Спросить
Войти
УДК 321(520) ББК 66.0(5Япо)
ИДЕОЛОГИЯ И КОНТРОЛЬ: ИНСТРУМЕНТЫ АВТОРИТАРИЗМА
В ЯПОНСКОЙ МАНЬЧЖУРИИ*
Томас Дэвид Дюбуа,
старший научный сотрудник, Австралийский национальный университет (Австралия)
thomas.dubois@anu.edu.au
Перевод с английского Л.А. Кац
Аннотация. Политическая и социальная мысль Японской империи отличалась от идеологии фашизма, провозглашенной ее союзниками в Европе. Риторика японского империализма опиралась на философию «добродетельного девелопментализма», который мог бы очистить Азию от отсталых обычаев и европейского колониализма. Подобное развитие основывалось на контроле со стороны Японии и оставляло мало места таким вопросам, как свобода слова или самоопределение.
В данной статье рассматривается идеология японского империализма через институты власти в Маньчжурии. Основанное в 1932 г. государство-сателлит Маньчжоу-го было кульминацией развития японского империализма. Япония инвестировала в него значительные средства для создания юридического аппарата и механизмов социальной инженерии. Хотя Японию часто обвиняют в предательстве своей же риторики, она была последовательна в проведении идеологии трансформации посредством контроля в этих институтах. Эта идеология не являлась секретом для общества, даже когда оккупация принимала более жестокие формы.
IDEOLOGY AND CONTROL: INSTRUMENTS OF AUTHORITARIANISM
IN JAPANESE MANCHURIA
Thomas David DuBois, Senior Research Fellow, Australian National University, Australia
Abstract. The political and social thought of the Japanese Empire was distinct from its fascist allies in Europe. Japanese imperialism rhetorically espoused a philosophy of benevolent developmentalism that would purge Asia of backward customs and European colonialism. Even in theory this development was premised on Japanese control, and had little regard for issues such as free speech or self-determination.
This article examines the ideology of Japanese imperialism through the institutions of rule in Manchuria. Founded in 1932, the client state of Manchukuo was the highpoint of Japanese developmental imperialism,
* Ставя в центр анализа проблематику формирования авторитарного политического сознания в Японии, автор правомерно усматривает в этом корни и истоки японского милитаризма, в полной мере проявившегося в годы Второй мировой войны. - Прим. ред.
where Japan invested heavily to create a legal apparatus and the mechanisms of social engineering. Although Japan is often accused of betraying its rhetoric, the ideology inherent in these institutions was consistently one of transformation through control. This ideology was kept in public view, even as the reality of the occupation grew increasingly brutal.
Тот факт, что в годы Второй мировой войны Япония являлась участницей Тройственного пакта, который связал ее с державами Оси, дает некоторым историкам основания предполагать, что и она была фашистской державой. Однако, несмотря на несомненно жестокую, агрессивную и тоталитарную политику Японии во время войны, было бы ошибкой считать, что ее союз с Италией Муссолини и Германией Гитлера был основан на общей идеологии. На деле многие аспекты японской политической идеологии в отношении Восточной Азии оставались достаточно изменчивыми вплоть до начала в декабре 1941 г. военных действий с Великобританией и США. И хотя было бы удобно именовать японский режим фашистским для более выразительного очерчивания его преступлений, мы не должны думать, что альянсы и действия Японии основывались на азиатском варианте европейской идеологии.
Различия с европейскими державами Оси очевидны даже на уровне провозглашенных идеалов режима: в то время, как нападение нацистской Гер -мании на ее восточных соседей всегда понималось как оправданное завоевание более слабых народов высшей арийской расой, правящие элиты Японии представляли свои действия на континенте как нечто более благородное. С их точки зрения это было вызволение азиатских братьев из тисков западного колониализма или их освобождение от коммунистического повстанческого движения либо просто от их собственной отсталости. Даже если эти ролевые образы не выглядят убедительно на фоне той жестокости, которую Япония часто демонстрировала народам, находившимся под ее управлением, специфика их идеологического обоснования показывает, что идейная близость Японии с ее партнерами по Оси сама по себе не может убедительно и в полной мере объяснить все ее действия.
Вот почему в данной статье основное внимание будет уделено не самой идеологии японской континентальной экспансии, а скорее тому, как эта идеология выражалась через институты авторитаризма. Идеологическая обработка населения была целью большинства этих институтов: системы образования, обязательной схемы общественных ритуалов, жесткого контроля над прессой, а также своего рода союза с организованной религией. Другие механизмы контроля были по своей природе либо политическими, либо экономическими, и они также применялись в соответствии с государственной идеологией, которую не всегда легко идентифицировать как правую.
В географическом плане статья охватывает действия Японии в Маньчжурии как до, так и после создания в 1932 г. японского государства-сателлита Маньчжоу-го. Весь японский имперский опыт охватывает семь десятилетий, начиная с политических изменений 1868 г., известных как Реставрация Мэй-дзи, до безоговорочной капитуляции Японии перед западными державами в 1945 г. Этот опыт включает в себя большие идеологические и институциональные изменения в самой Японии, а также периоды интенсивной активности на Тайване, в Корее, Китае и Монголии, Юго-Восточной Азии и на островах Тихого океана. Эта активность сопровождалась как благодеяниями, так и невероятно жестокими действиями. В рамках этого широкого спектра политику Японии в Маньчжурии можно считать кульминацией: там осуществлялся самый амбициозный имперский проект, в рамках которого объединились самые значительные японские коммерческие и политические интересы. Этот исторический момент (сопровождавшийся драматическим выходом Японии из Лиги Наций) ознаменовал собой начало отчуждения Японии от англо-американского порядка и ее переход к новым альянсам между Берлином и Токио. Маньчжурия была «жемчужиной в короне» японской империи, а также микрокосмом самой империи.
Японская империя и Маньчжурия
После длительного периода затворничества в XIX в. Япония пришла к осознанию связи своих судеб со всем азиатским континентом. Еще до официальной отмены новым правительством Мэйдзи 250-летнего запрета на выезд за границу японские предприниматели, студенты и искатели приключений начали странствовать в поисках фортуны по всей Азии. Новый интерес к азиатскому континенту совпал с ощутимым упадком китайской империи Цин, которая в 1840-е гг. терпела крупные поражения на море от англичан, а затем, спустя десятилетие, столкнулась с катастрофическими внутренними беспорядками, ко292
торые свидетельствовали о слабости китайской армии. Уже в 1870-е гг. ведущие государственные деятели Мэйдзи, такие, как Сайго Такамори (1828-1877), призывали Японию использовать свою новую армию, чтобы заполнить вакуум, созданный упадком империи Цин, и отражать потенциальные угрозы со стороны новых конкурентов, таких, как Великобритания и особенно Россия. В 1894-1895 гг. такое сочетание угроз и возможностей привело Японию к войне с Китаем из-за контроля де-факто над Корейским полуостровом, а через десять лет - к войне с Россией, так как обе страны боролись за влияние над Маньчжурией. Япония вышла победительницей в обеих войнах, в результате чего она завладела Тайванем (Симо-носэкский договор, 1895), Корея получила короткую «независимость» (Япония аннексировала ее в 1910 г.), а в Маньчжурии она взяла в аренду на 99 лет Квантунский полуостров и завладела Российской железной дорогой от Чанчуня до небольшого порта Дальний (ныне Далянь, известный в Японии как Дайрен). Тем не менее, эти победы достались дорогой ценой. Финансовые издержки двух войн дестабилизировали японские финансы на десятилетия вперед. Цена же человеческих потерь, особенно в войне с Россией, превратила места битв в Маньчжурии в священные для японских националистов, что делало для них немыслимым отказ от завоеванных там земель.
В первые годы XX в. Япония расширяла свое влияние в Маньчжурии по различным каналам. Центральным пунктом этой экспансии стало обладание городом Дайрен и Южно-Маньчжурской железной дорогой (ЮМжд). В течение нескольких лет Дайрен превратился в процветающий порт, а железная дорога, которая включала в себя буферную зону протяженностью в несколько километров вдоль рельсового пути, привлекала все большее количество японских предпринимателей и поселенцев. Как в городе, так и на железной дороге располагались большие гарнизоны японской Квантунской армии. Управление осуществлялось со стороны колониального правительства, которое инвестировало значительные средства в инфраструктуру, например, в сооружение трех основных причалов для глубоководного порта, в строительство дорог, канализации, а также в государственную систему здравоохранения. Подавляющее большинство инвестиций было сделано через саму ЮМжд, которая функционировала как полугосударственное учреждение, одновременно продвигая свои интересы в области сельского хозяйства, тяжелой промышленности, финансов и туризма. Город Дайрен стал своеобразным символом, который должен был
продемонстрировать всему миру и не в последнюю очередь японской общественности преимущества просвещенного японского колониализма.
Однако за этим фасадом назревали напряженные конфликты. Япония действовала агрессивно, желая расширить свое влияние за пределы арендованной территории. В 1920-е гг. японские консульства в таких городах, как Тяньцзинь, Шэньян и Харбин, превратились в центры обширной сети шпионов и осведомителей, собиравших разведывательную информацию через организованные ими разного рода легальные и нелегальные предприятия. В Маньчжурии военнослужащие Квантунского гарнизона добивались расположения Чжан Цзоли-ня, крупнейшего политического и военного деятеля региона. Когда же отношения испортились, специально оборудованный железнодорожный вагон Чжан Цзолиня был подорван, а сам он погиб. Убийство 1928 г. стало отражением не только разочарования в военных и экономических неудачах Чжана, но и назревшей к концу 1920-х гг. необходимости срочных действий. После десяти лет гражданской войны Китай сумел в 1927 г. воссоединиться под руководством нового, на словах антиимпериалистического, правительства, которое призвало к возврату территорий, утраченных в предыдущие десятилетия. Среди первых таких действий был пограничный конфликт с Советским Союзом в 1929 г. за возврат Китайско-Восточной железной дороги (КВжд) в Северной Маньчжурии.
Решив, что наступил подходящий момент для обеспечения японских интересов, два младших офицера Исивара Кандзи и Итагаки Сэйсиро в конце 1931 г. повели Квантунскую армию в наступление для захвата Маньчжурии. Они быстро заняли все крупные города и вернулись в Японию как герои, в результате чего японское правительство было вынуждено дать этим действиям политическое обоснование. Не желая возвращать территории, но и не имея возможности сразу же аннексировать или формально колонизировать их, Япония в 1932 г. выбрала путь создания нового государства, которое она окрестила как «Маньчжоу-го», что означает «нация Маньчжурии».
Образование Маньчжоу-го вбило глубокий клин в отношения между Японией и большей частью международного сообщества. Попытка Японии представить новое государство как триумф народного суверенитета, «единодушную волю тридцати миллионов жителей Маньчжурии и Монголии», подавляющим большинством стран рассматривалась как неуклюжая попытка маскировки неприкрытого милитаризма. Маньчжурский кризис привел к формированию доктрины Стимсона, или
доктрины непризнания завоеваний, приобретенных в результате агрессии. Когда Комиссия Литтона, направленная в Маньчжоу-го по поручению Лиги Наций, пришла к выводу, что новое государство действительно является государством-сателлитом японской империи, японские дипломаты ответили на это выходом из организации. Это был первый из множества поступков, приведших Японию на путь милитаристской паранойи и агрессии.
Несмотря на то, что новое государство часто называли марионеточным, его основатели были по-своему «идеалистически» настроенными идеологами. Именно они, а не «реалисты», инициировали военную экспансию, так как духовное и моральное предназначение Японии для них заключалось в том, чтобы развеять призрак европейского колониализма, устранить «плохое» азиатское (в частности, китайское) правление и принести на Восток эру японского просвещения. Хотя государство Маньчжоу-го было отвергнуто большей частью мирового сообщества, некоторые из его наиболее преданных идеологов продолжали закладывать основы для масштабного эксперимента в области социальной инженерии. За тринадцать лет существования государства возвышенная риторика его основателей сменится на практике все возраставшей жестокостью, но никогда не исчезнет полностью, так же, как и влияние коммерческих интересов, в том числе ЮМжд, или желание различных военных, торговых и политических кругов искать конкретные материальные выгоды в Маньчжурии, сделав ее «зарезервированным» рынком для японской продукции или поставщиком таких жизненно важных товаров, как зерно и уголь. Различные механизмы контроля, применявшиеся в Маньчжоу-го, отражали как роль идеологии, так и это большое разнообразие интересов.
Право и политический контроль [1]
На протяжении тринадцати лет своего существования, с момента формального основания и до последних дней обороны Японии, Маньчжоу-го оставалось легалистским государством. Тем не менее, несмотря на краткость своей истории, правоприменение в ранние и поздние годы Маньчжоу-го существенно изменилось. Создание правовой структуры первоначально вписывалось в контекст имперского строительства: суды и кодексы, введенные Японией, были частью проекта по формированию школ, общественных и коммерческих организаций, а также других учреждений, которые любая эффективная колониальная власть устанавливает на новых территориях. Но поскольку Маньчжоу-го было призвано стать организационной и духовной моделью для будущей паназиатской империи, все эти учреждения
функционировали как бы напоказ, и многое было поставлено на карту в случае их неуспеха. Однако к концу 1930-х гг. и особенно позже акценты сместились. Законотворчество стало не столько вопросом социального строительства, сколько вопросом открытого контроля, направленного на подавление партизанского повстанческого движения и обеспечение бесперебойного военного производства.
Структура нового правительства была изложена в 1932 г. в виде подробного проекта, известного под названием «Органический закон». По форме структура нового правительства устанавливала баланс между органами законодательной и исполнительной власти. Для обеспечения независимости судов судебная система должна была стать отдельной ветвью власти; судьи назначались пожизненно, а в финансовом отношении все судебные органы находились под контролем центрального правительства во избежание коррупции, которая якобы характеризовала предыдущую систему правосудия [2].
Несмотря на равновесие сил внутри правительства, вся государственная структура строилась на фундаменте внешней, спиритуалистической власти. Даже если бы государство и было основано на принципах народного волеизъявления, оно действовало не через выборное представительство, а, скорее, через духовную связь между государством и народом, известную как «королевский путь» (Вандао). Теория «королевского пути» - во многом личный проект Чжэн Сяосюя (1860-1938), бывшего чиновника империи Цин, а в 1920-е гг. - постоянного спутника свергнутого императора Пу И из династии Цин и первого премьер-министра Маньчжоу-го. Эта теория представляла собой попытку соединить риторику конфуцианского морального управления с современным государственным устройством, создавая тем самым основу новой азиатской формы правления. Во всех своих публичных заявлениях новое государство подчеркивало это духовное ядро, называя его попеременно то «королевский путь», то, позднее, столь же туманно - «дух основы нации» (цзяньго цзин-шэнь). Краткое заявление о создании правительства Маньчжоу-го, сделанное номинальным главой государства (а затем императором Маньчжоу-го) Пу И 9 марта 1932 г., является типичным образцом моральной риторики Маньчжоу-го: «Наша нация была основана на морали, милосердии и любви. Когда будет покончено с расовыми различиями и войнами между народами, мы увидим создание истинного рая "королевского пути". Наши граждане должны посвятить себя этой задаче» [3].
Такие заявления интересны не только с точки зрения приукрашенного изображения нового государства, но и с точки зрения того, о чем они умал294
чивают. Подчеркивая духовный ренессанс «королевского пути», они ни словом не упоминали о законах, судопроизводстве или эффективности права. Даже в таких документах, как Декларация государственности Маньчжоу-го (Мансюкоку кэнкоку сэнгэн), которая оправдывала создание нового государства с точки зрения народного благосостояния и критиковала старый режим как некомпетентный, коррумпированный и, следовательно, неспособный защитить народ перед лицом двух одинаковых бед - коммунизма и бандитизма, - отсутствовало описание нового государства как инструмента восстановления законности и порядка. Речь в них шла о новом нравственном отношении к управлению.
Тем не менее, режим был глубоко привержен закону как инструменту власти. Одним из свидетельств той значимости, которая приписывалась праву, является мучительно медленное принятие новых законов, в частности, конституции и кодексов нового государства, а также правовой основы для отмены экстерриториальности, которой японские граждане продолжали пользоваться. Дипломаты, наблюдавшие за новым государством, ожидали, что новая конституция будет «косметическим» документом, введенным Японией после незначительных дебатов, и были озадачены тем, что ее обнародование постоянно задерживалось. Тем не менее, дебаты продолжались, так как конституция Маньчжоу-го потенциально могла создать прецеденты, которые в дальнейшем оказывали бы влияние на всю империю, включая саму Японию. Точно так же переработка новых правовых кодексов для приведения их в соответствие с «национальными чувствами» (guoqing) Маньчжоу-го оказалась неожиданно сложным процессом, отражавшим различные интересы, которые выходили за рамки самого Маньчжоу-го [4].
Тем не менее, эти задержки ни в коей мере не мешали использовать право в качестве инструмента для поддержания порядка. Как до, так и после обнародования официальных кодексов многочисленные законотворческие органы Маньчжоу-го издавали целые тома уголовных законов по конкретным вопросам. Кроме того, полиция также сохранила широкие права производить аресты по обвинению в политических преступлениях. Эти своего рода общие полномочия, закрепленные за ней в 1932 г. во «Временном законе о наказании политических преступников», позволяли привлекать к ответственности за любое поведение, которое «подрывало основы государства». Приняв за образец японский «Закон о сохранении мира» (ти&ан идзи хо) 1925 г., этот закон позволил провести несколько волн массовых арестов перед визитом японского принца Чичибу в
Маньчжоу-го в 1934 г. и трехдневным визитом императора Пу И в Харбин в сентябре 1935 г., что привело к превентивному задержанию 2000 китайцев и 400 русских. Властям было явно выгодно оставить эти законы действующими именно потому, что срок их действия не был оговорен [5].
Точно так же Япония всегда поддерживала механизмы контроля над функционированием судебной системы. Закон о реорганизации судов, принятый в январе 1936 г., значительно расширил существующую китайскую систему, заменив ее четырехуровневой структурой: Верховный, высший, территориальные и первичные суды. Независимая от судов прокуратура (цзяньча юань) на каждом уровне несла ответственность и за расследование, и за судебное преследование преступников. Как судами, так и прокуратурой управляли японцы (из Японии и Маньчжоу-го) и китайцы из Маньчжоу-го. Система была устроена так, чтобы в ней всегда доминировали японские юристы. В 1933 г. директор Бюро по общим вопросам Департамента юстиции Фурута Масатаке инициировал «План по трудоустройству японских юристов» (Нихон сихокан сёэи кэикаку), согласно которому все суды должны были состоять из японских и китайских судей [6].
Усилия по обеспечению подлинной судебной реформы, похоже, не принесли желаемых результатов. Несмотря на значительные усилия многих японских и китайских юристов по замене системы, которую они считали нерасторопной, неэффективной и коррумпированной, вскоре стало ясно, что судебная система, как и гражданская администрация в целом, остается явно подчиненной интересам военных, в частности, Квантунской армии. Такое положение дел быстро разрушило идеализм и реальную власть гражданских чиновников.
Неэффективность и ограниченность реальной власти судов Маньчжоу-го ярко проявились в деле Симона Каспе, французского пианиста еврейского происхождения, который в 1933 г. был похищен в Харбине русскими уголовниками, а затем, когда выкуп за него не был внесен, убит. Постоянные попытки обхаживать русскую общину (местных органов власти Харбина и для ведения шпионажа на советском Дальнем Востоке), а также распространенные среди местной полиции антиеврейские настроения привели к тому, что расследование по факту этого убийства велось официальными лицами Харбина небрежно. Японский шеф полиции в Харбине публично заявил, что преступники заслуживают снисхождения, так как выкуп предположительно должен был быть использован в «патриотических» (т.е. антисоветских) целях. Как отмечали сотрудники британского консульства, в следственную комиссию входил некий Мартынов - «местный негодяй», который, как они предполагали, был соучастником преступления. Несмотря на все попытки ускорить процедуру, к 1936 г. по делу не было принято никакого решения, что позволило все тем же британским наблюдателям охарактеризовать столь расхваливаемые реформы как «не более чем просто разговоры» [7]. Дело Каспе демонстрирует легкость, с которой суды можно было лишить полномочий и направить их в нужное русло.
После 1937 г. все более навязчивая роль государственных органов и ущемление личных прав населения Маньчжоу-го получили правовую основу в связи с введением в стране чрезвычайного положения. «Тоталитарная» реорганизация правительства 1 июля того же года передала большие дискреционные полномочия в руки центрального правительства и сопровождалась «принудительным проведением в жизнь потока законов в соответствии с новой структурой» [8]. К их числу относились такие акты, как обнародованный 26 февраля 1938 г. «Маньчжурский национальный закон о мобилизации», который вступал в силу в «период чрезвычайного положения», а также предоставлял широкие полномочия в отношении имущества и отдельных действий граждан. «Закон об обороне» от 1 апреля того же года создавал условия для создания военных трибуналов и национального командования обороны с диктаторскими полномочиями. Тем не менее, даже если эти новые законы удивили некоторых наблюдателей, надо иметь в виду, что военное законодательство появилось намного раньше. Логика «Временного закона о наказании политических преступников» 1932 г., который использовался, чтобы отсеять «тех, кто был не согласен с направлением национального мышления», достигла своего апогея с обнародованием зловеще звучавшего «Закона о ректификации мысли» (сысян цзяочжэн фа) 1944 г. [9]. Также в этот период было введено превентивное задержание и упрощенное судопроизводство в отношении «преступников мысли» (сысян фань). Такая практика корнями уходила в обстоятельства основания Маньчжоу-го, а до этого успешно применялась в самой японской империи.
Тенденция к упрощенному судопроизводству усилилась во второй половине 1941 г., по мере того, как Япония готовилась расширить сферу своих военных действий. Это было, несомненно, вызвано необходимостью рассмотрения большого количества дел, поэтому решения в специальных судах были быстрыми и окончательными. «Специальные процедуры для рассмотрения дел о внутренней безопасности в судах внутренней безопасности»,
изданные 25 августа 1941 г., предусматривали, что обвиняемые в таких судах не имели права на защиту или апелляцию. К японскому «Закону о сохранении мира» версия закона Маньчжоу-го добавляла, что «в целях укрепления сотрудничества между судами общественной безопасности и военной полицией» дела, связанные с внутренней безопасностью, будут рассматриваться на месте [10]. К 1942 г. суды общественной безопасности были созданы на всех уровнях правовой системы.
Теоретически обычные суды и суды общественной безопасности имели различные юрисдикции. Последние не рассматривали обычные преступления, только нарушения неясных полицейских постановлений и постановлений о безопасности. Ближе к концу существования режима большинство обвинений были переведены в последнюю категорию. Это было не только проще в плане процедур, но также позволило характеризовать распространение движений сопротивления как бандитизм. Особенно интересное описание состояния преступности в Маньчжоу-го можно найти в официальной статистике. Статистические данные делят дела на обычные преступления (из которых кража со взломом, воровство, азартные игры и убийства составляют большинство) и нарушения специальных законов и нормативных актов. Хотя обе категории преступлений выделялись с самого начала, за период существования государства вторая быстро опередила первую. Статистические данные 1933 г. показывают, что большинству из 25538 лиц, осужденных за преступления в Маньчжоу-го, были предъявлены обвинения в обычных преступлениях, из которых наиболее заметными были азартные игры, воровство и нападение. Только 6865 чел. были осуждены в соответствии со специальными законами, и более половины из них - за преступления, связанные с опиумом. Десять лет спустя число приговоров за обычные преступления выросло чуть более чем вдвое, в то время как число лиц, осужденных в соответствии со специальными законами и постановлениями, выросло в пять раз; из них число осужденных за преступления, связанные с опиумом, оставалось практически постоянным и составляло приблизительно 3500 чел. Напротив, число осужденных по широко применявшемуся «Закону о подавлении грабителей и бандитов» и за неясные нарушения «Положения о полиции» увеличивалось особенно быстро. Очевидно, эти две категории, по которым только в 1943 г. было заведено более 26 тыс. дел, были удобными обобщающими терминами для обозначения общей подрывной деятельности [11].
Число произвольных арестов резко возросло в последние годы войны. Согласно одной оценке,
в 1943 г. в «Центры ректификации мысли» (сысян цзяочжэн юань) были доставлены 6 тыс. чел., в 1944 г. - 8-10 тыс. чел., в 1945 г. - 12-15 тыс. чел. В 1943 г. полиция начала предупредительные аресты «бродяг»; во время одной облавы сразу в трех городах было произведено более 7400 арестов. Только небольшая часть из арестованных была официально приговорена к казни. Подавляющее большинство, скорее всего, было мобилизовано на принудительный труд, чтобы покрыть острую нехватку рабочей силы после 1942 г. [12].
Контроль над прессой
Инструменты социальной инженерии, используемые в Маньчжоу-го, основывались на фундаменте, построенном в предыдущие десятилетия. Японские предприниматели начали издавать здесь газеты на японском и китайском языках уже с 1907 г. Большинство из этих первых изданий были коммерческими. На протяжении 1920-х гг. консорциум «Мантецу» активно приобретал различные газеты, а в 1924 г. купил контрольный пакет акций крупнейшей ежедневной газеты на китайском языке «Шэнцзин шибао». Эта сделка была осуществлена непосредственно под контролем министра иностранных дел Японии Сидэхара и консула провинции Фэнтянь (Шэньяне) Фунацу Чоичиро. К концу десятилетия консорциум «Мантецу» был признан наиболее значимым издателем региона, а его публикации открыто поддерживали японскую политику [13].
Создание государства Маньчжоу-го и установление в нем правового контроля не оказали большого влияния на состояние прессы. Радикальное преобразование прессы в 1930-х - начале 1940-х гг. было вызвано, скорее всего, началом военных действий с Китаем, а затем и с западными державами. Учреждение в Японии в 1937 г. «консультационной системы» для всех средств массовой информации резко увеличило влияние государства в газетной индустрии. Затем, в 1938 г., был принят «Закон о всеобщей мобилизации нации» (Кокка содоин хо), что позволило установить прямой контроль государства над всеми жизненно важными отраслями, включая прессу. В начале 1941 г. в целях обеспечения соблюдения законодательства и устранения якобы «расточительной» конкуренции большое число изданий, особенно на местном уровне, были закрыты. К концу 1942 г. реструктуризация газет была практически закончена, и «никто, знакомый со структурой медиа-индустрии Японии в 1937 г., не узнал бы ее спустя пять лет» [14].
В Маньчжоу-го этот процесс сокращения количества изданий и усиления контроля начался
чуть раньше. В 1935 г. была образована ассоциация прессы Маньчжоу-го под патронажем генерала Така-янаги - откровенного шовиниста, редактора англоязычной газеты «Маньчжоу нити-нити синбун» [15]. Процесс еще более ускорился после 1937 г., когда британский консул в Мукдене сообщал, возможно, преждевременно, что «кастрация прессы достигла своего апогея». Как и в Японии, газеты в Маньчжо-у-го были либо закрыты, либо объединены. Оставалось одно-два названий газет на китайском, японском, английском и русском языках. В одном только 1937 г. семь газет на китайском языке были выведены из бизнеса [16].
Во всей Империи эта власть над прессой была использована в соответствии с культурным видением, в котором соединились идеализированный традиционный японский спиритуализм и современная бюрократическая система. Это новое видение потребовало активного сотрудничества со стороны прессы. В отличие от предыдущих периодов уже было недостаточно просто запрещать критику; роль средств массовой информации теперь открыто заключалась в перевоспитании и просвещении читающей публики. Этот сдвиг особенно заметно проявлялся в агрессивно-националистическом пропагандистском тоне, принятом газетой «Шэнцзин шибао» во второй половине 1930-х гг. С конца 1930-х гг. новостные репортажи газеты в отличие от относительно сдержанного освещения более ранних событий, таких, как создание Маньчжоу-го или коронации Императора Пу И в 1934 г., были насквозь пропитаны политикой. Выпуск от 1 января 1939 г. был увенчан изображениями императора и императрицы Маньчжоу-го, и с тех пор на первой странице большинства номеров содержались материалы об Императорском Доме. Усиление контроля центральных властей над «Шэнцзин шибао» давало о себе знать не только в политизации содержания, но и в той скорости, с которой разные темы то поднимались, то отбрасывались. В предыдущие годы конкретные темы могли постепенно развиваться в течение ряда месяцев или даже лет; ныне же репортажи были насыщены информацией по определенной теме в течение всего нескольких дней, после чего эта тема затухала. Неудивительно, что интенсивность пропаганды зависела от военных успехов японской империи и усиливалась по мере неудач. В последние два года своего существования газета «Шэнцзин шибао» была посвящена, хотя и не полностью, войне. Ее заголовки были полны преувеличенного оптимизма, что отражало все более отчаянное военное положение.
Образование
В начале XX в. система образования в Маньчжурии складывалась в основном из небольших частных школ, которые были нормой и в других районах китайской империи Цин. Несмотря на энергичные попытки, направленные на создание современных сельских школ, успехи реформы образования в регионе в 1910-е - 1920-е гг. оставались довольно скромными. Еще долгий период после того, как остальная часть Китая перешла на обучение на родном языке, в Маньчжурии местная власть продолжала утверждать свою независимость, сохраняя использование классического языка в школьной программе [17]. До 1920-х гг. высшее образование было редким явлением, и в нем полностью доминировали иностранцы. Шотландские миссионеры учредили Маньчжурский миссионерский колледж и Мукденский медицинский колледж в Шэньяне, но обучение проводилось в очень ограниченном объеме. Гораздо большее влияние на высшее образование оказывала Япония. На территории, арендованной Канто (вокруг города Далянь), Японское культурное бюро (Monbushб) основало в последние годы правления Мэйдзи Технологический университет г. Люйшунь, а также в 1922 г. инженерное училище при ЮМжд. Первым японским учебным заведением за пределами Канто стал Южно-Маньчжурский медицинский университет (Нан-ман игакудо), позже переименованный в Маньчжурский медицинский колледж (Мансю ика даигаку), открытый в Шэньяне по указу императора Японии 1911 г.
Японская система образования с самого начала была построена так, чтобы развивать политическую лояльность и продвигать общественные ценности. По указу 1905 г. была сформирована учебная программа школ на территории Канто, которая требовала, чтобы учащиеся не только изучали японский язык, но чтобы и идейное содержание образования формировало «мышление и мораль». В последующие несколько лет был принят ряд подобных указов, которые распространялись на регионы, прилегавшие к ЮМжд и находившиеся под японским управлением [18]. Университетское образование, выражаясь современным языком, было японской «мягкой силой», которая показала себя вполне эффективной: большое количество китайских студентов не только отправлялись учиться в Японию, но и поступили в японские университеты в Маньчжурии.
В ответ на засилье Японии в университетском образовании Чжан Цзолинь разработал планы по созданию китайского университета в Шэньяне. В 1922 г. Чжан создал комиссию по планированию для
Северо-Восточного университета (Дунбэй дасюэ), в которую вошли десять членов, включая преподавателя имперской эпохи Ван Юнцзян (1872-1927) в качестве заведующего будущим отделением гуманитарных наук. Такие действия не вызвали энтузиазма со стороны японцев. В первый год работы комиссии по планированию представитель японского консульства связался с Ваном и сообщил ему, что создание университета будет не только дорогостоящим предприятием, но и излишним, учитывая наличие японских учебных заведений: «Если вы хотите иметь инженерные специальности, то они есть в Люйшуне, если медицинские - то они есть в Южно-Маньчжурском медицинском университете, если гуманитарные науки - то мы можем направить студентов в Императорский университет». Это предупреждение только усилило решимость Чжана. В 1923 г. новый университет принял первых 480 студентов, из них 130 были зачислены на несколько гуманитарных отделений, которые вели обучение по следующим дисциплинам: английский язык, русский язык, политология и право. В последующие годы учебный план гуманитарного профиля был расширен; в него добавились национальные (то есть, китайские) исследования (госюэ) (в 1926 г.) и философия (в 1928 г). Национально-ориентированный характер университета был виден по составу его преподавателей. Почти все они были китайцами (единственное исключение составляли преподаватели иностранных языков), подавляющее большинство которых получили образование либо в США, либо в ведущих учебных заведениях Китая. Демонстративно отсутствовали представители элиты, получившие японское образование [19].
Националистическая ориентация Северо-Восточного университета, выступавшего против японского влияния, только усилилась после убийства Чжан Цзолиня в 1928 г. и прихода к власти его сына Чжан Сюэляна (1901-2001). Младший Чжан занял пост президента университета и принял активное участие в создании новых исследовательских групп и научных журналов. В 1929 г. университет установил новую стипендию, которая позволила лучшим выпускникам по каждой дисциплине обучаться за рубежом в различных странах. Из списка этих стран была демонстративно исключена Япония. Так же, как в Пекине и Тяньцзине, политические привязанности преподаватель
