Восприятие в СССР науки русского зарубежья в 20-е — 30-е годы

Е. П. Аксенова

(Москва)

Восприятие в СССР науки русского зарубежья в 20-е — 30-е годы

На рубеже 1920-1930-х гг. в советской науке происходила коренная организационная и идеологическая перестройка, сопровождавшаяся ломкой старых научных традиций и представлений. В гуманитарных науках отрицались достижения дореволюционных ученых, подвергались резкой критике научные школы, исследовательские методы и направления. Вся наука с помощью определенных механизмов, не исключая и силового давления, переводилась на рельсы господствующей идеологии— марксизма-ленинизма. Советская наука провозглашалась самой передовой в мире. Вся остальная мировая наука определялась в основном Как «буржуазная лженаука», находящаяся в глубоком методологическом кризисе и не способная из него выйти. Те из русских ученых, кто после революции добровольно или не по своей воле покинули родину, считались выразителями «западной» идеологии.

Подобное отношение к эмиграции не являлось чем-то неожиданным, новым. Оно наблюдалось и в 1920-х гг., особенно резко проявившись, пожалуй, в конце указанного десятилетия, когда усилился нажим со стороны властей на академическую науку, проводилось «скрещивание» науки с идеологией. В рамках этой политики необходим был разрыв связей советских ученых с их коллегами-эмигрантами. Пресса готовила общественное мнение. Терминология и стиль статей тех лет с успехом перешли и в более поздние публикации 1930-х гг.

Участвуя в осуждении академика С. Ф. Платонова1 и других ученых, печатавших свои труды в заграничных изданиях, И. К. Луп-пол в журнале «Научный работник» охарактеризовал «русскую и ученую эмиграцию, связавшую свою ученую карьеру с судьбами обанкротившихся эмигрантских политиканов от черного до желто-розового цвета» как людей, большинство из которых «в бессильной злобе продолжает изливать самые клеветнические инсинуации (и это пишет филолог! — Е. А.) на голову советской науки и ее представителей». Автор со всей определенностью заявляет,

что «дело ученой эмиграции» нельзя назвать «иначе, как вредительством», хотя и считает это определение слишком «мягким». Луппол исключал всякую возможность сотрудничества с русскими учеными, живущими за пределами родины, а публикация работ в эмигрантских изданиях равнозначна, по его мнению, «пособничеству, вредительству в деле всего нашего ученого строительства»2.

Даже при рассмотрении конкретных научных трудов, ученых-эмигрантов советские «критики» старались прежде всего подчеркнуть политические расхождения представителей русской науки, находящихся по разные стороны российской границы. Так, С. Н. Быковский в рецензии на книгу М. И. Ростовцева «Скифия и Босфор» (1925), признавая ценной данную в труде систематизацию памятников и приведенную там обширную специальную литературу, вместе с тем призывал исследователей скифской проблематики не доверять выводам, основанным «на враждебной нам и чуждой политике». По мнению Быковского, «белоэмигрант и враг Советского Союза» М. И. Ростовцев не может быть «свободным от политических тенденций». Его непризнание реальности аграрного коммунизма у древних народов советский оппонент считал следствием неприятия ученым социалистического строя. Не избежал Ростовцев и традиционного упрека в том, что он является «последовательным сторонником индо-евро-пейской лингвистики» и не принимает во внимание яфетической теории Н. Я. Марра. Не удивительно, что после такой характеристики автора его труд был оценен как «типичный образчик буржуазной учености» \

Справедливости ради нужно отметить, что, кроме подобных высказываний, выдержанных в пропагандистском духе, в научной печати были выступления и иного рода. Образцы подобных публикаций мы находим и в 1920-х гг., когда исследования выдающихся ученых русского зарубежья еще оценивались по научным канонам—объективно и благожелательно4. В 1930 г. «Известия Академии наук СССР» (сохранившие еще академическую выдержанность, отличавшую их от других журналов) поместили статью П. Н. Сакулина «Литературоведение на I Конгрессе филологов-славистов» (Прага, 6—13 октября 1929 г.)5. В спокойном тоне автор рассказывает о русских ученых, живущих в Праге, преподающих в различных вузах и общающихся с чешским научным миром, о задачах русских учебных заведений в Праге. Сакулин уделяет внимание выступлениям на съезде ученых-эмигрантов — А. В. Флоровского, Ю. А. Яворского, М. В. Шахматова, С. Кулаков-ского, 3. Розовой, Р. Плетнева, А. Л. Бема — не выходя при характеристике их докладов за рамки академических оценок. Отмечая, что чешская газета «Narodny Listy» 13 октября 1929 г. указывала на наличие «двух Россий», представленных на конгрессе, Сакулин подчеркивал, что сами эмигранты пытались сгладить разделительную черту. Таких же взглядов придерживался и Р. О. Якобсон, еще не ставший в те годы эмигрантом, но долгое.время живший за границей и тесно общавшийся с русской эмигрантской научной средой. Сакулин упоминает об одной из газетных публикаций P. O. Якобсона, в которой он пытался показать, что нет резкой грани, отделяющей советскую науку от русской зарубежной науки, как не может быть и речи о двух культурах. Соседство традиционных научных методов и новых подходов, по мнению Якобсона, наблюдается как в России, так и в эмигрантской среде. Реагируя на данное высказывание, Сакулин заметил, что трудно согласиться с Якобсоном (тем и ограничив критику его позиции). Вместе с тем он не мог не отметить* что живущие за границей ученые «следят за движением научной мысли в СССР и не чувствуют отрыва от общей русской культуры. На себя они смотрят как на законных представителей последней»;

П. Н. Сакулин останавливался также на научных изданиях эмигрантских организаций, в частности на «Пушкинском сборнике» (Прага, 1929) Русского института в Праге. Этот сборник, по мнению советского ученого* был проникнут идеей, что «Россия вспрянет ото сна». «Эта специфическая идеология русского эмигранта не имеет никакого отношения к пушкинизму как науке», — утверждал Сакулин, замечая вместе с тем, что спорить тут не о чем, но понять ученых-эмигрантов можно.

Подобное, почти доброжелательное, отношение к русским зарубежным коллегам выглядело нетипичным на страницах советских научных журналов, где преобладал совершенно иной тон и стиль высказываний.

Научно-общественные журналы начала 1930-х гг. видели свой долг и одну из первостепенных задач в борьбе с «белоэмигрантской» (по их терминологии) наукой как идеологическим врагом. При этом советские авторы постоянно подчеркивали, что наука не может не иметь политической, классовой основы (в этом отношении показательны названия советских журналов: «Фронт науки и техники», «Борьба классов», «Историк-марксист»). И если соотечественники за рубежом старались подчеркнуть аполитичность, «беспартийность» и объективность своих исследований, то советские коллеги их «поправляли». Так, профессор С. Вольф-сон в статье «Наука и борьба классов», опубликованной в журнале

«Известия ВАРНИТСО»6, писал: «Я не буду говорить о „научном" творчестве русской эмиграции.. . Все это, конечно, не столько наука, сколько политика». Этот мотив неоднократно повторялся в статьях о русских ученых-эмигрантах. Например, И. М. Троцкий в обзоре исторических работ бывших соотечественников, опубликованном под названием «Из эмигрантских журналов»7, акцентировал внимание на том, что «крупнейшие имена эмиграции» редко выступают с исследовательскими статьями; в основном же их работы «в такой же мере далеки от науки, в какой близки к политике», г,

Большое значение советские ревнители марксизма придавали методологической основе науки, в первую очередь относя это к истории. «Для историка же, — по мнению Минца, — его научную сущность составляет мировоззрение. Без мировоззрения историк—ничто. Как раз на этой группе ученых резче всего и сказывается господствующий характер нового класса»8. При этом в конце 20-х гг. (до «окончательной победы» марксизма,во всех областях науки) были возможны&еще лицемерные заявления о том, что, «являясь господствующим течением в науке, марксизм отнюдь не подавляет другие точки зрения. И. И; Минц считал несостоятельными «измышления» Запада об уничтожении в Советском Союзе «буржуазной исторической науки» и «Инакомыслящих»9, однако его заявления плохо сочетались с развернувшейся в стране широким фронтом.борьбой против старой русской профессуры и еще более острой конфронтацией с зарубежными представителями русской науки, что нашло отражение в советской печати.

В тоне, которым говорилось об эмигрантской науке, постоянно чувствовалось высокомерное пренебрежение. Вместо уважительного отношения к оппонентам, которое предполагает научная этика, советские ученые в журнальных публикациях зачастую даже не удосуживались поставить нициалы рядом с фамилиями бывших сотечественников, что, безусловно, создавало, определенный морально-психологический настрой и у читателей. Сплошь и рядом критиковались безымянные востоковы, ростовцевы, Трубецкие и др. Картину дополняли эпитеты: «лженаучный», «буржуазный», «так называемый» и т. д.. ■■

В начале 30-х гг. связи советских ученых с зарубежными коллегами по причинам идеологического, политического и материального характера не были достаточно широкими (это отосится и к поездкам за рубеж, и к обмену научной литературой). Прямые же контакты с эмиграцией могли в те годы сыграть роковую роль в жизни человека. Поэтому, например, академик Н. С. Державин в своем отчете о командировке в Прагу в 1933 г. специально подчеркивал (с гордостью за свою твердую позицию), что когда после его выступления с докладами чешские, коллеги пригласили его на вечер, устраиваемый в его честь в Славянском институте, он поставил устроителям встречи категорическое условие, чтобы там не было ни одного «белоэмигранта», имея в виду русских профессоров, живших в Праге. Условие было выполнено10.

Таким образом, в начале 1930-х гг. советская научная общественность следила за научными выступлениями русского зарубежья в основном по заграничным изданиям, в которых печатались статьи эмигрантов.

Журналу «Le Monde Slave» («Славянский мир») была посвящена специальная статья «Бесстрастные летописцы» в журнале «Борьба классов» п. Автор, скрывшийся за инициалами А. Г., хар-ктеризовал «Славянский мир» как орган парижских русских эмигрантов, стоящих «по своим политическим .убеждениям, не левее Милюкова. Профессора иконографии, византологии, бывшие адвокаты... генералы.. .; вплоть до жандармов и агентов международных охранок... вот основной круг авторов этого журнала, переместившего центр тяжести изучения славянских проблем на „русский вопрос"», г ,

. Несмотря на позиций автора и его тон, статья все же дает оп-ределеную информацию о литературно-историческом журнале, где 3/4 статей — о России, в основном дореволюционной. Отмечается, что ряд статей посвящен актуальной проблематике, например: «Национальное украинское движение в XIX в.», «Дашин-ский или Пилсудский?», «Историческая наука в России» (№ 9-12 за 1931 г. и № 2 за 1932 г.). На последней статье, опубликованной за подписью Востокова (псевдоним П. Н. Савицкого) — постоянного обозревателя ¡журнала по ; вопросам, связанным с СССР, автор останавливается подробно, ибо в ней анализируется послереволюционная советская историческая литература. Чтобы читатели могли видеть всю «лживость» позиции оппонента-эмигранта, в журнале «Борьба классов» приводятся выводы Востокова о советской исторической науке. Вкратце они сводятся к следующему: после вынужденной эмиграции известных ученых «из варварской большевистской страны» в России погибли важнейшие части исторической науки, их место заняло изучение политических вопросов, прежде всего — вопросов революции и террора. Историческая наука в России---«покорная& служанка политической

партии», делал вывод Востоков (что перекликалось с заключениями других историков и критиков за рубежом, в частности А. В. Фло-ровского и А. А. Кизеветтера)12;&

Не удерживаясь в рамках строго научной полемики; советский автор замечает, что Востоков «ссылками на „партийный" характер нашей исторической науки хочет скрыть подлинный класовый (имеется в виду — буржуазный.—■ Е. А.) характер исторической науки в буржуазной Европе». «Марксистская историческая наука,— заявляет& он,— не скрывает своей партийности», она «служит интересам рабочего класса». Не удовлетворившись констатацией одного из фундаментальных положений советской исторической науки тех лет, автор делает решительные политические выводы: «Критики же, подобные Востокову, на самом деле защищают на страницах „Славянского мира" реакционную, контрреволюционную политику французского правительства, открыто наступающего на первое пролетарское государство». Выступление Востокова «есть звено идеологической подготовки интервенции». &

Эту тему, как эстафету, подхватил в следующем номере журнала «Борьба классов» С. Мохов, опубликовав статью «Интервент Тарле под защитой Востокова»13. В ней продолжается разбор обзора исторической науки в СССР, данного Востоковым (П. Н. Савицким) в «Славянском мире». Цель статей Востокова С. Мохов видит в том, чтобы «добиться изоляции советских историков, противопоставить им единый фронт буржуазной науки, создать враждебное-к СССР отношение». «Востоков доказывает,— продолжает С. Мохов, — что марксисты вовсе не занимаются исторической наукой, марксистская история —- это „воинствующая политика"» и. (Знакомство с советской научной периодикой того времени, увы, подтверждает оценку Савицкого и наглядно демонстрирует политико-публицистический характер публикаций на исторические темы.)

Журнал «Историк-марксист» в начале 1933 г. поместил достаточно подробный обзор иностранной периодики по истории России и СССР15. Автор обзора, историк Н. Л. Рубинштейн, анализируя публикации западных журналов о русской истории, отмечает как общую характерную черту «резкую враждебность» к СССР, объясняя это тем, что в «качестве специалистов по статьям на современные темы выступают большей частью представители российской белой эм&играции». Их статьям в обзоре уделено большое внимание. В основном дается краткое изложение содержания статей без излишних «пропагандистских» комментариев, хотя весь обзор, начиная с первых строчек, подчинен главной установке — борьбе с «буржуазной» историографией. Осветив «русскую тему» в немецких журналах— «Zeitschrift für osteuropaische Geschichte» и

«Jahrbücher für Kultur und Geschichte der Slaven», обозреватель переходит к парижскому журналу «Le Monde Slave», статьи которого привлекают наибольшее внимание Рубинштейна. Определяя лицо журнала, он подчеркивает, что для теоретических позиций этого издания типично евразийство, а для политических — антисоветская ориентация (хотя и отмечает, что в журнале наблюдаются положительные сдвиги в отношении к СССР). Рубинштейн перечисляет опубликованные в журнале статьи эмигрантов Б. Лосского, Г. Лозинского, В. А. Мякотина, Н. Савицкого, К. Зайцева и многих других, подчеркивая зачастую случайный характер и мелкотемье этих публикаций или же отсутствие в них «классового анализа».

«Прямым аналогом» французского «Le Monde Slave» H. Л. Рубинштейн называет английский журнал «The Slavonic Review», «обслуживавшийся» в основном русскими эмигрантами; среди его сотрудников названы А. Ф. Керенский, А. Байкалов, Д. С. Мир-ский, П. Б. Струве, Г. В. Вернадский. В обзоре дается краткий пересказ статей этого журнала без каких-либо оценок.

Статьи, подобные обзору Н. Л. Рубинштейна, были все же редкостью. Чаще встречались работы с более ярко выраженным «идеологическим налетом». Так, в статье академика Н. С. Державина «Наука на службе империализма», напечатанной в «Известиях АН СССР»16 и посвященной известному русскому слависту С. М. Куль-бакину, ставшему в эмиграции профессором Белградского университета, «политика» занимает явно преобладающее место. Сам автор утверждал, что «наука и политика едины суть, и нет науки аполитичной». Выступление в советской печати Державина явилось откликом на исследование Кульбакина «Старославянский язык с лексической точки зрения»17, в котором отстаивалась принадлежность этого языка «к сербо-хорватской языковой области» и отвергалась точка зрения о его древнеболгарском происхождении. Не вдаваясь в детали лингвистического спора двух ученых, отметим, что статья Державина являлась показателем определенного отношения известной части советских ученых к ученым-эмигрантам. Позицию Кульбакина Державин называл «оправданием хищнического захвата сербским империализмом злополучной Македонии и ее насильственной денационализации». Утверждая, что выводы Кульбакина не имеют «никакой научной значимости», Державин приходил к заключению, что «исследование проф. Кульбакина с исключительной рельефностью вскрыло полную методологическую и научно-материальную беспомощность автора», его «безнадежную и заскорузлую отсталость». В противовес воззрениям Кульбакина советский академик предлагал признанные тогда в советской науке единственно верными взгляды на язык, его происхождение и развитие, сконцентрированные в «новом учении о языке» Н. Я. Марра.

В последующие годы упоминания об эмигрантской науке на страницах советских научных журналов стали крайне редкими, буквально одиночными. Среди них можно отметить опубликованную в 1935 г. в журнале «Историк-марксист» заметку историка С. А. Пионтковского (известного в то время «специалиста» по борьбе с «буржуазной» наукой, автора монографии «Буржуазная историческая наука в России» (М., 1931) о «Курсе русской истории» Е. Ф. Шмурло, изданном при содействии Славянского института в Праге. Этот труд советский критик называет «неверным и безнадежно устаревшим», ведущим «враждебную политическую пропаганду против советской власти»; он упрекает автора за то, что тот не использовал «ни одной марксистской исторической работы», зато «Карамзин, Погодин, Иловайский и всевозможные, не имеющие никакого научного значения работы (по мнению Пионтковского. — Е. А.) рекомендуются европейскому читателю». В результате Пионтковский приходит к выводу, характерному для представлений советских ученых о коллегах из бывших соотечественников. Книга Шмурло, пишет он, «свидетельствует о прекращении научного творчества, об умирании научной мысли у выродившихся остатков тех класов, от имени которых он выступает»18.

В 1936 г. «Фронт науки и техники» мимоходом вспомнил Петра Струве, язвительно заметив, что, являясь профессором социологии Белградского университета, он до сих пор не смог прочитать вступительную лекцию «вследствие враждебных демонстраций, которые устраивают ему студенты-коммунисты»19.

Кроме журнальных «битв» с представителями эмигрантской науки, советские ученые имели некоторые возможности встретиться лично с бывшими соотечественниками. Такие вполне официальные возможности давали международные научные конгрессы. Отчеты о них помещались в советской научной периодике, демонстрируя не только отношение советских ученых к эмиграции, но и, возможно, вопреки желанию авторов, показывая положение русской зарубежной науки.

Среди таких форумов центральное место занмали конгрессы исторических наук. Советские историки впервые принимали участие в работе VI конгресса в Осло в 1928 г., где встретились с активной эмигрантской оппозицией. Назвав это съезд «закатом буржуазной исторической науки», И. И. Минц в отчете о конгрессе20 писал, что марксистское направление там было представлено .«непропорционально слабо» и «большая часть докладчиков направляла свои удары» на позиции членов советской делегации (в которую входили М.Н.Покровский, Б.Л.Богаевский, П.Ф.Преображенский, Е. А. Косминский, В. П. Волгин, В. В. Адоратский, М.Яворский, С.М.Дубровский, В.А.Юринец, Н.М.Лукин, В.И.Пи-чета). Отсутствие на конгрессе Е.В.Тарле, М.С.Грушевского и Федоровского дало повод эмигрантской прессе сделать вывод: «Советское начальство не пожелало допустить на съезд живущих в России старых ученых с именем и командировало большевистских деятелей, большинство которых не вызвало к себе интереса со стороны международной научной коллегии»11.

Особое внимание И. И. Минца привлекла позиция «эмигрантской профессуры», которая, по его словам, «пыталась на конгрессе выступить от имени русской науки». Однако комитет конгресса предоставил русским ученым-эмигрантам возможность участвовать в работе форума лишь в составе делегаций какой-либо страны. Перечисляя русских участников иностранных делегаций, Минц не без удовлетворения отмечал, что Чехословакия, «где расположено большое гнездо белой профессуры», не предоставила ни одного места эмигрантам, как и Германия.

Подчеркивая, что «белые» выступили на конгрессе против представителей советской страны, Минц более детально приводит высказывания М. И. Ростовцева. Выступивший в составе американской делегации ученый высказывал в интервью одной газете недовольство избранием М. Н. Покровского в члены президиума конгресса. Свое отношение к этому факту он объяснял тем, что Покровский— правая рука А.В.Луначарского, а возглавляемое им учрежение «пытается уничтожить всякое свободное историческое исследование в России», откуда высылаются ученые, чьи взгляды не совпадают с официальной теорией марксизма22. М.И.Ростовцев, продолжает Минц, считает, что нельзя сотрудничать с советскими учеными, так как все остальные ученые мира основывают свою работу на свободном исследовании и свободе взглядов, а их советские коллеги— на марксизме, к которому приспосабливают факты. По мнению Ростовцева, исторический материализм для советских историков — это «теология, но не наука. Их исследование не является наукой, а лишь попыткой приноровить фактические условия к теологической догме». Приводя эти высказывания, Минц спешит сообщить, что беспартийные члены советской делегации—; Преображенский, Пичета, Косминский и Богаевский—в

своих интервью опровергли выстугГление Ростовцева и заявили, что книга самого Ростовцева напечатана в СССР (если имеется в виду монография «Скифия й Босфор», то с ее оценкой в советской печати мы уже познакомились);

В 1933 г. состоялся VII Международный конгресс историков в Варшаве, на котором присутствовала советская делегация из 6 человек, выступавших с докладами и отстаивавших марксистский подход к изучению исторического процесса. Отчеты об этом конгрессе занимают немало места в советской научной периодике, однако позиции русских историков-эмигрантов уделяется немного внимания23. Представители русской зарубежной науки, как и на конгрессе в Осло, не составляли отдельной делегации, а входили в делегации тех стран, где они жили. На страницах «Борьбы классов» А. М. Панкратова, сравнивая VII конгресс историков с предыдущим, отмечала, что в Варшаве «белоэмигранты» «были гораздо менее активны, чем на конгрессе в Осло», поскольку «не присутствовали П. Струве, Кулишер, Соловьев и др.». Зато присутствовавший на конгрессе профессор Ростовцев отличался, по словам Панкратовой, «своей открытой антисоветской активностью». Наиболее «активной», по ее наблюдениям, была пражская группа эмигрантов во главе с профессором А. В. Флоровским и представителем «евразийства» П. Н. Савицкйм24. Однако как конкретно представлялась эта «активность», автор не уточняет. Из хроникальных (заметок о работе конгресса в том же журнале выясняется, что в секции Восточной Европы выступил с докладом о евразийской теории эмигрант П.Н.Савицкий (упорно именуемый в журнале Н.Савицким), которому возражал академик Державин, председательствовавший на секции25, но суть как самого доклада, так и возражений на него осталась не разъясненной.

О позиции профессора Ростовцева, «признанного корифея науки о древности», писал еще один участник съезда— профессор П.Ф.Преображенский. Вспоминая предыдущий съезд, он указывал, что в Осло Ростовцев открыто выступал против советской науки, заявив, что в СССР науки вовсе нет, а есть только «марксизм». В Варшаве, как отмечает Преображенский, М.И.Ростовцев выступил с двумя докладами о раскопках в Месопотамии, «крайне интересными по фактическому материалу». Однако внимание, проявленное к докладу, советский профессор объясняет тем, что для «широкой публики, конечно, интересны „картинки", а по сути дела это просто грубая антикваризация истории». Не мысля историю без привязки к идеологии, Преображенский предлагал не признававшему марксизм Ростовцеву примкнуть «хоть к какому-нибудь

„изму"», без которого, как он полагал, наблюдается «полное методологическое бессилие, картинно прикрытое богатыми результатами археологических исследований»26.

Основной же вывод, который делала отечественная печать в конце 1920-х—начале 1930-х гг., состоял в том, что в то время как в России наблюдался «расцвет науки», в западных странах в этой области был «упадок и застой», и даже «кризис», в который вполне вписывалась деятельность русских ученых-эмигрантов27. Конечно, таково было мнение далеко не всех ученых нашей страны (о чем свидетельствует переписка некоторых из них с бывшими соотечественниками28), но их взгляды, как правило, не находили отражения на страницах общественно-научной периодики, где преобладало «единомыслие» тех, кто занимался «научным обеспечением» господствующей идеологии и политической системы. В результате вместо объективной, всесторонней оценки научной продукции русской эмиграции советские журналы вели «бескомпромиссную борьбу» с «буржуазной идеологией» и ее «пережитками», отрицали, вопреки очевидности, достижения русских ученых за рубежом. Как правило, аргументированная полемика с приверженцами иных научных направлений, школ, концепций заменялась в журнальных выступлениях советских ученых голословными нападками, имевшими к тому же яркую политическую окраску. Ученые-марксисты не хотели признавать научные труды русского зарубежья фактом единой русской науки (да, по сути дела, в этот период методологические основы, принципы и формы исследований, отношение к традициям и прежним достижениям «развели» две ветви отечественной науки весьма далеко). Свою непримиримую позицию советские ученые отстаивали не только внутри страны, на страницах научных журналов и в выступлениях с различных трибун, но и на международной научной арене, четко обозначив непризнание за эмигрантами права выступать от имени русской науки. Впоследствии с изменением внешнеполитической ситуации в Европе и усилением политики изоляции СССР значительно затруднились даже имевшиеся слабые контакты советских ученых с зарубежными коллегами. В организованных в этот период органами государственной безопасности политических «делах» зачастую использовались имена известных русских ученых-эмигрантов29. В результате даже тот, по сути негативный, взгляд на науку русского зарубежья, который нашел отражение в советских научных журналах конца 20-х—■ начала 30-х гг., уступил место более пристальному вниманию к политическому аспекту деятельности эмиграции.

Примечания