся с политическим радикализмом, вылились на страницы газет, вызвав большой скандал. Выступление Р. Вагнера было попыткой защитить традиционные ценности. Он критиковал материалистическое мировоззрение, связывая его с безнравственностью и политическим хаосом. Его главной мишенью стал К. Фогт.
Карл Фогт придерживался антиклерикальных и «левых» убеждений. Он принял участие в революции 1848 г. и после ее неудачи уехал в Женеву, где занял пост профессора геологии и увлекся популяризацией науки. Очевидно, что среда, в которой он работал, сильно отличалась от той, в которой работали его коллеги в Германии. Себя он позиционировал как космополита, проводника свободы и борца с истеблишментом, что и обусловило его стиль ведения дискуссии с Р. Вагнером.
В своих публикациях К. Фогт порвал с правилами хорошего тона, которым неукоснительно следовал Р. Вагнер. Он перестал каждую свою фразу начинать со слов «Вы, конечно, правы, но...». Он также нарушил краеугольное правило не переходить на личности, всячески критикуя и высмеивая характер и персональные качества Р. Вагнера. Главными он считал не законы вежливости и хорошего тона, а искренность и честность. Он подавал себя в качестве «свободного борца», для которого не существует авторитетов.
Многие ученые присоединились к Р. Вагнеру. В своих газетных статьях и памфлетах они доказывали, что материализм вульгарен не только с точки зрения своей философии, но и с точки зрения своего языка и манер. В то же время, резко критикуя содержание и стиль публикаций К. Фогта и Я. Молешотта, их оппоненты явно перенимали их конфронтационные стратегии.
Растущий в 1860-е и 1870-е годы класс британских профессиональных ученых во многих отношениях стал наследником Дж. Хольоэйка и К. Фогта. Ученые подхватили идею секуляристов о том, что дискуссия - это главное орудие рационализма в борьбе с догматическим мышлением, а также в определенной степени переняли резкий и прямой стиль К. Фогта. «Все большую популярность получали положения, согласно которым вежливость стоит на пути истины; в постаристократическом мире главное не формальности, а содержание; честность важнее стилистической пышности» (с. 322). Этот сдвиг был постепенным и затронул не только научный дискурс, но и викторианскую культуру в целом.
Ярким примером культивации честности и искренности в науке может служить известный обеденный клуб - Х-клуб, созданный по инициативе Т. Гексли для укрепления связей между учеными. Ряд членов Х-клуба активно участвовали в дебатах, которые последовали за публикацией «Происхождения видов». Стиль, которого они придерживались, защищая теорию Ч. Дарвина, не всегда устраивал ее автора. Биографы Ч. Дарвина описывали его как «самого благородного джентльмена, которого только можно встретить». Он осуждал полемический пыл Т. Гексли, хотя и признавал его правоту. Точно так же в письме 1867 г. он объяснял своему самому страстному немецкому последователю Э. Геккелю, что к научным оппонентам следует относиться как к интеллектуально равным себе и, таким образом, как к возможным носителям истины.
Э. Геккель придерживался иного мнения, полагая, что скромность Ч. Дарвина его оппонентами будет воспринята как слабость и неуверенность. Поэтому он считал, что ему следует взять на себя роль «смелого борца» - термин, который перекликается с риторикой его друга К. Фогта. Эту стратегию он активно использовал в своем столкновении с ведущим немецким биологом Р. Вир-ховым, считавшим дарвинизм эпистемологически сомнительным и политически опасным. Э. Геккель очень остро воспринял эту критику и начал контратаку на Р. Вирхова, легко переходя на личности и критикуя его политические взгляды.
В стиле ведения споров между двумя главными проповедниками дарвинизма - англичанином Т. Гексли и немцем Э. Геккелем -было много общего, но были и различия. На протяжении всей своей карьеры Т. Гексли подчеркивал нейтральность ученого, его независимость и честность. В отличие от политиков, которые используют любые средства для достижения своих целей, Т. Гексли преподносил ученого как человека, для которого истина превыше всего.
Хотя Э. Геккель также подчеркивал, что он «вовсе не политик», тем не менее он не скрывал, что, по его мнению, дарвинизм может быть использован в идеологической борьбе с реакционными политическими и религиозными силами Германии. «Для Т. Гексли вербальная агрессия была хорошим инструментом на первой фазе демонстрации своей честности и искренности; для Э. Геккеля она была постоянно используемым оружием в борьбе за истину» (с. 326).
На первый взгляд различия в стиле Т. Гексли и Э. Геккеля можно объяснить различиями между немецкой грубоватостью и английской пристойностью. Однако, по мнению автора, в большей степени, чем национальную специфику, манера дискутирования Т. Гексли и Э. Геккеля отражает разные варианты риторики, принятой среди профессиональных ученых конца XIX в. Они оба изображали ученого как смелого и неангажированного, но придавали разный вес этим двум ценностям. «Т. Гексли довольно быстро смыл с себя боевую раскраску, чтобы усилить образ неидеологизи-рованной и независимой науки, тогда как Э. Геккель защищал свою истину с романтической энергией, которая перевешивала все претензии на нейтральность» (с. 327).
Вопрос о том, как справляться с разногласиями в науке, имеет много слоев. «Хотя почтенный Т. Гексли доказывал, что редкие литературные блюда менее аппетитны, чем холодный спор, историкам было бы полезно вновь вернуться к нему» (с. 328).
Т. В. Виноградова
