КРЕСТЬЯНСКОЕ ДВИЖЕНИЕ В РОССИИ НАКАНУНЕ ЭМАНСИПАЦИИ КАК МОМЕНТ ИСТИНЫ

ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА ИСТОРИЯ

Т. 64. Вып. 3

ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ

Крестьянское движение в России накануне эмансипации как момент истины

Б. Н. Миронов

Для цитирования: Миронов Б. Н. Крестьянское движение в России накануне эмансипации как момент истины // Вестник Санкт-Петербургского университета. История. 2019. Т. 64. Вып. 3. С. 817-842. https://doi.org/10.21638/11701/spbu02.2019.301

Крестьянские «волнения» первой половины XIX в. были редкими, малочисленными, стихийными и неорганизованными; их участники не выдвигали политических требований, не выступали против верховной власти и существовавшего социально-экономического строя. Имеющаяся статистика крестьянского движения сконструирована в советской историографии методически неверно и интерпретировалась неправильно ввиду идеологической мотивированности. В этой статистике разнообразные виды жалоб и прошений признаны равноценными между собой и в то же время равноценными другим формам «протеста» — побегам, самовольной порубке леса, захвату помещичьего скота и земли, отказу платить оброк и нести барщину, сопротивлению помещику, властям или карательной команде и даже прямому бунту; все они принимались за единицу счета, назывались «волнениями» и оценивались как проявления классовой борьбы. В настоящее время подобные интерпретации должны считаться произвольными и надуманными. Однако до сих пор статистика «волнений», сконструированная в советской историографии, широко используется в исследованиях, учебниках и фольк-хистори в Интернете. Методика оценки силы крестьянского движения не соответствуБорис Николаевич Миронов — д-р ист. наук, проф., Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7-9; b.mironov@spbu.ru

Boris N. Mironov — Doctor in History, Professor, St. Petersburg State University, 7-9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russian Federation; b.mironov@spbu.ru

Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках проекта № 19-0900365 «Сравнительный анализ экономических и социальных последствий реформы 19 февраля 1861 года в столичных губерниях».

This research was supported by grant No. 19-09-00365 from Russian Foundation for Basic Research "Comparative analysis of the economic and social consequences of the February 19, 1861 reform in metropolitan provinces".

© Санкт-Петербургский государственный университет, 2019

ет научным критериям. Исследователи не смогли договориться, что принимать за единицу учета социального протеста, и использовали по своему усмотрению в качестве таковой «выступление (волнение)», «селение», «уезд/губерния», «число участников», а иногда все сразу. В результате возникла «непреодолимая преграда» на пути обобщения данных, которое, несмотря на это, производилось. Большинство крестьян в принципе довольствовались наличием средств в объеме прожиточного минимума, которые давали им возможность удовлетворительно питаться и минимально обеспечивали необходимым набором материальных и нематериальных благ. Их желания и требования редко выходили за границы улучшения материальных условий повседневной жизни — побольше земли, поменьше повинностей и налогов, помягче управление. При этом уровень жизни крестьянства в первой половине XIX в. повышался, что являлось важным фактором относительного социального спокойствия в аграрной стране.

The Peasant Movement in Russia on the Eve of Emancipation as a Moment of Truth

B. N. Mironov

For citation: Mironov B. N. The Peasant Movement in Russia on the Eve of Emancipation as a Moment of Truth. Vestnik of Saint Petersburg University. History, 2019, vol. 64, iss. 3, рр. 817-842. https://doi.org/10.21638/11701/spbu02.2019.301 (In Russian)

In the first half of the 19th century peasant "unrest" was rare, small, spontaneous and unorganized; the participants did not put forward political demands, did not oppose the supreme power and the existing socio-economic system. The available statistics of the peasant movement were constructed in Soviet historiography methodologically incorrectly and was misinterpreted, in view of ideological motivation. In these statistics, various types of complaints and petitions were considered to be equal among themselves and at the same time equal to other forms of "protest" : escapes; unauthorized felling of forests; seizure of landlords& livestock and land; refusal to pay the rent and to bear corvée; resistance to the landowner, the authorities or military punitive expedition; and even direct rebellion — these all forms were taken as a unit of account, called "unrest," and were evaluated as manifestations of class struggle. Nowadays, such interpretations should be considered arbitrary, contrived, strained, sometimes ridiculous and strongly bearing the stamp of presentism. However, in fact, the statistics of "unrest" constructed in Soviet historiography is still widely used in researches, textbooks and folk history on the Internet. The method of assessing the strength of the peasant movement does not meet scholarly criteria. The researchers could not agree on what to take as a unit of social protest, and used as such, at their discretion, "rest", "village", "county/province", "number of participants", sometimes all at once. As a result, an insurmountable obstacle arose in the way of summarizing the data, which, despite this, was carried out.

В советской историографии изучение крестьянского движения — как назывались действия крестьян, направленные против крепостного права или его пережитков в пореформенное время, против различных форм принуждения или дискриминации и существовавшего социально-экономического строя — находилось

в эпицентре интереса исследователей вместе с историей большевизма, рабочего класса и революционного движения в целом. К 1980 г. в СССР было защищено диссертаций и опубликовано (только на русском языке) монографий, статей и сборников документов, посвященных крестьянскому движению, свыше тысячи названий 446 авторов1. Результаты многолетних усилий сотен историков, скрупулезно искавших и учитывавших малейшие проявления недовольства крестьянами своим положением, отражены в табл. 12.

Известный марксистский аграрный историк А. М. Анфимов дает типичный пример интерпретации этих сведений применительно к дореформенному периоду: «Данные хроники крестьянских выступлений показывают неуклонное нарастание недовольства крестьян в первой половине XIX в., их стремление изменить существовавший социально-экономический порядок. В самом деле, в первом 30-летии (1796-1826 гг.) произошло 990 выступлений крестьян, во втором — уже 1799, т. е. почти вдвое больше. Активных выступлений помещичьих крестьян хроника зарегистрировала по периодам соответственно 812 и 1550. Число выступлений крестьян других категорий (государственных, удельных и т. д.) возросло со 178 до 249. Крестьянское движение было важной составной частью революционной ситуации, сложившейся в России накануне отмены крепостного права. Годы подготовки реформы дали значительный рост массового движения в деревне. В 1857 г. хроника зарегистрировала 192 выступления, в 1858 г. — 528, в 1859 г. — 938, и 1860 г. — 354.

Таблица 1. Число крестьянских «волнений» в 59 губерниях Российской империи

в 1796-1917 гг.*

Годы Всего В среднем в год Годы Всего В среднем в год

февраль — октябрь 1917 4256 6384

Примечание.* Без Польши, Финляндии и Средней Азии.

Возросшая активность помещичьих крестьян, вступивших в борьбу за более выгодные условия готовившегося выхода на волю и прежде всего за получение большего количества земли, несомненно, оказала влияние на изменение первоначальных планов правительства»3.

Как видим, сведения о крестьянских «волнениях» занимают важное место в аргументации в пользу кризиса крепостнической системы и возникновения революционной ситуации в 1857-1860 гг., которая якобы заставила власти провести крестьянскую реформу. Действительно, масштаб крестьянского движения до некоторой степени можно рассматривать как субъективный показатель удовлетворения народа существующим положением и, следовательно, как показатель социальной стабильности и отношения к политическому режиму. Б. Г. Литвак — на мой взгляд, самый компетентный советский историк в области крестьянского движения — утверждал, что статистика крестьянского движения с 1796 г. достаточно объективно отражает колебания в самооценке крестьянами своего положения и что «...никакие дальнейшие поиски не приведут к находкам документов о неизвестных крупных крестьянских восстаниях или даже иных массовых выступлениях крестьян»4.

Однако на приведенные в табл. 1 данные полагаться нельзя — они сконструированы методически неверно и неправильно интерпретированы. При составле3 Анфимов А. М. Экономическое положение и классовая борьба. С. 192.

нии хроник крестьянского движения исследователи учитывали 43 формы протеста (исключая отдельные специфические формы выступлений, которые встречались в документах редко, а также выступления приписных и посессионных крестьян) и при оценке масштаба протеста механически суммировали разнородные, разноценные и разновеликие проявления крестьянского недовольства:

A. Формы мести и пассивного сопротивления

Б. Формы экономических санкций против помещика

B. Формы экономического террора против помещика

Г. «Политические» санкции против помещика

Д. Формы антиправительственных выступлений

В результате оказывалось, что все виды жалоб (на наказание, убийство, недостаток земли, высокие повинности и т. д.) и прошений были равноценны между собой и в то же время равноценны побегам, требованию учета конторских книг, самовольной порубке леса и потраве, захвату помещичьего скота и земли, отказу платить оброк и нести барщину, сопротивлению помещику и властям, противодействию вводу и сопротивлению карательной команде и даже прямому бунту — все они принимались за единицу счета и назывались «волнениями».

Слово «волнение» в русском языке, помимо прямого значения («движение волн на водной поверхности»), имело и имеет два переносных: первое — «нервное возбуждение, вызванное ожиданием чего-либо нового, предчувствием чего-либо неизвестного» с оттенком значения &сильное беспокойство, тревога&, и второе, употребляемое только во множественном числе, — «массовое выражение недовольства, протеста»5. Следовательно, использование этого слова в качестве термина для обозначения столь различных по существу социальных явлений, как жалоба, прошение, отказ, бунт и восстание, с лингвистической точки зрения вполне оправданно, и, возможно, поэтому данный термин «прижился» в историографии. Однако в литературе о крестьянском и вообще революционном движении термин «волнение» стал использоваться, как правило, только во множественном числе и означать, по сути, беспорядки, народное возмущение, массовое выражение недовольства и протеста. И если исследователи крестьянского движения представляли, из чего и как получены данные о «волнениях», то историки, занимавшиеся другими сюжетами, часто этого не знали и употребляли термин исключительно как обозначение беспорядков, народного возмущения, массового выражения недовольства и протеста. Не имело значения не только содержание недовольства, но и число крестьян, участвовавших в том или ином действии — три, тысяча или несколько тысяч. Между тем даже в законодательстве того времени одни из перечисленных деяний считались

преступлениями, другие — деликтами, третьи — проступками, не влекущими никаких последствий: при назначении наказания имело значение число участников.

Подобный подход трудно считать правильным. Нельзя согласиться с оценкой жалоб и прошений (коллективных или индивидуальных) как формы социального протеста. Потому что жалоба или просьба не только на имя помещика, а даже на имя императора не являлась нарушением порядка и дисциплины, а рассматривалась законным правом крестьян. Причем на долю жалоб и прошений в 1796-1856 гг. в среднем приходилось 28 % всех «волнений», в отдельные годы она превышала треть (1826, 1829, 1831, 1843, 1849 гг.) и приближалась к половине (1832, 1833, 1835, 1837, 1838 гг.)6, в 1855-1861 гг. равнялась 15 %7.

Неправильно считать социальным протестом нападение или убийство помещика и его управляющего, поджог усадьбы, раздел помещичьего скота и хлеба без анализа мотивации поступка — ведь мотивами могли служить человеческая месть, зависть, болезнь, любовь или ненависть, элементарная уголовщина, хулиганство, воровство, грабеж и разбой. Ввиду этого так называемые формы мести и пассивного сопротивления не являются классовой борьбой (группа А среди 43 форм протеста).

Весьма сомнительно относить к «волнениям» так называемые экономические санкции против помещика и экономический террор против помещика (группы Б и В среди 43 форм протеста): требование учета конторских книг, уклонение от уплаты сборов на содержание вотчинного управления, отказ от отпускных без земли, отказ переносить усадьбы, отказ от переселения в пределах вотчины, отказ от обмена земель, отказ от перераспределения земель и тягол, отказ получить отпускную за выкуп и др., поскольку в данном случае речь идет об экономическом споре за экономические выгоды. Даже отказ отбывать повинности чаще всего являлся хозяйственным спором двух субъектов — помещика и общины. Само слово «террор», означающее «острую форму борьбы против политических и классовых противников с применением насилия вплоть до физического уничтожения»8, вряд ли уместно в контексте взаимоотношений между крестьянами и помещиками.

Вряд ли правильно считать «волнениями» коллективный приход крестьян в уездные или губернские присутственные места с жалобой на помещика, требованием смены должностных лиц, непризнание назначенных должностных лиц и самовольную смену должностных лиц, потому что крестьяне, как правило, де-факто и по обычному праву имели право общинного самоуправления, которое признавалось многими помещиков. В силу этого большинство форм протеста, входящих в блок так называемых политических санкций против помещика, нельзя относить к классовой борьбе.

Самовольные переселения, вызванные неправильной интерпретацией правительственных указов, или попытки наивной агитации (самозванчество, распространение подложных документов) не являются формами антиправительственных выступлений, так как по форме и по сути они не были направлены про6 Литвак Б. Г. Опыт статистического изучения. С. 10.

тив существовавшего политического режима. Напротив, по мнению крестьян, они имели целью восстановить царскую волю. К социальному протесту неверно относить и сопротивление таким мероприятиям помещиков и государства, как, например, землемерные работы, разведение картофеля, введение карантина во время эпидемий, которые полезны и необходимы для крестьянства. Некоторые проявления «социального протеста» не считались крестьянами даже нарушениями порядка. Поступок, не направленный, по внутреннему убеждению крестьян, против помещика или властей, также неверно считать социальным протестом и «волнением». В уголовном праве поступок считается преступлением в том случае, если совершивший его это сознает.

Изучение мотивов социальных действий имеет принципиальное значение. Во-первых, крестьяне далеко не всегда были справедливы в своих претензиях и требованиях, о чем говорит следующий факт: в 1840-е гг. около 84 %, а в 1857-1860 гг. (годы оживления выступлений) до 70 % выступлений заканчивались «мирным увещеванием» властей и возвращением крестьян к привычной жизни9. Между тем сама возможность заблуждения и неправоты крестьян даже не рассматривается исследователями. Советские историки считали крестьян (как и рабочих) всегда правыми, хотя это далеко не так. Об этом красноречиво свидетельствуют данные о штрафах рабочих. Так, за 1901-1910 гг. на предприятиях, подчиненных надзору фабричных инспекторов, рабочие за различные проступки штрафовались 25,8 млн раз, а пожаловались в фабричную инспекцию на неправильность штрафования лишь 22 101 раз, т. е. оспорили 0,086 % случаев штрафования. Причем в 75 % случаев в результате объективного разбирательства инспекторы признавали жалобы неосновательными. Следовательно, и рабочие, и фабричные инспекторы, стоявшие на страже их интересов, считали наказания справедливыми10. Советские историки рабочего класса смотрели на штрафы как на форму эксплуатации рабочих капиталистами и полагали их всегда несправедливыми.

Во-вторых, в официальном и в обычном праве понимание преступления было различным: в первом — как нарушение общественного порядка и закона, во втором — как христианский грех, и, соответственно, номенклатура преступлений была иной11. Например, собирание милостыни, несоблюдение правил строительного устава, оскорбление чести сельской крестьянской полиции, появление пьяным в публичном месте, нарушение тишины и порядка в суде, кровосмесительство (если супруги не находятся в прямых отношениях родства) и т. д. не считались крестьянами грехом и, следовательно, преступлением, хотя они знали, что закон придерживается другого мнения. С другой стороны, не все греховные — и, значит, преступные, по мнению крестьян, — деяния признавались законом как преступления, например: работа в праздники, отказ от подачи милостыни, неучастие в общественной помощи (помочи), нарушение поста. По обычному праву пьянство, мотовство, расстраивающее хозяйство, нарушение условий договора, в частности сельскохозяйственного найма, карались наравне с кражей, в то время как, соглас9 Крестьянское движение в России в 1857 — мае 1861 г. С. 15-16; Литвак Б. Г. Крестьянское движение. С. 188.

но общему законодательству, подобные деяния влекли только гражданскую ответственность. Вследствие этого тот или иной поступок для крестьян и помещиков имел различное значение.

Порубка казенного или помещичьего леса с точки зрения русских крестьян не являлась ни грехом, ни преступлением. Продукты земли, воды и леса, к которым не был приложен труд человека, крестьянин вообще считал принадлежавшими Богу и, значит, всем. Поэтому лесные порубки, похищение лесных и полевых плодов, сена, фруктов в небольшом количестве, только для себя, не воспринимались как преступление. Совершая подобные деяния, крестьянин не считал, что наносил вред или ущерб помещику; в них не было даже намека на социальный протест, поэтому относить их к «волнениям» можно лишь по недоразумению. Между тем число порубок в некоторые годы, например в 1860-1865 гг., было значительным, поскольку за порубки к ответственности было привлечено от 17,6 тыс. крестьян в 1860 г. и до 31,8 тыс. — в 1865 г.12

В результате из перечня 43 форм крестьянских выступлений к собственно классовой борьбе с достаточным основанием можно отнести лишь шесть (в списке они выделены светлым курсивом): арест помещика крестьянами, отказ подчиняться властям и сопротивление помещику и властям (два последних вида борьбы дублируют друг друга), сопротивление аресту крестьянских представителей, сопротивление карательной команде и бунт (восстание). Чтобы остальные действия крестьян идентифицировать как «волнения», или проявления классовой борьбы, необходимо тщательное изучение инцидента, и в первую очередь мотивации его участников.

В. А. Федоров классифицировал 793 крестьянских «волнения» в помещичьих имениях семи центрально-нечерноземных губерний за 1800-1860 гг. в зависимости от мотива выступления. Оказалось: не более 56 % выступлений (они выделены курсивом) можно считать антикрепостническими (табл. 2).

Несмотря на это автор все их отнес к проявлениям классовой борьбы. На самом деле в структуре крестьянских выступлений в России за 1826-1849 гг. в целом на долю антикрепостнических протестов можно отнести тоже не более 56 % выступлений, остальные 44 % (убийства помещиков и управляющих, побеги, поджоги, прошения, порубки) признавать таковыми нет достаточных оснований, по крайней мере без дополнительного анализа13.

Таким образом, не выдерживает критики сам критерий отнесения социального действия к социальному протесту, и тем более к классовой борьбе, а именно: любое действие со стороны крестьян, как-то затрагивающее интересы помещика и государства (власть предержащих), включая даже имеющее цель лишь подвигнуть последних на проявление участия, сострадания и оказание помощи крестьянам (таковыми было большинство прошений и жалоб). Непомерно расширительное толкование классовой борьбы было обусловлено тем, что действительно значимых антикрепостнических выступлений крестьян было крайне мало, а найти усиливавшуюся классовую борьбу в деревне и доказать наличие революционной ситуации в 1857-1861 гг., которая якобы обусловила Великие реформы, очень хотелось и тре12 Литвак Б. Г. Опыт статистического изучения. С. 48, 80.

Таблица 2. Распределение крестьянских «волнений» во Владимирской, Калужской, Костромской, Московской, Нижегородской, Тверской и Ярославской губерниях

в 1800-1860 гг. по мотивам

Мотивы крестьянских «волнений» Число «волнений» %

Тяжелая барщина 125 16

Высокий оброк 163 21

Смешанная повинность 51 6

Смена владельца имения 156 20

Жестокие наказания 37 5

Отобрание земли 38 5

Перенаселение 27 3

Недостаток продовольствия 15 2

Стеснение в промыслах 13 2

Разорение 14 2

Сдача работы по контракту 5 1

Самоуправство властей 8 1

Борьба за общинное самоуправление 24 3

Слухи о воле 117 15

Итого 793 100

бовалось. Даже в наиболее затронутых «волнениями» центрально-нечерноземных губерниях в 1800-1860 гг., по весьма ориентировочным оценкам (подробнее о них речь ниже), в среднем в течение года в открытых выступлениях принимали участие лишь 0,3 % помещичьих крестьян14, а значит, в других регионах и среди других категорий крестьян масштаб протеста был еще ниже. Например, в 20 великорусских губерниях в 1826-1857 гг. в открытых выступлениях участвовало только 0,2 % крестьян в год15.

И здесь возникла ситуация по китайской поговорке: «Если очень ждешь кого-то, то принимаешь за топот его коня стук собственного сердца». Известный исследователь крестьянского движения М. А. Рахматуллин именно недостатком открытых антикрепостнических выступлений объясняет включение в крестьянское движение всех повседневных конфликтов между крестьянами и помещиками. По его мнению, ограничение исследования рассмотрением только крупных и ярких социальных протестов ведет к упрощенному отображению и преуменьшению масштабов антикрепостнической борьбы крестьян16. Обосновывается это ссылками на

классиков марксизма: «Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер и подмастерье, короче, угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг к другу, вели непрерывную, то скрытую, то явную борьбу, всегда кончавшуюся революционным переустройством всего общественного здания или общей гибелью борющихся классов»17. О том же пишет и Б. Г. Литвак: «.понимание жалобы как формы крестьянского движения — очень важное приобретение советских историков»18.

Опираясь на марксистские авторитеты, к социальным протестам стали относить все, что только возможно, — пропуск исповеди и даже уголовные преступления, совершенные крестьянами. «Не требует особых доказательств, что сам факт уклонения от исповеди уже был актом гражданского мужества», — утверждал Б. Г. Литвак19. Он смотрел на пропустивших исповедь как на борцов за свободу и, как ему казалось, обнаружил тенденцию, доказывающую, что их число постоянно росло. Смотреть на пропуск исповеди крестьянами в XIX в. как на проявление социального протеста — неверно по сути, так как крестьянин в понятие «мы» включал Бога, о чем Литваку было хорошо известно20. К тому же в действительности ситуация с пропуском исповеди оказалась сложнее (табл. 3).

Таблица 3. Пропуск исповеди и причастия во время Великого поста лицами православного исповедания Европейской России по неуважительным причинам

в 1802-1913 гг. (%)

Сословие 1802 г. 1825 г. 1845 г. 1855 г. 1860 г. 1869 г. 1900 г.* 1913 г.**

Дворянство 2 4 3 4 3 4,4 4,0 4,7

Духовенство 0 1 0 0 0 0,2 0,2 0,3

Городское 5 7 8 6 5 6,3 5,8 5,8

Крестьянство 3 7 8 9 9 11,0 7,3 6,3

Военные 5 5 5 6 7 8,1 7,4 3,8

Всего 3 7 8 9 8 9,9 7,2 6,0

Примечания. * 1900-1903 гг.; ** 1913-1914 гг., данные по 12 епархиям.

На протяжении XIX — начала ХХ в. доля лиц, пропускавших исповедь и причастие по неуважительным причинам, была мала — от 3 % в 1802 г. до 7 % в 1913 г. Цифры как будто говорят о том, что горожане были прилежнее крестьян — процент лиц, пропустивших исповедь по нерадению, среди крестьян поднимался до 11, а среди горожан — лишь до 8 %. Дело, однако, состояло не в нерадении, а в отдаленности храмов. В каждом городе были церкви, в то время как в большинстве сельских поселений их не было, а ближайшая находилась нередко в десятках километрах от дома. В губерниях, например северных, где были распространены мелкие

поселения, даже ревностному христианину не удавалось посетить церковь, особенно в апреле, когда дороги были непролазны. Именно погода и состояние дорог являлись существенным фактором колебаний процента посещаемости церкви для крестьян, поэтому процент посещаемости исповеди каждый год изменялся без всякой заметной тенденции. В городе подобные препятствия к посещению церкви отсутствовали, отсюда доля исповедовавшихся горожан была более или менее стабильной без какой-либо тенденции. У крестьян процент «нерадивых» то увеличивался, то уменьшался, что говорит об отсутствии тренда и о влиянии каких-то привходящих обстоятельств — погода, война и т. д.

Б. Г. Литвак выступил инициатором признания уголовных преступлений крестьян проявлением антикрепостнического протеста на том основании, что якобы «...чисто уголовные преступления среди крестьян были далеко не преобладающими. Основная масса крестьян-подсудимых отбывала наказание за участие в отдельных формах крестьянской борьбы»21. К преступлениям, которые «не могут быть признаны чисто уголовными», он отнес: «(1) государственные преступления; сопротивление распоряжениям правительства и неповиновение властям, оскорбление присутственных мест и чиновников, взлом тюрем, увод и побег находящихся под стражей, создание тайных обществ и собирание запрещенных сходбищ; (2) нарушение постановлений по питейному сбору и акцизу и нарушение уставов о казенных лесах (главным образом порубки. — Б. М.); (3) составление злонамеренных шаек и притонодержательство; распространение вредных слухов, подговор к побегу и недозволенному переселению, бродяжничество, укрывательство беглых и нарушение постановлений о паспортах; возбуждение к ссорам и буйству, нарушение правил благочиния в публичных местах и собраниях; (4) зажигательство». По сведениям «Отчетов Министерства юстиции» за 1860 г. Литвак насчитал 84 715 крестьян, совершивших преступления, которые могут быть отнесены к антикрепостническим деяниям. Среди них 7 % относятся к 1-й группе преступлений, 75 — ко 2-й и 18 % — к 3-й группе. Данные о «зажигательстве» не приведены22. Таким образом, около 93 % борцов против крепостнического гнета выражали свой протест в оригинальных формах — самогоноварении, несанкционированных порубках леса, разбоях на больших и малых дорогах, непристойном поведении (пьянство, драки, ругань и т. п.) в общественных местах. 84 715 подсудимых крестьян в год — это 0,37 % от общего числа крестьян Европейской России23 — сразу увеличат среднегодовое число протестующих против крепостничества в 2,7 раза24.

На самом деле основания конвертации элементарных просьб, жалоб и чисто хозяйственных споров крестьян с помещиками и казной, а также уголовных преступлений в классовый конфликт не могут удовлетворить даже принципиальных марксистов, придерживающихся парадигмы, что крестьяне и помещики — всегда классовые враги, а государство — аппарат для поддержания порядков, угодных

и выгодных помещикам, и что все нарушения порядка и дисциплины со стороны крестьян следуют считать проявлением классовой борьбы. Сверхупрощением является видение подоплеки любой проблемы, любых противоречий между крестьянами и помещиками или государством в подспудном классовом конфликте между ними. Многие конфликты носили чисто хозяйственный характер, отражали групповые интересы крестьян и помещиков не как антагонистических классов, а как хозяйственных субъектов. Жалобы, прошения и многие другие действия крестьян, считающиеся формами классовой борьбы, не подрывали существовавший общественный порядок, не вели к революции. Ни крестьяне, ни помещики не считали себя непримиримыми врагами. Сознавая (помещики) или ощущая (крестьяне) расхождение своих групповых интересов, они стремились их гармонизировать. Характерно, что на государство те и другие смотрели как на арбитра, которое эту роль действительно выполняло. Важно отметить: не только у помещиков, но и у крестьян «мы», кроме них самих, включало Бога и царя25.

Искать классовой рациональности в поведении крестьян, живших эмоциями, инстинктами и интуицией, среди которых лишь 11 % в 1857 г. владели элементарной грамотностью26, — просто несерьезно. Но в свое время эти конвертации казались резонными и убедительными, причем историкам весьма компетентным, какими, несомненно, являлись И. Д. Ковальченко, В. И. Крутиков, Б. Г. Литвак, М. А. Рахма-туллин, П. Г. Рындзюнский, В. А. Федоров и др. Им приходилось, к сожалению, отдавать свой талант доказательству тяжелого положения крестьянства, существования классовой борьбы, наличия революционной ситуации в 1857-1861 гг., поиску других химерических явлений, которые вытекали из марксистского мировоззрения. И не по принуждению, а по доброй воле, просто в соответствии с той идеологической атмосферой, в которой они существовали. Чтобы нормально жить, а тем более преуспевать, нужно было думать в гармонии с духом времени — по-марксистски. Точно так же хорошо образованные и компетентные средневековые схоласты в полном согласии с идеологией, господствовавшей в то время, совершенно серьезно и ответственно вели философско-религиозные баталии по вопросу, сколько ангелов (или чертей, или ведьм) поместится на конце иглы.

Ученому, твердо убежденному в правоте какой-нибудь теории и концепции, проникать в суть вещей всегда мешает когнитивный диссонанс. Под его влиянием факты игнорируются, если они противоречат принятым установкам; он старается не замечать информацию, не согласующуюся с нормативной точкой зрения, отдавая предпочтение той, которая ей соответствует, и таким образом сохраняет внутреннюю гармонию и психологический комфорт27. Особенно легко стать жертвой когнитивного диссонанса в условиях, когда человек находится под идеологическим прессом, когда отклонение от нормативной точки зрения угрожает ?