Проблема границы в русском общественном сознании XIX – начала XX в

УДК 94(47)07:08

ПРОБЛЕМА ГРАНИЦЫ В РУССКОМ ОБЩЕСТВЕННОМ СОЗНАНИИ XIX - НАЧАЛА XX в.

© Алексей Алексеевич КУЗНЕЦОВ

Балтийский федеральный университет им. И. Канта, г. Калининград, Российская Федерация, кандидат исторических наук, доцент, профессор кафедры истории, e-mail: akuza@mail.ru

Статья посвящена проблеме границ, исторического пути России и ее взаимоотношений с Европой и Азией в русской политической мысли в XVIII - начале ХХ в. Исследование проведено на материале работ выдающихся историков, философов, литераторов этого периода, принадлежавших по своим воззрениям к разнообразным идейным течениям - от Просвещения до народничества и марксизма (В.И. Ленин). На протяжении всего XIX столетия от наполеоновских войн до Первой русской революции русская политическая мысль прошла сложный противоречивый путь от полного принятия европейских стандартов образования, общественного строительства, культуры, стремления подражать Европе как передовой цивилизации до разочарования в буржуазном обществе Запада и понимания особого пути, особой миссии России. Европеизм как тип самосознания затрагивал небольшой слой дворянской аристократии в XVIII - первой половине XIX в., а во второй половине XIX в. - интеллигенции и не являлся массовым явлением, и поэтому неудивительно, что рост националистических настроений в обществе в этот период привел в результате к отрицанию европейской идентичности у самой интеллектуальной элиты.

«Любовь к родине не ведает (не признает?) границ».

Станислав Ежи Лец «Непричесанные мысли»

Как утверждают исследования по этимологии, слово «граница» является общеиндоевропейским, оно известно всем древнеславянским языкам и восходит к слову «грань», означавшему «угол, острый край». Первоначальное значение «острие», по предположению М. Фасмера, имеет аналоги в древнегерманских языках [1, с. 252]. По мере развития языка и общества сформировались современные значения уже отглагольных форм слова грань - «гранить», «ограничивать», которые стали приобретать смысл обозначения пределов чего-либо. В древнерусском языке политическое понятие слова граница выросло из обозначения пределов, «границы» собственности, о чем свидетельствует синоним слова граница в русском языке -«рубеж» от слова рубить, что сходно по смыслу со словом гранить, в обоих случаях делать метки на дереве или камне, обозначая межевые знаки. Примером может быть ст. 34 Древнейшей «Русской правды» правового документа XI в. [2, с. 38]. Но уже в дипломатических соглашениях средневековья встречается слово «граница» в значении государ-

ственного рубежа. В договорной грамоте Великого Новгорода с Ливонским орденом от 28 января 1323 г. записано: «чтобы у каждого осталась его граница, как это исстари было» [3, с. 66-67]. В XVII в. происходит дальнейшее лексически-понятийное развитие терминов, обозначающих политическую границу. В вышедшем в 1627 г. печатном издании «Лексикон Славяноросский и имен толкование» Памвы Берынды для обозначения понятия территориальной границы используются слова: «межа», «предел», т. е. слово «граница» упоминается как синоним «предела» [4]. В т. н. словаре из собраний Е.В. Барсова, отражавшем состояние русской лексики второй половины XVII в., помимо уже закрепившихся понятий: «межа», «предел», появляются лексемы «пограничние», «пограничный» [5]. Окончательно закрепляются понятия, связанные с обозначением границы как государственного рубежа в петровскую эпоху. Изданный в Москве в 1704 г. «Лексикон треязычный...» Ф.М. Поликарпова, написанный при участии Петра Великого «Лексикон вокабулам новым по алфавиту» (1704), «Рукописный лексикон» употребляют термин «граница» как синоним государственного рубежа [5, с. 46]. К концу первой половины

XVIII в. сложился и понятийный аппарат,

связанный с обеспечением защиты и охраны границ государства: «караул», «стража», «таможня», «застава». Слово «пограничная застава» появляется в «Лексиконе Российской...» В.С. Татищева в 1746 г. [6, с. 65]. Наряду со словом «граница», в качестве линии государственного раздела его автор использовал понятие «рубеж», «предел» [7, с. 221]. Западные «Border» и «Frontier» как часть общеевропейской лексики вошли в русский язык с XVIII в., но с иными смыслами, чем «граничить». Единственное иностранное

слово для обозначения государственной границы - «кордон», отмеченное в русском употреблении с 1709 г., использовалось первоначально в значении архитектурного термина или оборонительной линии и лишь со времени Кавказской войны вошло в лексику русского языка как «граница», вначале в виде южного областного говора, для обозначения военной или враждебной границы [8, с. 1441]. Таким образом, в русской речи понятие границы выросло из обозначения прав землевладения, получив государственно-политическую коннотацию относительно поздно.

Преобладание смысла внутреннего раздела над внешним в русском сознании было обусловлено огромными размерами нашего государства, крайней пестротой его внутренних территорий, народов и культур, а также неопределенностью и подвижностью южной и восточной границы России. Официальная государственная граница была отделена от коренного национального центра массой промежуточных территорий и народов. Это ярко выразил в своем «Путешествии в Арзрум» А.С. Пушкин. «Арпачай! Наша граница!.. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видел я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное... Долго... вел я жизнь кочующую. и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную речку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег уже был завоеван: я все еще находился в России» [9, с. 625]. В этом тексте содержится определение русского представления о границе - ее отдаленность и подвижный характер, значение границы как некого символа, а не рубежа, отделяющего качественно иную среду.

Употребление терминов «Европа» и «Азия» почти не зафиксировано до конца

XVII в., лишь в неизданном списке Космографии конца XVII в. впервые упоминаются Европа и Азия [10, с. 6-17]. Однако устойчивое использование слова Европа (первоначально произносимое как Европея) в русском языке начинается лишь с XVIII в., причем для начала XVIII столетия в контексте, исключавшем Россию из состава европейских стран [11, с. 58]. Показательно поэтому, что известный афоризм, появившийся в начале

XVIII в., - Петр Великий «прорубил окно в Европу», говорит лишь об окне, а не дверях и тем более не об устранении стен.

К тому же времени относится использование слов «Азия», «азиатский», «азиатщи-на», причем с негативной коннотацией, как синонима некультурности, отсталости и варварства [12, с. 64]. Народные говоры погра-ничья выразили этот смысл в слове «азий», бывшим бранным на Дону и Кубани с XVIII в. [13, с. 214]. В литературном употреблении и общественном сознании уже тогда сложилось противопоставление Европы Азии, где «европейский» был синонимом известности, особых достоинств и высокого уровня развития [14, с. 1223-1225]. Это сохраняется до сих пор в совершенно непереводимом для европейца понятии «евроремонта», означающего теперь в русском языке использование современных строительных материалов и технологий.

Формирование представлений о Европе как центра мировой культуры, а не просто географического понятия, стало формироваться в Западной Европе в период позднего средневековья. Под влиянием церкви вначале было утверждено духовное лидерство европейского христианского мира, из чего в XVII в. стало формироваться сознание политического, военного и культурно-экономического превосходства [15, с. 280].

Однако московское царство не было затронуто идеей европейской исключительности. Выводя свои исторические и культурные корни из Византии, допетровская Россия не видела себя частью Европы. Даже в XVII в. иноземцы, в т. ч. и европейцы приравнивались к басурманам, т. е. иноверцам [16, с. 160]. Первоначально позиционирование России вне Европы было естественным, т. к. Московская Русь выводила свои политические и культурно-религиозные корни из Византии. Доктрина «Москва - Третий Рим»,

возникшая в XVI в., провозглашавшая Россию наследницей и главой истинного христианства, утверждала ее национальную избранность и самобытность государственного и исторического развития страны.

Петровские реформы, главный смысл которых был направлен на преодоление отставания от Европы, ставшего угрозой для независимого существования России, прямо поставили перед национальным сознанием вопрос о ее геополитическом позиционировании. Петровская программа провозглашала необходимость движения по европейскому пути. Европа стала рассматриваться как пример и образец. В.Н. Татищев в «Лексиконе Российской.» в статье о Европе писал, что она «. бесспорно преимуществует» перед другими частями света [6, с. 271].

Петр поручил Татищеву создать географическое описание России, которое Василий Никитич в основном завершил в 1730-х гг. [17, с. 305-315]. Исследования Татищева оказали глубокое воздействие на последующее развитие имперского национального сознания. Именно В.С. Татищев ввел современное разделение Азии и Европы по Уральским горам - р. Яик (современный Урал) - Кавказу. Ему принадлежит осознание того, что Россия - страна, размещающаяся слитно на двух континентах: «Российская империя

(расположена) не в одной Европе, но обладает также и значительной частью Азии» [18, с. 112-113]. Опубликованные вслед за тем карты и атласы страны, особенно «Атлас российской», изданный в 1745 г., сделали эту картину наглядной [19, с. 35-51]. Из этого обстоятельства вытекали выводы, ставшие предметом общественных дискуссий на протяжении последующих двухсот лет. Наличие огромной азиатской колониальной окраины уравнивало Россию с другими европейскими государствами, имевшими также колониальную периферию. Однако последние имели заморские владения, а их европейская метрополия в отличие от русских коренных земель не сливалась с колониальными окраинами.

Утверждение европейскости России не как пожелания и надежды, а как несомненного факта закрепилось в русском сознании и было зафиксировано юридически со второй половины XVIII в. Так, статья № 6 екатерининского Наказа Уложенной комиссии прямо

декларировала: «Россия есть Европейская держава» [20].

Факт причисления России к ряду великих европейских держав к концу XVIII в. констатируют и большинство европейских дипломатов и политических деятелей на основе принятых тогда критериев военной и экономической мощи, участия в системе международных союзов, эффективности государственного аппарата и включения правящего дома в систему династических браков. Пик европейского влияния пришелся на период наполеоновских войн и вплоть до начала 1850-х гг., когда, по мнению многих современников и историков, Россия вела сольную партию в европейском оркестре [21, с. 164-172].

Идея генетической связи России с Европой утвердилась и в русском общественном сознании через зарождавшуюся тогда журналистику, через исторические исследования (вспомним «норманскую теорию» происхождения русской государственности), но главное - через европейское образование и культурное влияние, охватившее вначале царский двор, столичное, а затем и провинциальное дворянство. Европейская культура стала признаком и отличием привилегированного сословия [22, с. 193-201]. Русское дворянство усваивало европейские культурные стереотипы, а в начале XIX в. даже говорить предпочитало по-французски. В словаре А.С. Пушкина, этого чуткого регистратора общественных настроений, русский дворянин определенно считает себя европейцем [23, с. 748]. Этому способствовала и совместная борьба в войнах антинаполеоновских коалиций и поход под знаменами единой Европы на Париж. Однако пребывание за пределами России показало всякому непредубежденному взгляду бездну отличий между российскими и европейскими жизненными реалиями. Сопоставление «всеобщего развития просвещения и гражданственности в Европе с состоянием оных в отечестве нашем» - следственные показания участника тайных обществ Ф. Глинки - стали важнейшим условием возникновения движения декабристов [24, с. 197]. Носителями протеста стала офицерская молодежь, выступавшая с патриотических позиций от лица всех сословий страны: вся страна обездолена по сравнению с развитыми странами Европы, отсутствием права и

гражданских свобод. Программа декабризма носила ярко выраженный, говоря современным языком, модернизаторский, по образцу Европы, характер. Как отмечает современный исследователь, декабристский протест был «фактически десоциализирован и переведен из социальной плоскости в географическую (Россия - Европа) [25, с. 84].

Подобное уничижительное в глазах декабристов сопоставление в общественном сознании неминуемо перешло в противопоставление. Что и произошло на практике в годы николаевского правления, когда внешнеполитические успехи и внутренняя стабильность на фоне «европейских неустройств» стали выдаваться за доказательства особых достижений России. Вспомним начальника III отделения А.Х. Бенкендорфа, провозглашавшего, что прошлое у России замечательно, настоящее великолепно, а будущее не поддается самому пылкому воображению. Эти же настроения, но с обратным знаком проникли в общественное сознание. Вопреки официальному самовосхвалению России П.Я. Чаадаев скорбно и резко констатировал, что Отечество наше не принадлежит «ни к Востоку, ни к Западу и у нас нет традиций ни того ни другого», он настаивал, что пример Европы - не российский путь и ей предстоит выполнить особую миссию [26, с. 41, 157].

Выступление Чаадаева породило известную полемику, разделившую русское общество 1830-1840 гг. на славянофилов и западников. Известно, что одним из главных вопросов, вокруг которого велась дискуссия, был вопрос о Европе и месте России в мировом порядке. Между тем в международном дискурсе в определении ранга и принадлежности страны начинают учитываться новые компоненты, в частности все большую роль начинают играть факторы промышленного развития, эффективности системы управления и взаимодействия общества и власти, развития законности, массовой культуры [21, с. 170-172]. Меняется и объект оценки: от принятого в XVIII в. определения «европейскости» по правящему дому, двору и аристократии в XIX столетии стали оценивать развитость страны по обществу, а в ХХ в. - по народу. По всем этим параметрам Россия 1830-1850-х гг. не соответствовала новым либеральным и модернистским стандартам, ситуация усугублялась ростом негативных

оценок России в западном общественном мнении, обусловленных польским вопросом и той реакционной ролью, какую играла страна на континенте. Примером нового понимания европейскости может служить известное повествование маркиза Астольфа де Кюстина о его путешествии в Россию. Француз просто мыслил категориями нового времени: «Российская империя - это лагерная дисциплина вместо государственного устройства, это осадное положение, возведенное в ранг нормального состояния общества» [27, с. 132]. Между тем в русском обществе справедливые свидетельства воспринимались как злобные и предвзятые клеветы.

Оскорбленное национальное чувство и пробуждающееся национальное самосознание привело к обращению к национальным корням и к отказу от безоговорочной ориентации на Европу. Наиболее последовательное отрицание Европы принадлежало тогда славянофилам, хотя и западник Чаадаев укорял европейцев за то, что те отвергли Россию. Иван Киреевский - духовный вдохновитель славянофильства, как и Чаадаев, начинал с устремления к Западу, для него существовала одна цивилизация - западноевропейская. Переломным моментом для него стали польские события 1830-1831 гг. и реакция на них со стороны Европы, единодушно вставшей на сторону мятежников. Вера в Запад у него сменилась верой в Россию. Но в этом новом направлении он пошел дальше Чаадаева. Конфликт с Западом превратился в его отрицание [28, с. 80-83]. Еще категоричнее в утверждении России и решительнее в критике Запада Константин Аксаков. «Россия - земля совершенно самобытная. Пути Русский и Западно-Европейский совершенно разные... и народы, идущие ими, никогда не согласятся в своих воззрениях» [29].

Позиция западников в этом споре - поиск компромисса между их внутренней тягой к Европе и любовью к Отечеству. Поэтому в упреках со стороны они видели повод для борьбы и преодоления российских бед. У Чаадаева мысль эта выражена в таком пассаже: «Россия - целый особый мир, покорный воле, произволению и фантазии одного человека. это олицетворение произвола. И поэтому было бы полезно не только в интересах других народов, а в ее собственных инте-

ресах - заставить ее перейти на новые пути» [26, с. 369].

Устремленность к Европе, преодоление ложного патриотизма, отрицание национальной традиции характерны и для раннего западнического периода взглядов А.И. Герцена. Любовь к Западу для него - любовь к свободе, революции, прогрессу, «сильной жизни». Запад - вершина общечеловеческой цивилизации. все прошлое и настоящее человечества». Однако любя Европу на расстоянии, Герцен ушел от Европы, оказавшись ее гражданином, разочаровавшись в ее недостаточной революционности. Не видя возможности применения приемов западной политической борьбы и страшась российского воплощения «мещанской цивилизации» Европы, Герцен в качестве социального идеала принял коллективизм русской общины и крестьянский бунт как способы его реализации [30], т. е. перешел к опоре на национальную традицию как будущую основу прогресса и победоносной революции.

Герцен был предвестником народничества. Народничество - западничество, «вернувшееся на родину». Начальная позиция народнического мировоззрения - Европа. России не надо повторять многострадальное прошлое Запада и мещанское буржуазное настоящее. России нужно только будущее Европы, его светлые идеалы социализма, его грядущее царство братства и любви. Народничество - социальное славянофильство. Веру в религиозное избранничество русского народа народничество перенесло на «социальные начала» русского народа [31, с. 267-316].

Такую же эволюцию в отношении к Западу, как Герцен и его последователи - народники, проделал русский марксизм. Вначале его доктрина - слепое повторение западных теорий. Вновь, как и в антитезе западничества-славянофильства, что есть Россия «дитя или мать», они выбирают западническую оценку «подросткового» состояния России. Она просто молодой и неразвитый народ, отставший от своих старших братьев. Выход для него один - учиться у Европы. Говоря устами П.Б. Струве, «признаем нашу некультурность и пойдем на выучку к капитализму» [32, с. 112]. Однако не буржуазный строй являлся идеалом русского марксизма, капитализм - лишь ступень и условие прихода к лучшему устройству мира - социализму.

И Россия вслед и вместе с Западом достигнет этого идеала. Однако революционное нетерпение и стремление подстегнуть и обмануть историю привели к новому отрицанию западной марксистской традиции, теперь в обличье большевизма. В.И. Ленин парадоксальным образом пытался использовать отсталость России как трамплин в будущее. Его знаменитый тезис о России «как самом слабом звене в цепи» капиталистических государств и эксплуатация архаичных форм социального протеста в виде крестьянского движения стали обоснованием идеи перманентной революции и победы социализма в стране, не завершившей даже начальный курс капиталистической школы [33].

Как и радикалы-социалисты, из недр противоборства западничества со славянофильством выросла русская консервативная мысль. Западник, в молодые годы член общества петрашевцев, Ф.М. Достоевский в зрелые годы пришел к консервативному почвенничеству. Его отношение к Европе противоречиво. «У нас - русских, две родины: наша Русь и Европа», но она не принимает «нас за своих, за европейцев, за одних только европейцев, а не за татар.». Но там же в «Дневнике писателя» сказано, что «Запад заразил нас отчужденностью от Азии» и «Необходимо совершенное изменение досе-лешного взгляда на себя, как на европейцев, и признание, что мы и азиаты настолько же, насколько и европейцы - даже больше, и что миссия наша в Азии даже важнее, чем в Европе» [34, с. 438-449]. И, тем не менее, писатель - противник противопоставления России и Европы, историческая миссия России, по его мнению, - продолжить ее достижения. «Будущность Европы принадлежит России», -писал он в 1876 г. [34, с. 157].

Отрицание единства России и Европы, попытку окончательно определить особое место России, учитывая русские особенности и сознавая отчужденность Европы от России, мы видим работах Н.Я. Данилевского. Его сочинение «Россия и Европа», вышедшее в 1872 г., стало важным словом русской общественно-политической мысли по меньшей мере по двух идеям. Первая заключалась в формулировании положения о разных формах исторического развития, ставившего под сомнение преобладавший тогда европоцентризм и представления о единстве историче-

ского процесса как в Европе, так и в других частях света. Из нее вытекала идея об особом пути развития России. «Наша Родина, - писал он, - представляет собой особый мир, отличный как от Европы так и Азии». Отличный, прежде всего, не уровнем или сроками развития, а самими основами своей эволюции. Отличие его позиции от славянофильства и тем более западничества в полном разрыве с самой типологией и направлением европейской цивилизационной традиции, определении многообразия типов исторической эволюции. В качестве одного из доводов, разрушавших миф о Европе как образце и эталоне развития, Данилевский использовал географическую аргументацию, низведя статус Европы до всего лишь полуострова огромного азиатского континента. Опровергал устоявшееся тогда мнение об Уральских горах как естественной границе межу двумя континентами, высмеивая условность и нелепость представления о пологих уральских горах и маловодной реке Урал как их рубеже [35, с. 56-57, 127-130, 400-401].

Дальнейшим развитием этих идей отрицания идентичность России и Европы стали труды географа, филолога и этнографа В.И. Ламанского, издавшего в 1892 г. книгу «Три мира Азийского-Европейского материка». Ламанский провозглашал вслед за Данилевским особый физико-географический и этно-культурный мир России. Правда, в отличие от Данилевского, в этот мир он включал и славянские народы Восточной Европы, и западную Турцию, и даже побережье Сирии [36, с. 31-32, 48]. Таким образом, оба этих консервативных мыслителя опровергли сложившийся к началу XIX в. концепт о европейской принадлежности России, разделенной Уралом на европейскую метрополию и азиатские колонии. Настаивая на своеобычности России, ее полной отдельности как особого мира, они противоречили себе, указывая вместе с тем на большую схожесть с Европой, чем с Азией.

Эти идеи развивал в начале ХХ в. В.П. Семенов-Тян-Шанский, русский, позже советский, географ и статистик. Он одним из первых предпринял попытку рассмотреть пространство России с позиций антропогеографии Ф. Ратцеля и был одним из первых геополитиков страны. В 1912 г. он сделал доклад в РАН, опубликованный позже. Глав-

ный его посыл - попытка переосмыслить известный тезис Ф.И. Тютчева «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить.» с позиций рационалистического знания для развития российского политико-географического воспитания. Его позиция была производной от новых условий, сформировавшихся к началу столетия. Он видел новую угрозу в лице требований панисламизма и лозунга «Азия для азиатов». В ответ он настаивал на необходимости уже не изоляции от Европы, а распространения европейской солидарности, а главное - воспитания русского самосознания в категориях представлений об азиатской России не как, а «коренной и равноправной во всем русской земле» [37, с. 741].

Таким образом, русская политическая мысль на протяжении XVIII - начала ХХ в. решала вопрос о принадлежности России к Европе. Источником отделения от Европы был рост национализма, он дополнялся конфликтом между европейским самосознанием и опережающими стандартами, которые выдвигала Европа, но которым все менее отвечала Россия по мере того, как критерии европейскости стали распространяться от правящего монархического дома на аристократию, затем на просвещенное общество, а с конца

XIX в. - на народ. Проблема имела и социально-культурный контекст, связанный с тем, что европеизм как сознание принадлежности затрагивал небольшой слой сословных дворянских верхов с XVIII в., а с конца

XIX в. - интеллигенции и не являлся массовым сознанием. Поэтому поиски и реализация национальной идентичности, народной «почвы» в культурной среде неизменно приводило славянофильство-почвенничество-

народничество-панславизм-большевизм к

отрицанию европейской идентичности у самой интеллектуальной элиты.

№ 7 С. 45-48. URL: http://rusk.ru/st.php?idar= 800404. Загл. с экрана.

проекта нового Уложения. URL: http://

historydoc.edu.ru/catalog.asp?ob_no=12793 (дата обращения: 24.09.2011).

истории. иКЬ: http://az.lib.rU/a/aksakow_k_s/ 1ехМ860_оЬ^поупуЬ_паЛа№^Ыт1 (дата

обращения: 12.10.2011).

Поступилу в редакцию 14.08.2013 г.

UDC 94(47)07:08

BOARDER PROBLEMS IN RUSSIAN SOCIAL CONSCIOUSNESS IN 19th - EARLY 20th CENTURIES Aleksey Alekseyevich KUZNETSOV, Immanuel Kant Baltic Federal University, Kaliningrad, Russian Federation, Candidate of History, Associate Professor, Professor of History Department, е-mail: akuza@mail.ru

The article is devoted to the border problem, historical way of Russia and its relations with Europe and Asia in Russian political thought in 18th - beginning of 20th centuries. The research is held on the materials of works of outstanding historians, philosophers, writers of this period belonging to their views to various idea streams - from Enlightenment to populism and Marxism (V.I. Lenin). Throughout the 18th from Napoleon’s wars till First Russian revolution the Russian political idea made the difficult and contradictious way from full acceptance of European standards of education, social building, culture, desire to imitate Europe as advanced civilization till disappointment in Bourgeois society of West and understanding of special way, special mission of Russia. Europeanism as type of self-consciousness affected only a slender class of nobility in 18th - beginning of 19th centuries, in the second half of 19th century the intelligentsia was also affected and it wasn’t mass event, that is why the growth of nationalistic moods in society in that period brought to the negation of European identity among the intellectuals.