Спросить
Войти
СОЦИАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ И ПРАКТИКА
УДК 94 (47)
АДМИНИСТРАТИВНОЕ РЕГУЛИРОВАНИЕ И САМООРГАНИЗАЦИЯ КАК ФАКТОРЫ СТАБИЛИЗАЦИИ СИБИРСКОГО СОЦИУМА В XVII В.: ЭТНОСОЦИАЛЬНЫЙ АСПЕКТ*
Е.А. Ерохина
Институт философии и права СО РАН, Новосибирский государственный университет экономики и управления — «НИНХ», Новосибирск, Россия
leroh@mail.ru
А.А. Люцидарская Н.А. Березиков
Институт археологии и этнографии СО РАН, Новосибирск, Россия
lucid1@yandex.ru warumbaum@gmail.com
В статье на основе источниковедческого анализа документов Сибирского приказа и этнографических исследований межэтнических взаимодействий рассматривается роль самоорганизации местных сообществ как самостоятельного фактора стабилизации этносоциальной ситуации в Сибири XVII в. В качестве методологического основания исследования предлагается синтез структуралистской и феноменологической парадигм, позволяющий при помощи таких понятий, как социальный порядок, управление и самоорганизация, описать межэтнический характер сибирских сообществ. Авторы исходят из положения, что каждое местное сообщество выстраивается во взаимодействии институтов социальной организации и самоорганизации. В силу того что центр был далеко, а население невелико, социальная дистанция между представителями центральной власти и власти на местах (и в целом между представителями власти и местного сообщества) не была значительной. Многие вопросы приходилось решать на месте, а центр лишь узаконивал те решения и порядки, которые складывались на местах. Это открывало возможность конкретным акторам (участникам процесса) проигрывать свои репертуарные роли свободно, исходя не только из своих формальных обязанностей, но и из личных и групповых интересов, а также из соображений прагматизма и благополучия местного сообщества. Формулируется гипотеза о том, что на ранних этапах русской колонизации Сибири роль горизонтальных отношений и личных статусов в становлении нового социального порядка была не менее значимой, нежели властная вертикаль и занимаемое индивидом положение на сословно-иерархической лестнице.
Исследование выполнено в рамках гранта Российского научного фонда (проект №°14—50—00036 «Мультидисциплинарные исследования в археологии и этнографии Северной и Центральной Азии»).
DOI: 10.17212/2075-0862-2017-2.2-44-59
Процесс вхождения Северо-Восточной Евразии в политико-административное и социокультурное пространство России занял более двух столетий. Существует несколько терминов для его обозначения: завоевание, присоединение, колонизация. Каждый из них отражает историографические, методологические и идеологические традиции научного осмысления сложного и комплексного процесса, влияние различных научных школ, направлений и даже отдельных исследователей.
В центре внимания статьи находится его этносоциальный аспект, получивший в исторических источниках название «замирение», а в историографической литературе — умиротворение. Речь идет о переходе от военных действий между представителями коренных народов Сибири и сопредельных регионов, чей этногенез связан с территориями за пределами европейской России, и выходцами из европейской части Великого княжества Московского (и отдельных земель Литовского княжества), к мирным формам межэтнических взаимодействий. Многие историки, археологи, этнографы рассматривали факторы стабилизации межэтнической ситуации в сибирском регионе на ранних этапах русской колонизации, но их внимание в основном было сфокусировано на военно-политическом, межконфессиональном и экономическом аспектах [1, 2, 7, 20, 14]. Выделение военно-политических, конфессиональных, торгово-экономических, инфраструктурных, мотивационно-личностных, информационных факторов стабилизации представляется вполне уместным в качестве поискового приема на первоначальных этапах исследования.
Однако из поля зрения исследователей ускользал фактор самоорганизации сибирских сообществ. Стоит отметить, что большинство исследователей не подвергали сомнению влияние спонтанных процессов (к которым относится и фактор самоорганизации) на межэтническую интеграцию населения Сибири в указанный период. Однако исследование стабилизации межэтнических отношений в увязке с фактором самоорганизации сибирских сообществ позволяет выйти на новые, ранее не затрагивавшиеся аспекты истории Сибири. К ним относятся развертывание процессов состязательности (соперничества) и сотрудничества (интеграции), влияние физико-географической и социокультурной со-пространственности, становление горизонтальных связей между социальными субъектами. Принимая это во внимание, следует подчеркнуть необходимость междисциплинарного подхода к исследованию факторов стабилизации межэтнических отношений в регионе.
Новый поворот в изучении классической для сибиреведения темы предопределил и новые задачи, самая значимая из которых заключается в выявлении базовых предпосылок этносоциальной стабилизации в XVII в. Новизна в постановке проблемы обусловила обращение к современной методологии социально-гуманитарных исследований, отличительными чертами которой являются междисциплинарность и полипарадигмальность. Под полипарадиг-мальностью понимается синтез структуралистских и феноменологических установок, позволяющий удерживать в поле зрения макро- и микропроцессы, формирующие в совокупности новый социальный феномен — местные сибирские сообщества. В данной работе структурный детерминизм представлен методологией геополитического анализа, позволяющей строить типологию геополитических режимов включения географических регионов в социокультурное пространство государств и давать оценку статуса сибирских территорий в структуре российского государства. Феноменологический конструктивизм репрезентирован в статье интеракционист-ским подходом, на основе которого открывается возможность реконструировать этос сибирских насельников в XVII в., предопределивший принципы самоорганизации местных сообществ.
Социальная самоорганизация представляет собой становление горизонтальных связей между социальными субъектами. Субъектами выступают этнические общности Сибири и их представители, вступающие в контакт. Под интеграцией понимается процесс, в ходе которого социальные субъекты приобретают новое качество через соединение различных компонентов социальных систем. Применительно к этническим группам населения Сибири данный процесс подразумевает инкорпорацию разнородного в этническом отношении населения, проживавшего за пределами исторического ядра России, в ее политико-административные и социокультурные структуры на равных основаниях с русскими.
Понимание роли горизонтальных связей в условиях становления нового (русского) порядка требует отказа от редукции множества субъектов до двух (аборигены и пришельцы), признания этнического многообразия и его влияния на интеграционные процессы. Это позволяет увидеть, что помимо очевидной плоскости взаимоотношений автохтонного и пришлого, преимущественно восточнославянского, населения существует еще одна плоскость: взаимоотношения между коренными народами Сибири, одни из которых выступали в роли доминирующих, а другие — в роли доминантных субъектов (данники, кыштымы). Неравенство статусов сибирских этносов открывало для русских возможность привлекать для борьбы с самыми влиятельными из них зависимых данников.
Существует два режима включения географического пространства региона в социокультурное пространство страны. Первый из них может быть охарактеризован как интеграционный. Его структурными единицами являются ядро (центр), провинция (внутренняя периферия), периферия, граница (буфер, фронтир). Показателями динамики являются повышение / понижение статуса контролируемой территории. Переключение режима управления означает повышение либо понижение статуса территории в системе управления.
Второй режим следует охарактеризовать как колониальный. Его структурные единицы — колонии и метрополия. Управление колонией отличается от управления провинцией или внутренней периферией. Оно опирается на политическую и экономическую зависимость колоний от метрополии, эксплуатацию ресурсов и труда населения колоний, географическую обособленность и отдаленность от метрополии. Колониальный режим, как правило, не предоставляет прав гражданства жителям колонии наравне с населением метрополии. Это означает сужение каналов восходящей мобильности для населения колоний, уменьшение социальной базы поддержки центральной власти, ограничение механизмов обратной связи между управляющими и управляемыми.
В этом свете русская колонизация Сибири представляет собой интеграционный процесс, который сопровождается превращением буферной территории в провинцию. Буферная территория имеет характеристики фронтира, и контроль над ней осуществляется по преимуществу военно-политическими средствами. Именно с целью осуществления такого контроля российская власть спонсирует экспедиции и строительство форпостов (острогов) на территории Сибири в конце XVI — начале XVII в. По мере перехода управления из «ручного» в нормативный режим изменяются и формы контроля. В конце XVII в. можно уже говорить о преобладании политико-административных форм контроля над военно-политическими формами применительно к тем регионам, которые в начале XVII в. были плацдармом российской колонизации.
Таким образом, стабилизацию этносоциальной ситуации можно охарактеризовать как переход от взаимодействия, основанного на конфликтных отношениях, к солидарным, построенным на стратегиях сотрудничества и межэтнического взаимодействия.
Как свидетельствуют письменные источники исследуемого периода: законодательные документы (указы и грамоты), акты, отчетно-распорядительная документация (наказы воеводам, служебные записки, отчеты и отписки от приказчиков к воеводам, от воевод в Сибирский приказ), канцелярская делопроизводственная документация (приходно-расходные, посметно-пометные книги и списки в виде книг) — степень русского военно-политического и административного доминирования в Сибири сильно различалась от региона к региону. Московская власть прокламировала на колонизуемом пространстве политику миролюбия, но настаивала при этом на скорейшем подчинении территории. В царских грамотах к воеводам настоятельно требовалось по отношению к автохтонам действовать «не жесточью, а ласкою» [23]. Эта установка не всегда укладывалась в реальность событий, однако на всём протяжении периода колонизации можно увидеть стремление к соблюдению баланса между применением силы, в том числе военной, и дипломатии.
Россия не пошла на реализацию исключительно военного сценария присоединения Сибири. Армия Московского государства конца XVI в. превосходила различные племенные объединения автохтонов, но царские воеводы ограничивались отдельными точечными операциями. В свою очередь, потестарные образования аборигенов не могли давать систематического отпора в силу внутренней политической нестабильности, хотя отдельным правителям — кучумовичам, князцам так называемой Пегой Орды, енисейским кыргызым в степях Южной Сибири и племенам на Алтае, получившим наименование «белых колмаков», — удавалось на время сплотить то или иное родоплеменное объединение.
Многое зависело от политики предводителей отрядов служилых людей, которые брали на себя ответственность за самостоятельные, порой рискованные решения. Порой военачальники и дипломаты, вступая в контакты с враждебно настроенными объединениями аборигенов, принимали решения, далекие от рекомендаций Москвы,
однако в итоге добивались поставленных правительством задач. Царским правительством разрабатывалась стратегия, а тактические задачи решались на местах.
Ярким примером могут служить действия такой самодостаточной и умной личности, как Яков Тухачевский. В походе против «царского изменника» мурзы Тарла-ва (1631 г.) Тухачевский избегал решительного боя и кровопролития. Когда служилые люди по собственной инициативе предприняли штурм и Тарлав погиб в бою, Тухачевский похоронил его с почестями, соблюдая должный ритуал, «языческий» для православного. Эффект от этих действий был мгновенный: возобновились торговые контакты с местным населением, упрочилась легитимность русской власти в глазах тех соплеменников погибшего мурзы, которые выступали в этом походе на стороне русских. Неудивительно, что положение на северном Алтае в этот период времени стабилизировалось. Отметим, что выработка установок на уважительное отношение к «иноземцам» происходила иногда вопреки идеологическому воздействию правительства и церкви.
Появление в Сибири царских крепостей-форпостов в корне меняло ситуацию. Россия заняла место доминирующей силы, способной не только подчинить разрозненное население Сибири, но и выступать арбитром между враждующими сторонами. К приходу русских в Сибири шла война всех против всех, не утихали межплеменные территориальные конфликты [10, с. 106].
Для легитимации собственной власти в глазах сибирских аборигенов царская администрация использовала традиционные для региона формы подданства. Краеугольными элементами являлись приведение в подданство (шерть), введение налогообложения (ясак) и обеспечение гарантий поддан-ничества (аманатство) [26, с. 96]. Обложив сибирские народы налогом в виде пушнины, российское государство не изменило по сути их правового статуса, но во взаимоотношениях с ними не забывало и про «ласку», стараясь не допускать неадекватной несправедливости. Эти меры обусловили не только закрепление русского порядка в регионе, но и, что немаловажно, его признание как оправданного в сложившейся военно-политической ситуации. Косвенным свидетельством легитимации царской власти в восприятии аборигенного населения Сибири является широкое распространение в их среде образа «белого царя» как наполовину мифологического существа, оказывающего реальные милости, раздающего местным князцам ощутимые знаки отличия (ярлыки, грамоты, печати) [22]. Таким образом, в течение XVII столетия происходит ослабление силовой и наращивание административной и дискурсивной доминант политической легитимации московских государей в глазах местного населения, что, без сомнения, сыграло положительную роль в стабилизации этносоциальной ситуации в регионе.
Не менее значимым являлся конфессиональный фактор. Основу мировоззренческого ядра коренных народов Сибири составляло признание своей подчиненности природному миру. Согласно их представлениям, все существа природного мира выступали по отношению к коллективу людей в качестве тотемов. Это родство означало, что человек не отделял себя от природы, подобно тому как род не отделял себя от занимаемой территории [24, с. 18]. Для русских же отношение к природной среде было совершенно противоположным.
Ориентация на земледельческое преобразование экосферы проявилась в стереотипе хозяина, получившим библейскую санкцию: «И сказал Бог: сотворим человека по образу нашему, по подобию нашему; и да владычествует он над рыбами морскими, и птицами небесными, и над скотом, и над всею землею» [5, Бытие, гл. 1, ст. 28]. Оценивая через призму преобразовательных возможностей собственной культуры свойства культур народов, ориентированных на природосберегающие стратегии хозяйственного развития, русские снисходительно характеризовали их черты, объясняя «дикость» местных жителей отсутствием у них должного представления об обязанностях человека перед создателем [13, с. 12, 13].
Пространство Сибири имело относительно малочисленное население, но оно не было пустым. Каждый населяющий ее народ имел своеобразную картину мира и идеологию, с точки зрения православия бесовскую, языческую. Патриаршая власть развивала миссионерскую деятельность на всей зауральской территории. Эта деятельность отчасти была успешной, если методы насаждения православия не были агрессивными. Известно, что аборигены обращались с просьбами к русским священникам для составления челобитных или иных письменных документов [15, с. 31]. Сам факт прямого контакта аборигенов с проводниками иной веры уже свидетельствует о возможности примирения двух различных мировоззренческих систем [3, с. 56, 57].
Зачастую автохтоны вкладывали свой смысл в православные каноны, не вникая в их сущность. Примером может служить отношение угорских народов Приобья к образу Николая Чудотворца. Они почитали его, однако весьма своеобразным, далеким от догматического православия способом:
мазали на иконах губы салом в знак надежды на милость, совершая, таким образом, привычный и понятный им обряд жертвоприношения пищей [19, с. 125]. Принятие христианства зачастую сводилось к ношению креста, редким посещениям храмов (в тех местах, где они были) и формированию зачатков синкретизма. Элементы синкретизма можно выявить у большинства этносов Сибири, Поволжья и прилегающих к Уралу территорий, в частности удмуртов, мордвы и коми-зырян [8, с. 35—49; 11, с. 101-111; 18, с. 49-58].
Достаточно частое разорение служилыми казаками языческих святилищ и капищ объясняется выплеском негатива по отношению к чужеродным сакральным силам. Православные казаки боялись непонятных духов, чуждой атрибутики священных для местных коренных жителей мест, опасаясь их злостного влияния на свою жизнь и ход событий. Грань между страхом и ненавистью тонка, но она существует. Если страх это прежде всего острое ощущение опасности, то ненависть формируется как стойкий агрессивный негатив по отношению к объекту. В документальной базе письменных источников можно отыскать немало подтверждений этому тезису. В силу языческих божеств верили, а подчас и прибегали к ней не только простые православные прихожане, но также воеводы и некоторые представители сибирской военно-административной элиты. Из сочинения протопопа Аввакума известен факт обращения к шаманам военачальника Пашкова с целью провести обряд камлания для победы в военной стычке с аборигенами [17, с. 623]. Таким образом, в XVII в. не только православие оказывалось в зоне межэтнических контактов. Архаизации подверглось и религиозное мировоззрение русских, в Сибири
возродились многие языческие обычаи и обряды. В зоне контактов оказались языческие верования коренных и пришлых сибиряков. Религиозный синкретизм стал своего рода мировоззренческим компромиссом, отразившим переход от войны культов к формированию топонимического нарра-тива, маркирующего одни места (например, места погребения и родовые кладбища) как этнические, а другие — как общие.
Еще одним весьма влиятельным фактором стабилизации следует считать торгово-экономическое и инфраструктурное развитие региона. Его влияние на процесс перехода от конфликтных к интеграционным формам межэтнического взаимодействия заключается в том, что нормы и правила жизни, которые возникали вокруг сибирских острогов и крепостей, становились привлекательным образцом для подражания. Это служило мотивом для примирения, для поиска компромиссов и способствовало тому, что межэтнические отношения становились всё более миролюбивыми.
Налаженные связи с европейской частью страны играли важную роль в стабилизации обстановки в Сибири. Для царской власти такие связи — экономические, инфраструктурные, культурные, социально-политические, информационные — были приоритетной задачей. Сибирь вплоть до середины XVII в. остро нуждалась в продовольствии и товарах первой необходимости. Наряду с правительственными поставками существовали и частные поставки зерновых в Сибирь. Государственные поставки из европейского региона продолжались до середины 1680-х гг. [16, с. 88—91]. Для организации жизненно необходимого товарного обмена России с Сибирью требовались транспортные пути. Нельзя не согласиться с О.Н. Вилковым в том, что «дороги служили своеобразным каркасом, стягивающим обособляющиеся на базе естественно-географического и общественно-экономического разделения труда местности страны в единый хозяйственный организм» [6, с. 10].
В торговле с далекой окраиной участвовали торговые люди практически из всех уголков государства. Продолжительность поездок, длившихся несколько месяцев, неизбежно вовлекала участников этого процесса в контакты самого разного уровня. Рассказы, всевозможные слухи быстро передавались новым слушателям. На различных торгах обсуждались и перипетии местной жизни, и политические вопросы государственного значения. По сути, торговцы выступали как связующее звено информационного и культурного обмена между населением метрополии, колонистами и аборигенным населением. В результате такой политики города Сибири не были замкнутыми системами: динамика их коммуникаций с территориями России начиная с XVII в. нарастала.
Следует также обратить внимание на трудности коммуникационного обеспечения политико-административного контроля. Для понимания ситуации, сложившейся в Сибири в конце XVI — начале XVII в., необходимо учитывать громадное пространство, отделяющее первых сибирских поселенцев от органа центральной власти. Между Москвой и Сибирью не лежал океан, но пролегала долгая неустроенная дорога, полная опасностей. Архивные документы позволяют определить сроки доставки сообщений в Москву. В публикации И.Р. Соколовского приводятся данные о сообщении с Москвой ближайшего к центру России сибирского города, который именовали «воротами в Сибирь» — Верхотурья. В 1601 г. сроки доставки корреспонденции и «государевой казны» из Верхотурья в Москву в среднем составляли 2,5 месяца [25, с. 31]. Помимо отсутствия обустроенных дорог на время пребывания в пути влияла погода; кроме того, служилых, сопровождавших почту и грузы, могли подстерегать и иные опасности. Иногда по самым различным причинам доставка корреспонденции значительно задерживалась. Так, царская грамота от 29 июля 1622 г. достигла тобольского архиепископа Киприана только в последний день января следующего года [15, с. 32]. И это Западная Сибирь, с восточными регионами было еще сложнее.
В экстренных ситуациях (неожиданные воинственные выступления аборигенной элиты, пожары, наводнения и многие иные обстоятельства, требующие немедленных действий) воеводам приходилось принимать самостоятельные решения [21, с. 229-233]. Например, при наводнении 1649 г. в Енисейске церкви, городские дворы и деревни затопило, в воде оказались хлебные житницы. Воевода Ф.П. Полибин в своей отписке в Сибирский приказ сообщал, что принял скорое решение выводить на судах спасенные хлебные запасы в монастырь и на возвышенности, а весь промокший хлеб по-сушть и использовать для приготовления солода. Центральная власть отреагировала на полученные от него сведения более чем через два года: в выписке Сибирского приказа отмечены его усилия по борьбе со стихией. Подобных же ситуаций у правителей сибирских территорий было немало; московским властям оставалось лишь одобрить инициативу воевод либо высказать свои нарекания.
В Москве был создан Сибирский приказ, куда стекалась вся информация о происходящих в Сибири событиях (до этого его роль выполнял Посольский приказ,
а затем Казанский). Через это учреждение проходили все указы и распоряжения, касающиеся сибирской жизни, многочисленные отписки сибирских воевод, материалы фискального, судебного и иного характера. В Сибирский приказ поступала и документация, относящаяся к дипломатической деятельности с пограничными территориями. Кроме того, он был буквально завален разного рода челобитными на имя царя. С просьбами к верховной власти обращались все слои населения, от воевод до гулящих людей. Однако прежде чем попасть в Москву, многочисленные документы проходили через сито местного управленческого аппарата. Таким образом, сибирская администрация была в курсе всего происходящего.
Не обладая необходимыми силами и средствами для тщательного контроля за новой «украйной», царское правительство предоставляло широкие полномочия в повседневном управлении дьякам царского приказа, занимавшегося Сибирью, и местной воеводской власти. По каждому значительному и малозначительному поводу в Москву отправлялись отписки сибирских воевод. В свою очередь, из центра поступали наказы воеводам в разные регионы Сибири. В связи с большими расстояниями эта связь работала со значительным опозданием. Зачастую к моменту получения распоряжений обстановка менялась, в результате воеводы вынуждены были действовать самостоятельно.
В ранней сибирской истории существовало иное восприятие мира, расстояния в XVII в. исчислялись затраченным на путь временем: «ходу две недели», или от одного поста до другого, от одного церковного праздника до следующего [15, с. 29]. Зачастую историки Сибири, говоря о доминировании «руки Москвы» в сибирской деятельности воевод допетровского периода, не учитывают восприятия хронотопа современниками. Именно по этим причинам Сибирь в указанный период оставалась, по сути, в статусе самоуправляемого края, входящего в состав Московского государства.
Определенная самостоятельность людей, отвечающих за порядок и безопасность, открывала широкий простор для личной инициативы и гибкого реагирования на трудные ситуации, что, без сомнения, также облегчало нахождение компромисса между различными социальными и этническими группами населения. Это ставит вопрос о роли самоорганизации в становлении нового социального порядка, источником которого были гарнизоны русских крепостей.
Социальный порядок — понятие, которое используется в социологии повседневности для обозначения неформальных и чаще всего неотрефлексированных норм и правил взаимодействия людей [9, 12, 27]. Социальный порядок представляет собой иерархию и / или последовательность взаимосвязанных норм и правил проигрывания социальных ролей, организующих взаимодействие. Особенность таких норм и правил заключается в том, что они вызываются к жизни тогда, когда их использование обусловлено определенной ситуацией, принципиально неразрешимой без обращения к ним. Люди интерпретируют социальные ситуации и действуют в них как компетентные участники, ориентируясь не только на собственные цели, но и на данные установления. Их воспроизводство делает социальную жизнь людей предсказуемой, что не исключает определенную степень свободы акторов в проявлении своей индивидуальности при проигрывании той
или иной социальной роли: воеводы, казачьего головы, посла, князьца и т. д..
Становящийся социальный порядок в Сибири XVII в. возникал из нескольких контекстов, каждый из которых относился к тому или иному уровню реальности. «Высшим» уровнем реальности объявлялось приведение в подданство под государеву руку народов и территорий за Уралом. Однако полноценный контроль за деятельностью «государевых людей», на которых была возложена эта миссия, был невозможен. Немаловажным оказывалось и то обстоятельство, что формирующийся порядок по некоторым значимым характеристикам весьма существенно отличался от сложившегося в европейской части России. Так, отсутствие крепостного права оставляло более широкое пространство для личной свободы и социальной автономии индивида. Укоренившееся в России крепостничество давало свои ростки в Сибири в форме добровольного или насильственного (пленные ясыри-аборигены) холопства.
Отсутствие контроля со стороны центральной власти порождало злоупотребления, которые можно было списать на сложности военного времени. Вместе с тем повседневная жизнь, ее нужды, ценности и социальные представления, в том числе морального и религиозного характера, «перенастраивали» работу институциональных механизмов на иной регистр, более соответствующий потребностям людей и их ожиданиям от власти. Если этого не происходило, возникали конфликты. Учитывая немногочисленность контингента служилых людей в Сибири первой трети XVII в., можно предположить, что «государевы люди» не были заинтересованы в открытой конфронтации с местным коренным населением.
В отношениях с местным населением русские использовали те формы межэтнического сотрудничества, которые исторически сложились на Восточно-Европейской равнине между восточными славянами с одной стороны и финно-уграми и балтами — с другой. Так, при условии политической лояльности центральной власти сохранялась автономия инкорпорируемых народов в вопросах семейных и религиозных отношений, местного самоуправления. Необходимо учитывать, что данные сферы жизни определяли ткань повседневности в XVII в. Они регулировались, как известно, нормами обычного права аборигенных народов Сибири.
По мере становления русского порядка на сибирских территориях усложнялась этносоциальная структура населения сибирских острогов, а у городов-крепостей стали появляться новые, невоенные функции. Для проявления личной инициативы в Сибири открывались самые широкие перспективы. В далекие от строгой правительственной регламентации регионы попадали, как правило, люди активные, пассионарные, достаточно легко принимающие новые условия жизни и любые новации в целом. Таких людей среди колонистов было большинство. Они относительно быстро находили свое место в сибирском переселенческом социуме. Как правило, при переселении их социальное и материальное положение улучшалось. Даже гулящие люди, остававшиеся в европейской части России за бортом иерархического порядка, находили в Сибири возможность не только прокормиться, но и повысить свой социальный статус в системе отличных от центральной России общественных отношений.
Сибирь привлекала не только возможностью изменить свое социальное и материальное положение, но и определенной «вольностью» нравов, отсутствием строгой регламентации и контроля. Проштрафившихся казаков наказывали, иногда жестоко, ссылали в отдаленные регионы, но их статус, как правило, при этом оставался прежним. Смертная казнь в Сибири на практике применялась крайне редко, лишь в исключительных случаях. Надо заметить, что при довольно жесткой регламентации и стратификации русского общества в колонизуемой Сибири было несравненно больше свобод и фактов волеизъявления народа, нежели в метрополии, и это положение сохранялось вплоть до первой четверти XVIII в.
Всякий социальный порядок, в том числе локальный, предполагает синтез двух оснований социального взаимодействия: вертикального и горизонтального. Поскольку объектом настоящего исследования является сибирский социум в далеком прошлом, чрезвычайный интерес вызывает опыт исследования современных локальных и региональных сообществ, которые являются продуктом взаимного наложения структур политико-административного регулирования и сетей социальной самоорганизации [28]. Данный опыт можно экстраполировать и на сибирские сообщества XVII в.
В первом случае речь идет о военном и политико-административном контроле государства, самого влиятельного социального института общества [4, с. 96, 97]. В XVII в. государство играло главную роль в процессах организации переселенческих сообществ в Сибири, было неким началом, относительно которого выстраивалась жизнь населения. Даже в случаях, когда центральная власть реально никак не участвовала в социальных отношениях, ее номинальное присутствие влияло на функционирование
любого отдельного сообщества. Это проявлялось в политических формулах (например, последовательном перечислении монарших титулов), способах упоминания о персоне государя и обращения к нему челобитчиков. Реальное присутствие государства было связано с наличием специального центрального органа управления Сибирью (Сибирского приказа) и местных гарнизонов с административными службами (воеводств).
Однако в силу того, что центр был далеко, а население невелико, социальная дистанция между представителями центральной власти и власти на местах (и в целом между представителями власти и местного сообщества) не была значительной. Это открывало возможность конкретным акторам проигрывать свои репертуарные роли свободно, ориентируясь в том числе на личные и групповые предпочтения, а также соображения прагматизма и благополучия. В экстремальных условиях, когда всё зависело от конкретных людей, численность которых была невелика, в первую очередь обращалось внимание на их личные качества и компетенции. Сословный статус и уровень полномочий в служилой иерархии нередко дополняли, но не могли на деле заменить индивидуальные способности, которые влияли на положение человека в местном сообществе, возможности его продвижения по службе, авторитет и репутацию.
В означенный период Сибирь как вновь вошедшая в состав Российского государства территория претерпевала изменение своего геополитического статуса, утрачивая характеристики буферной зоны и приобретая черты внутренней периферии. Ее население пользовалось весьма существенными личными свободами, в отличие от населения европейской части России,
испытывавшего повторное закрепощение крестьянства, усиление абсолютизма, сокращение сферы личных свобод. Данное обстоятельство создавало мотивацию для массовой миграции на сибирскую периферию. Вопрос о человеческой неполноценности населения вновь завоеванных территорий практически не возникал, что позволяло выстраивать на личном уровне партнерские отношения между родовыми князьями и улусными старшинами с одной стороны и воеводами и казацкими головами — с другой. Поведенческие практики знати становились со временем нормой и для социальных низов. Таким образом, признание автономности сибирских народов в семейных и экономических вопросах, в религиозной сфере и сфере местного самоуправления, понятные большинству коренного населения формы принятия подданства и обоснования политической легитимации царской власти облегчали интеграцию аборигенных этносов в местные сообщества, формировавшиеся вокруг первых сибирских городов-острогов. Широкое распространение практик горизонтальной самоорганизации послужило одной из базовых предпосылок стабилизации этносоциальной ситуации в регионе.
Другой предпосылкой данного процесса можно считать формирование социального этоса населения сибирских острогов, включающего, с одной стороны, личную инициативу и предприимчивость, с другой — готовность к коллективной мобилизации во имя социального служения. Такой сложный комплекс этических представлений позволил сформировать систему неформальных связей, ориентированных на горизонтальные взаимодействия. Данная система, чрезвычайно эффективная в экстремальных условиях, позволяла компенсировать дефицит центральной власти, заместив ее самоорганизацией. Удаленность от центральной власти и серьезные временные затраты на сношение с центром обусловили высокую степень ответственности лиц, принимавших решение на местах. В условиях становления в XVII в. местных сибирских сообществ данные обстоятельства вынужденно обусловили определенную независимость от центра в принятии значимых для жизни местных сообществ решений.
XVII в. // Сословные и социокультурные трансформации населения Азиатской России (XVII - начало XX века): сборник материалов всероссийской научной конференции / отв. ред. М.В. Шиловский. - Новосибирск: Параллель, 2014. - С. 96-103.
XVIII в. - Новосибирск: Наука, 1990. - 368 с.
7. Вершинин Е.В. Воеводское управление в Сибири (XVII век). - Екатеринбург: Развивающее о
