Спросить
Войти
сованные размышления автора, внутренний авторский план, в котором проигрываются разные версии, разные варианты выхода. Эта интимная заинтересованность проступает в резких переключениях ракурсов изображения, смене эмоционального тона («Спи, друг одинокий!» и следом - «Так вот где таилась погибель моя! / Мне смер-тию кость угрожала!»). В данном случае недостаточно указать на точки пересечения авторской судьбы и судьбы героя, вряд ли можно говорить о решении автором «параллельных заданий» (В. Ходасевич). В пушкинской балладе смерть Олега не просто изображается, она проживается как событие с непредрешенным финалом, включая и прозрение трагического героя. Художественная структура, удваивающая ключевые события, предстает как поиск, из которого извлекается опыт бытия. Опыт, но не готовый ответ, ибо меньше всего Пушкин настроен на упрощенные и односторонние решения.
Список литературы
Л. И. Вигерина
Физиологический очерк И. С. Тургенева «Однодворец Овсяников»: к проблеме изображения русского национального характера
В статье рассматриваются способы создания Тургеневым русского национального характера, роль и значение фольклорной и литературной традиций в его осмыслении, «завязывание» эпоса «Записок охотника» в отдельно взятом очерке.
«Однодворец Овсяников» (1847) еще не становился предметом специального разбора в отечественном литературоведении. Упоминая об этом очерке в общих работах, исследователи определяют его то как очерк-памфлет [7, c. 170], выделяя тем самым критику славянофильства в произведении, то акцентируют тему разоряющегося дворянства, «курьезы помещичьего размежевания» [5, c. 62]. На самом деле тематика и проблематика данного очерка шире указанных, а жанровая природа намного сложнее.
На наш взгляд, тема национального характера, своеобразия национальной истории являются важнейшими в этом очерке. Композиционно текст представляет собой диалог повествователя и Овсяникова о старых и новых временах, о русской истории, точнее, не диалог, а ряд «слов» героя, спровоцированных вопросами и репликами повествователя. Началом, скрепляющим фрагменты текста, является вопрос о временах: «А скажите-ка, Лука Петрович, правду, ведь прежде, в ваше-то время, лучше было?», «Как времена-то изменились», - заметил я». «Да, - продолжал Овсяников со вздохом, -много воды утекло с тех пор, как я на свете живу: времена подошли другие. Особенно в дворянах вижу я перемену большую». Для такого «исторического» разговора писатель выбрал героя, воплощающего в себе положительные национальные черты. Хотя очерк назван «Однодворец Овсяников», что подчеркивает социальную принадлежность героя, писатель создает в произведении характеристику не столько социального типа, сколько национального, как он «отлился» в русской истории за века в русских людях, принадлежащих разным сословиям. Именно поэтому портрет Овсяникова дается в координатах «всеисторических» и «всесословных»: он похож и на русских бояр допетровского времени («Овсяников своею важностью и неподвижностью, смышленостью и ленью, своим прямодушием и упорством напоминал мне русских бояр допетровских времен...Ферязь бы к нему пристала»), и на русского купца вообще, был же однодворцем, «а у нас до сих пор однодворца трудно отличить от мужика». Чтобы читатель мог представить себе героя, писатель заставляет его вспомнить портрет И. А. Крылова: «Представьте себе, любезные читатели, человека полного, высокого, лет семидесяти, с лицом, напоминающим несколько лицо Крылова, с ясным и умным взором под нависшей бровью, с важной осанкой, мерной речью, медлительной походкой ...». Впечатления писателя от личности Крылова известны по его «Литературным и житейским впечатлениям» (1867): «Крылова я видел всего один только раз - на вечере у одного чиновного, но слабого петербургского литератора. Он просидел часа три с лишком непод269
вижно между двумя окнами - и хоть бы слово промолвил! На нем был просторный поношенный фрак, белый шейный платок; сапоги с кисточками облекали его тучные ноги. Он опирался обеими руками на колени - и даже не поворачивал своей колоссальной, тяжелой и величавой головы; только глаза его изредка двигались под нависшими бровями. <.. .> Ни сонливости, ни внимания на этом обширном, прямо русском лице - а только ума палата, да заматерелая лень, да по временам что-то лукавое хочет выступить наружу и не может - или не хочет - пробиться сквозь весь этот старческий жир.» [8, XIV, с. 7980]. Для И. С. Тургенева баснописец воплощал тип русского человека.
В этом очерке выявляется такая особенность портретного искусства Тургенева, как использование живописных цитат или отсылок. Ведь представить лицо, «напоминающее несколько лицо Крылова», читатель мог по живописным портретам баснописца: гравюре Н. И. Уткина (1816), картине Г. Г. Чернецова «Пушкин, Крылов, Жуковский и Гнедич в Летнем саду» (1832), портретам К. Брюллова (1839, 41(?)) и И. Е. Эггинка (1834). Представляется, что писатель имел в виду скорее портрет кисти Эггинка, который украшал конференц-зал Академии художеств в Санкт-Петербурге, поскольку гравюра Уткина изображает сорокалетнего баснописца, портрет Брюллова не был окончен и потому вряд ли был широко известен современникам Тургенева, парадный портрет Чернецова не дает представления об индивидуальности Крылова. Портрет Овсяникова, которого писатель сопоставляет с баснописцем, композиционно и содержательно перекликается с портретом Крылова кисти Эггинка: «Великому русскому баснописцу, автору сатирических пьес и памфлетов на портрете около шестидесяти пяти лет. Перед нами предстает тучный пожилой человек со спокойным немного обрюзгшим лицом, обрамленным седыми волосами и бакенбардами. Из-под нависших бровей задумчиво смотрят вдаль проницательные темные глаза. По-домашнему прост костюм, облегающий грузную фигуру писателя. На нем темный сюртук и белая рубашка с распахнутым воротом. Правой рукой он опирается на стол красного дерева, где стоит чернильница с пером и лежит книга с золотым обрезом. В левой руке Крылов держит листок с написанной басней «Василёк», которая была посвящена императрице Марии Федоровне. Композиция портрета проста и устойчива. Кажется, писатель только что закончил работу над этим произведением, положил перо и отдвинулся от стола. Затемненный фон картины, где с трудом угадываются детали интерьера, почти скрывает очертания фигуры баснописца» [9].
Вторая портретная зарисовка героя в очерке: «Он сидел в больших кожаных креслах и читал четьи-минеи. Серая кошка мурлыкала у него на плече» - выполнена по законам композиции интерьерного портрета, жанра, который входит в моду в первой половине XIX века и представляет модель в окружении многочисленных вещей. «Теперь не только одеяния или награды рассказывают о персонаже. Вещи, окружающие человека, часто позволяют выстроить целое повествование о его жизни», - указывает современный исследователь [9]. Действительно, тургеневский интерьерный портрет подчеркивает важнейшее в персонаже: Четьи-Минеи - нравственные правила героя, его идеал; кожаные кресла - причастность покою; кошка - причастность гармонии. Реплика повествователя о том, что «это был один из последних людей старого века», отсылает к живописным портретам людей XVIII века.
Сопоставление вымышленного героя и выдающегося исторического деятеля И. С. Тургенев уже осуществил в первом своем очерке «Хорь и Калиныч». В «Однодворце Овсяникове» вымышленный персонаж будет не только похож на исторического деятеля, но и будет делиться своими воспоминаниями о герое русской истории графе Ор-лове-Чесменском. Такое смешение исторических и вымышленных героев служит, с одной стороны, реализации установки очерка на документальность, с другой - актуализирует пушкинскую традицию «Капитанской дочки», которая является истоком русского эпоса 2-ой половины XIX века и, в частности, романа-эпопеи Л. Н. Толстого «Война и мир».
В портрете героя подчеркивается свойственный ему покой и внешний и его внутренней жизни: мерная речь, медлительная походка, его неподвижность. Об этом же тяготении к покою должно говорить и предположение повествователя «Ферязь бы к нему пристала». И. Билибин в работе «Русские одежды XVI-XVII вв.», правда много позже, в 1909 году, напишет: «Нам, современным людям, трудно представить себе Московию 16 и 17 веков. Мы ведь знаем, что из этой почвы лени и сна выросла мощная фигура Петра Великого, оттуда же вырос и Пушкин». И далее пишет о русском костюме как о «костюме покоя», о «спокойном покрое русского платья» [1].
Овсяников «терпеть не мог поспешности, тревожной торопливости, бабьей болтовни и «суеты». Эту черту его характера иллюстрируют и рассказанные повествователем истории о пожаре и о «рьяном битюке», в которых Овсяников представлен не теряющим спокойствия и чувства самообладания в самых критических жизненных ситуа271
циях. Быт дома Овсяникова описан как традиционно русский, корнями своими уходящий в историю: «Овсяников придерживался старинных обычаев не из суеверия (душа в нем была довольно свободная), а по привычке... Овсяников всегда спал после обеда, ходил в баню по субботам, читал одни духовные книги. вставал и ложился рано. Гостей он принимал весьма ласково и радушно, но не кланялся им в пояс, не суетился, не потчевал их всяким сушеньем и соленьем». Образ жизни Овсяникова свидетельствует о причастности его вековому укладу национальной жизни, как он отражен, с одной стороны, в современной Тургеневу «энциклопедии русской жизни» - «Евгении Онегине» А.С. Пушкина ( «Она езжала по работам, // Солила на зиму грибы, // Вела расходы, брила лбы, // Ходила в баню по субботам..», «Они хранили в жизни мирной // Привычки милой старины, // У них
на масленице жирной // Водились русские блины...»), а с другой - в
«Домострое», «своеобразной «поваренной книге» русского быта» (Д. С. Лихачев). В. В. Колесов пишет о сути «нравственной привычки», которая запечатлена в «Домострое»: «Вся жизнь определена и размечена по дням и часам, дела и даже помыслы обрядово расписаны, в их неуклонной последовательности выявляют себя и содержательность, и «ряд». Сопровождаясь устной формулой-термином, подобная нравственная привычка становилась средством сохранения и передачи накопленных поколениями людей практических установок быта. Через единство обряда осуществлялась связь поколений, то есть одновременное и единовременное обращение к жизненному опыту «далеких родов». Так передавался идеал жизни: «Идеал - это, конечно, не реальность. Но идеал - великий и бесценный регулятор жизни. А если этот регулятор доведен до дома, до семейной жизни, входит во все мелочи быта, личного поведения в семье и в доме и во всем требует «знать меру», - то идеал, им проповедуемый, становится уже почти реальностью» (Д. С. Лихачев)» [3, с. 331-332].
Дважды автор подчеркивает, что герой сформирован русской религиозной книжной культурой: «читал одни духовные книги», повествователь застает героя в тот момент, когда «он сидел в больших кожаных креслах и читал четьи-минеи». В «Измарагде», популярном в Древней Руси сборнике поучений на темы христианской морали, который стал прообразом «Домостроя», есть специальные статьи, посвященные полезности чтения духовных книг, например, «Слово Иоанна Златоустого о том, как без лености читать книги»: «Птицам крылья даны, чтобы избежать человеческих сетей, - а людям книги: они всю негодную лесть и обман обнажают» [2, с. 287]. В статье
«Слово святого Ефрема о том, как слушать книги» находим наставление: «Брат, когда лукавый помысел твой ум смущает, утешь себя чтением святых книг. .. .Как труба, звучащая во время боя, созывает всех, не знающих о предстоящей битве, восстать на врага, так и святые книги наставляют на истину» [2, с. 288]. Средневековая традиция оказывается живой в народной среде и этим объясняется нравственный потенциал современного человека из народной среды.
Образ жены Овсяникова дополняет его образ: «И жену он сыскал по себе. Татьяна Ильинична Овсяникова была женщина высокого росту, важная и молчаливая, вечно повязанная коричневым шелковым платком. От нее веяло холодом, хотя не только никто не жаловался на ее строгость, но, напротив, многие бедняки называли ее матушкой и благодетельницей. Правильные черты лица, большие и темные глаза, тонкие губы и теперь еще свидетельствовали о некогда знаменитой ее красоте». Образ Татьяны Ильиничны Овсяниковой создан автором на пересечении двух традиций: ближайшая в хронологическом отношении - пушкинская (архетип Татьяны Лариной), более отдаленная -традиция древнерусской литературы (образ доброй жены).
Думается, что не случайно тургеневская героиня получает имя Татьяны, ее роднит с Татьяной Лариной следующее: молчаливость, тихость, внешняя холодность («Дика, печальна, молчалива», «И часто целый день одна // Сидела молча у окна», «Сидит покойна и вольна»). «Домострой» так определяет идеал жены: «Жена добрая, трудолюбивая, молчаливая - венец своему мужу» [2, с. 161]. А в «Измарагде» в «Слове Иоанна Златоустого. О добрых женах» читаем: «Жена добрая - устроительница дома и примирительница. Жен украшает больше, чем золото, добрый ум и в церкви молчание и дома повиновение и послушание. Жена добродетельная нищих и неимущих кормит, как сума нищенки» [2, с. 293]. Жена Овсяникова удовлетворяет всем этим требованиям, являя в XIX веке живое продолжение нравственного идеала Древней Руси. В последующем творчестве Тургенева развитием такого женского образа будут и героини дворянского сословия Лиза Калитина («Дворянское гнездо»), Татьяна Шестова («Дым»).
Овсяников получился у Тургенева не только положительным национальным типом, но праведником, в его образе присутствуют агиографические составляющие. Тургенев, пожалуй, впервые вводит в свое произведение элементы житийного жанра. Распространенный житийный мотив - поведение святого во время голода. Этот мотив можно найти в «Киево-Печерском патерике», который оставался любимым чтением русского народа и в XIX веке, так, например, Прохор
Лебедник во время голода печет хлеб из лебеды и раздает их «неимущим и от голода изнемогающим»: «Многие приходили к нему в это голодное время, и он всех оделял этими хлебами, и сладкими, как с медом, казались они всем, и никому так настоящего хлеба не хотелось, как руками этого блаженного приготовленного из дикого зелья» [6, c. 142]. В «Повести об Ульянии Осорьиной» (XVII в.) житийная героиня во время «глада великого» «многу милостыню оттай творя-ше», «все нищим гладным даяше» тайно [6, c. 407]. Тургеневский герой «почитал за грех продавать хлеб - божий дар, и в 40-м году, во время всеобщего голода и страшной дороговизны, роздал окрестным помещикам и мужикам весь свой запас, они ему на следующий год с благодарностью взнесли свой долг натурой».
«К Овсяникову часто прибегали соседи с просьбой рассудить, помирить их и почти всегда покорялись его приговору, слушались его совета». Герой воспринимается как мудрец и праведник. Он вместе с женой помогает бедным (нищелюбив), милостыню творит тайно: Овсяников спрашивает у жены: «А что, послали ему... ну, там, ты знаешь...» - речь идет об одном бедном, пьющем, но добрейшем человеке Переходове.
В «слове» Овсяникова о вельможах старого времени - о графе Алексее Григорьевиче Орлове-Чесменском - выражено его представление об идеале человека, но не индивидуальное, а общенациональное. Это подчеркивается своеобразным слогом (стилем) речи персонажа. Новаторством писателей натуральной школы было воссоздание языка определенной социальной прослойки, «резкие приемы социально-речевой, профессиональной, жаргонной и отчасти народно-областной типизации» [4, с. 123]. Писатели-беллетристы натуральной школы порой впадали в чрезмерный эмпиризм, даже натурализм. У Тургенева герой в своем слове не выходит за рамки литературного языка, писатель только ориентирует его речь на фольклорные выражения, формулы, придает фольклорный колорит его репликам. В рассказе героя образ графа обретает черты былинного богатыря: «Вот был вельможа! Такой осанки, такого привета милостивого вообразить невозможно и рассказать нельзя. Рост один чего стоил, сила, взгляд! ... Ведь турку-то он побил. Бороться тоже любил, силачей к нему из Тулы возили, из Харькова, из Тамбова, отовсюду». Овсяникову ценно чувство справедливости в графе Орлове-Чесменском, демократизм, милосердие, те ценности, которые в русской литературе осмыслялись как присущие русскому народу: «Пока не знаешь его, не войдешь к нему - боишься точно, робеешь, а вой274
дешь - словно солнышко тебя пригреет, и весь повеселеешь. <...> А рассердится - словно гром прогремит. Страху много, а плакаться не на что: смотришь - уж и улыбается», «Кого поборет - наградит, а коли кто его поборет - задарит вовсе и в губы поцелует.» Современник Тургенева Ф. М. Достоевский, исследуя в начале 1860-х годов русский народ, в «Записках из Мертвого дома», основываясь на собственном жизненном опыте каторжного знакомства с народом, признается через своего автобиографического героя Горянчикова, что чувство справедливости - отличительная особенность русского народа.
Образ Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского в рассказе Ов-сяникова напоминает и образ идеального князя древнерусской литературы, который и храбр, и телом крепок, и милостив, и выступает защитником всех сирых и обиженных. В «Сказании о Борисе и Г лебе» святой князь Борис характеризуется так: «Телом был красив, высок, лицом кругл, плечи широкие, тонок в талии, глазами добр, весел лицом ... сиял по-царски, крепок был, всем украшен. на ратях храбр, в советах мудр и разумен во всем.» [6, с. 75]. В «Поучении Владимира Мономаха» важнейшая черта идеального князя - нищелюбие, милосердие: «Прежде всего, Бога ради и души своей, страх имейте Божий в сердце своем и милостыню подавайте нескудную, это ведь начало всякого добра» [6, с. 113]. В «Молении Даниила Заточника» читаем: «Если кто в печали человеку поможет, то как студеной водой его напоит в знойный день. Птица радуется весне, а младенец матери, весна украшает землю цветами, а ты оживляешь людей милостию своею, сирот и вдовиц, вельможами обижаемых», «Да не будет сжата рука твоя, княже мой, господине, на подаяние бедным: ибо ни чашею моря не вычерпать, ни нашими просьбами твоего дому не истощить. Как невод не удерживает воды, а только рыб, так и ты, княже, не удерживай злата и серебра, а раздавай людям» [6, с. 170]. Овсяников вспоминает знаменитые пиры Орлова-Чесменского: «Пир задаст - Москву споит!..». А. М. Панченко на своих лекциях по древнерусской литературе в ЛГПИ имени А. И. Герцена говорил о пирах князя Владимира (крестителя Руси) как выражении особого типа понимания богатства, свойственного русской ментальности, - одарить всех, одарить и силой своей.
Так в очерке вырисовываются два положительных персонажа, воплощающих коренные черты нации, оба принадлежат «старому веку», веку XVIII: один - персонаж исторический и легендарный, своего рода миф XVIII столетия, другой - вымышленный, некое обобщение писателя. В композиции произведения им противопоставлены два отрицательных персонажа прошлой эпохи - дедушка повествователя и
Степан Никтополионыч Комов. Один из них - дедушка повествователя - совести не знает, законом для него является его желание, произвол. Он отнял у отца Овсяникова землю, высек его на глазах сына только за то, что старший Овсяников искал правды у закона, подал прошение в суд о несправедливо отнятой земле. Другой - Комов - отчасти напоминает гоголевского Хлестакова: «И такой странный был человек! В «тверезом» виде не лгал, а как выпьет - и начнет рассказывать, что у него в Питере три дома на Фонтанке: один красный с одной трубой, другой - желтый с двумя трубами, а третий - синий без труб...». Отличие его от Хлестакова в том, что гоголевский герой -«фитюлька», пустой человек, а в Комове намечены черты деспота, палача: «И беда, коли кто отказываться станет. «Застрелю! говорит, и хоронить не позволю!..». А то вскочит и закричит: «Пляши, народ божий, на свою потеху и мое утешение!». Ну, ты и пляши, хоть умирай, а пляши. Девок своих крепостных вовсе замучил. .Ведь чуть в гроб отца не загнал.». Таких героев ушедшей эпохи сменили персонажи нового времени. «Особенно в дворянах вижу я перемену большую», - замечает однодворец Овсяников. С точки зрения писателя, перемены произошли только внешние, скорее, произошла перемена театральных декораций. Писатель доверяет суд над современностью, над современным дворянством своему демократическому герою: «.сердце радуется, на них глядя: обходительны, вежливы. Только вот что мне удивительно: всем наукам они научились., а дела-то настоящего не смыслят, даже собственной пользы не чувствуют: их же крепостной человек, приказчик, гнет их куда хочет, словно дугу». Образ дворянина Королева Александра Владимирыча дан в ироническом восприятии Овсяникова: «Да ведь как говорил! За душу так и забира-ет.я сам, ей-ей, чуть не прослезился. Право слово, в старинных книгах таких речей не бывает. А чем кончилось? Сам четырех десятин мохового болота не уступил и продать не захотел. . А Александр Владимирыч по сих пор себя правым почитает и все о суконной фабрике толкует, только к осушке болота не приступает».
В образе Василия Николаевича Любозвонова современники И. С. Тургенева усматривали памфлетное изображение Константина Аксакова: «Ходит барин в плисовых панталонах, словно кучер, а сапожки обул с оторочкой, рубаху красную надел и кафтан тоже кучерской, бороду отпустил, а на голове шапонька мудреная, и лицо такое мудреное, - пьян, не пьян, а не в своем уме». Здравомыслящему демократическому герою Тургенева странна, непонятна эта игра молодых дворян-славянофилов в русских: «Я-де русский, говорит, и вы русские, я русское все люблю. русская, дескать, у меня душа и кровь
тоже русская...». Да вдруг как скомандует: «А ну, детки, спойте-ка русскую, народственную песню!». У мужиков поджилки затряслись, вовсе одурели». Такая театральность, ряжение не только смешны Ов-сяникову, но и вызывают горькие размышления: «С мужиком, как с куклой, поступают: повертят, повертят, поломают да и бросят. И приказчик, крепостной человек, или управитель, из немецких уроженцев, опять крестьянина в лапы заберет. И хотя бы один из молодых-то господ пример подал, показал: вот, мол, как надо распоряжаться! <...> Старое вымерло, а молодое не нарождается!». Этим дворянским героям нового времени в очерке противопоставлен молодой демократический герой-разночинец Митя, племянник Овсяникова, предшественник некрасовского Гриши Добросклонова. Он и воплощает то молодое, что нарождается. «Малый он с головой, бойкий малый <...> учился хорошо, только проку мне от него не дождаться. На службе казенной состоял - бросил.Крестьянам просьбы сочиняет, доклады пишет, сотских научает, землемеров на чистую воду выводит.с мещанами городскими да с дворниками на постоялых дворах знается», -говорит о нем Овсяников. Митя - заступник народный («Приходят ко мне решетиловские однодворцы и говорят: «Заступись, брат»). Писатель подчеркивает преемственность поколений: нравственные принципы Мити - те же, что и Овсяникова («А что ж, дядюшка, не вы ли сами мне говорить изволили.») и его предков: «.по справедливости должен человек жить и ближнему помогать обязан есть. Бывает, что и себя жалеть не должен.». Но с этим ли молодым героем писатель связывает будущность государства Российского? Русская жизнь неожиданна, прогнозов делать нельзя. Видимо, в связи с этой мыслью в композицию очерка, в финал его, чтобы снять пафосность фрагмента с народным заступником Митей, вводится анекдот про Леженя. В нем представлен еще один тип русского человека - «толстый и румяный помещик в волчьей шубе», который солидарен со смоленскими мужичками, топящими «францюзя» в проруби (действие происходит в Отечественную войну 1812 года): «А, а! - с укоризной заговорила волчья шуба, - с двунадесятью язык на Россию шел, Москву сжег, окаянный, крест с Ивана Великого стащил, а теперь - мусье, мусье! А теперь и хвост поджал! По делам вору и мука..». Но потом вдруг, вспомнив о нужде в учителе музыки и французского языка для детей, обращается к мужичкам: «Ребята, отпустите его, вот вам двугривенный на водку». Так «окаянный», который «крест с Ивана Великого стащил» становится сначала наставником детей русского дворянина, а затем «не совсем обыкновенным образом достигает почетного звания русского дворянина». Такие приключения француза в России свиде277
тельствуют, с одной стороны, о незлобивости русской души. Л. Н. Толстой в «Войне и мире» изобразит Кутузова, обращающимся к пленным врагам со слезами на глазах. С другой стороны, приключения француза в России свидетельствуют о неожиданности, неопределенности, стихийности русской жизни.
Думается, что не случайно очерк заканчивается анекдотом, который способен вызвать в культурной памяти читателя образы басен Крылов, связанных с темой Отечественной войны 1812 года. И «вор», и «хвост поджал» могут восприниматься не только как русские фразеологизмы, но и опосредованно как цитаты из басни Крылова «Волк на псарне». Таким образом, упоминание о Крылове в начале очерка и намек на его басенное творчество в финале актуализируют крыловскую тему постижения русского национального духа и русской истории.
Новаторство И. С. Тургенева в физиологическом очерке состояло в том, что герои изображаются в неразрывной связи с историей, как участники исторического процесса. В «Однодворце Овсяникове» Тургенев обнаруживает, что судьба человека может оказаться результатом игры исторических сил и особенностей ментальности того или иного национального мира. Историческая необходимость и случайность необыкновенным образом оформляют судьбу французского барабанщика, превращая его в русского дворянина и помещика.
Так в отдельно взятом очерке «завязывается» эпос будущих «Записок охотника». Центром этой эпической картины национальной жизни будет русский национальный характер, в изображении которого важнейшими для писателя будут фольклорная и древнерусская традиции.
Список литературы
