Наследие Эрика Хобсбаума

ФИЛОСОФИЯ ИСТОРИИ

УДК 94(4)»72»:330.142.14

НАСЛЕДИЕ ЭРИКА ХОБСБАУМА*

М.К. Палат

Институт исследований мира и конфликтов,

Нью-Дели, Индия

palat@ipcs.org

Современный мир Эрика Хобсбаума возник в XVIII веке как результат «большого взрыва» и прекратил свое существование в имплозии под названием глобализация почти два столетия спустя. Эти двести лет представлялись ему проектом эпохи Просвещения по созданию мира равных возможностей для всего человечества, а не отдельной его части. Эпоха Просвещения в большей степени, чем революция, способствовала поступательному развитию нового мира до конца ХХ века, когда, кажется, он исчерпал свои возможности. Она вдохновляла марксиста Хобсбаума больше, чем одно из ее достижений — пророчество о революции. Порожденные эпохой Просвещения промышленная и Великая французская революции, названные в его работе двойственной революцией, определили все последующие события.

Промышленная революция приняла форму капиталистической и социалистической, а политическая революция, французская по происхождению, положила начало революциям буржуазным и социалистическим, неудачным попыткам их осуществления и контрреволюциям. Двойственная революция определяла не только политику и экономику европейского континента, но сказывалась на его социальных процессах, культуре, науке и искусстве.

Блестящий труд Эрика Хобсбаума воспевает этот мир, очерченный волнами революций конца XVIII и XX веков. Он содержит размышления о мрачных страницах истории и величайших достижениях европейской цивилизации. Основной темой для него является надежда, предложенная человечеству эпохой Просвещения, поддержанная революциями и отвергнутая контрреволюциями. Когда в 1990-е годы история нового времени подошла к своему завершению, над миром повисла мрачная неопределенность, и его размышления об эпохе, пришедшей на смену холодной войне, отражают эту неопределенность.

ВО!: 10.17212/2075-0862-2017-3.1-9-33

* Статья представляет собой сокращенный и отредактированный текст открытой лекции, посвященной памяти ушедшего из жизни 1 октября 2012 года Эрика Хобсбаума и прочитанной автором в Мемориальном музее и библиотеке Неру в Нью-Дели 22 ноября 2012 года. Адаптация к русскому изданию и перевод Л.М. Гальчук.

Возникновение

Создается впечатление, что новый мир возник внезапно, в конце XVIII века, и Хобсбаум, безусловно, не первый, кто обратил на это внимание. Революции конца XVIII века привели к величайшим преобразованиям в истории человечества со времени его перехода к земледелию в эпоху неолита несколько тысячелетий тому назад, и мы до сих пор ощущаем эти перемены. Наряду с другими исследователями он высоко оценивал важность этого периода в истории человечества как самого значимого с «тех незапамятных времен, когда люди изобрели сельское хозяйство и металлургию, письменность, город и государство» [18, р. 13].

Организующим принципом первых трех томов его всемирной истории выступает двойственная революция — промышленная (британская) и политическая (французская), которой Европа обязана высоким накалом революционного движения и созидательным потенциалом, действовавшим на протяжении, по меньшей мере, всего XIX века, а возможно, и далее. Но его труд не содержит ясного ответа на вопрос о том, почему эти перемены должны были произойти или почему человечеству было необходимо столь радикально менять ход собственной истории. На протяжении по меньшей мере шести десятилетий он посвятил всего себя истории современного мира с конца XVIII века до конца XX. Хобсбаум убедительно доказал, что область научных интересов историка охватывает все развитие человечества: от эпохи палеолита до ядерного века. Он неоднократно возвращался к теме двенадцати тысячелетий мировой истории и драмы модерна, но предпочел не объяснять его происхождение [27, р. 20]. Его обвиняли в том, что представленные им события лишены антецедента: «Центральное место в драме этих пятидесяти девяти лет отведено революциям — промышленной и Великой французской, но они кажутся скорее слепой, неумолимой, необъяснимой стихией, а не закономерным историческим процессом» [5, р. 447].

Однако, как и многие представители его поколения историков, особенно марксисты, Хобсбаум действительно надеялся представить эти события как «закономерный исторический процесс» перехода от феодализма к капитализму [15]1. Он утверждал, что «общий кризис» в XVII веке устранил препятствия для капиталистического развития, сняв с повестки дня вопрос о возвращении к раздробленному сельскохозяйственному производству, как это случилось после кризиса в XIV веке. Создается впечатление, что устранение этих препятствий было необходимым условием. Достаточным условием стали коренная ломка социальных структур и создание новых систем производства (фабричного), что и происходило в Великобритании на протяжении XVIII века и завершилось промышленной революцией.

Получается, что выводы, которые делает Хобсбаум, определяются не его огромной эрудицией и способностью проникать в суть происходящего, а действием общего закона с присущими ему причинно-следственными связями: утверждается необходимость целого ряда предпосылок для того, чтобы какое-то событие состоялось, а потом выясняется, что все предпосылки действительно имели место быть. И вновь, возможно, в силу марксистских убеждений, но необязательно по этой причине, он пытается для объяснения перемен, в частности ре1 Комментарий к обсуждению см. [42, р. 8—42].

волюции, найти причину в кризисе. Великую французскую революцию, безусловно, можно объяснить кризисом (и, возможно, долгосрочным), но для промышленной революции в Англии это не очевидно (если не руководствоваться банальным утверждением, что любое изменение является следствием кризиса). Следуя этой логике, кризис в середине XVII века явился причиной революции в конце XVIII. По закону истории кризис влечет за собой революцию — четкая марксистская модель, возможно, слишком стройная, чтобы ее принять.

Очевидно, Хобсбаум понимал это, так как не возвращался к этой теме после первых дискуссий в 1950-е годы. Он утверждал, что двойственную революцию, как исключительную, можно объяснить лишь в далекой ретроспективе, ее причины лежат далеко за пределами кризисов старых режимов, американской и английской революций, Реформации и европейской экспансии. В поисках объяснений Хобсба-ум встал перед выбором: «все или ничего», и благоразумно предпочел последнее [7, р. 88, 103; 13, р. 22, 23]. Он ограничился констатацией факта присутствия всех элементов, необходимых для великой трансформации, включая мировой рынок, предпринимательство, английское государство с его приверженностью идее максимизации прибыли, научно-техническую революцию, развитие индивидуализма, идеологию рационального прогресса — традиционный перечень, если таковой существует. К 1780-м годам эти предпосылки сформировали достаточно прочный фундамент, который позволил человечеству сделать мощный рывок вперед [18, р. 14].

Хобсбаум ставил перед собой задачу раскрыть процесс саморазвития современного мира, а не выявить источники его

происхождения. Современный мир отличается революционностью, а революция сама по себе служит достаточным объяснением. Модерн обладал и обладает непреодолимой силой: весь мир устремился к нему либо был втянут в него. Революционный курс модерна далек от завершения, даже в эпоху постмодернизма. Этот процесс слишком глубок, а его диапазон слишком универсален для объяснения с точки зрения истории отдельных государств или даже Европы. В этом отношении Хобсбаум придерживался трактовки Великой французской революции с ее собственных позиций, распространяя этот подход и на революционеров. В своем искреннем стремлении к новому миру, не подверженному пагубному влиянию старого, они отказывались руководствоваться опытом предшественников или отрицали легитимность такой преемственности. Их революция служила обоснованием самой себе, и точка. Впрочем, подобная аргументация справедлива применительно к Робеспьеру, но неприемлема по отношению к политическим агитаторам и новаторам в Англии на рубеже веков, для которых преобразования в их собственной стране признавались законными в случае восстановления общепризнанных свобод. Не распространялась она и на американские колонии, где Джефферсон, защищаясь от обвинений в плагиате идей Локка в Декларации независимости, указывал, что этот документ скорее отражает дух своего времени, а не является революционным по природе [14, р. 87, 88]. Не рассматривая американскую революцию, Хобсба-ум фактически наделил промышленную революцию характеристиками французской и объединил их в единую серию вулканических извержений, которые преобразовали мир в последующий период. Современный мир возник так же, как Бог сотворил Вселенную, причину происхождения которой никто и не пытается найти.

Всемирная история

В центре внимания историка — Европа, но масштаб повествования глобален. Это возможно только в современный период истории человечества, когда его судьба стала единой благодаря сложным процессам индустриализации, революции, модернизации, колониальных завоеваний и империализма, названия которых лишь частично отражают их суть. Первая книга всемирной истории Эрика Хобсбаума формально посвящена Европе, что очевидно из подзаголовка; остальные обошлись без этого ограничения. Однако Америка отсутствует на протяжении всего повествования его четырехтомной книги, равно как и во всех остальных его работах по истории. В лучшем случае она упоминается всегда в качестве дополнительного, а не основного игрока, даже в ХХ веке.

Это странно даже для XVIII века, для которого американская революция была столь же закономерна, как и те, которые происходили в Европе. В 1950-е годы исторические процессы в Америке, Франции, Великобритании и ряде других европейских стран рассматривались Робертом Пал-мером и Жаком Годшо в русле теории «атлантической революции» — эпохи демократических преобразований, к числу которых многие историки относили и менее известные социальные движения в странах Бенилюкса, Швейцарии, Польше, на Гаити и в Латинской Америке. Тезис об их общих источниках и взаимном влиянии формулировался и пересматривался неоднократно [36, р. 32], но к моменту завершения Хоб-сбаумом работы над первым томом подход

к истории как сугубо национальной или даже европейской давно воспринимался как ограничивающий и ограниченный.

Возможно, он чувствовал, что такая интерпретация слишком очевидно обусловлена холодной войной, когда подобным образом должны быть отмечены демократические государства-союзники во Второй мировой войне. Если это так, то не стоило объединять Англию и Францию — европейских союзников в этой войне. Хобсба-ум утверждал, что американская революция, в отличие от французской, не была ни социальной, ни экуменической, поскольку не повлекла за собой классовых преобразований и не оказала большого влияния на другие страны. Но эти возражения игнорируют доводы в пользу эпохи демократических преобразований. Исключение Хоб-сбаумом Америки из повествования выглядит очень по-европейски.

Тем не менее он был далек от того, чтобы отрицать значение американской революции. Уже в 1959 году он удостоил ее следующим признанием, видя в ней начало многих позитивных преобразований: «Американская и французская революции XVIII века — вероятно, первые массовые политические движения в истории человечества, которые формулировали свою идеологию и устремления с позиции светского рационализма, а не традиционной религии. Этот факт знаменует собой настолько значительное преобразование в жизни и образе мыслей простых людей, что его характер трудно оценить даже тем из нас, кто вырос в эпоху, когда политика агностична независимо от частных убеждений политиков и избирателей. Современное рабочее движение является продуктом этой эпохи по двум очевидным причинам. Во-первых, потому, что его ведущая идеология — соци-

ализм (коммунизм или анархизм, которые принадлежат к одному типу доктрин) — является последним и самым очевидным потомком иллюминизма и рационализма XVIII века. И, во-вторых, потому, что рабочий класс и его сторонники — дети беспрецедентной эпохи — сами по себе были, вероятно, подвержены влиянию традиционных религий в меньшей степени, чем любая другая социальная группа, за исключением отдельных слоев общества или элитарных групп, таких как интеллектуалы — представители среднего класса» [16, р. 126].

В 1961 году он отметил, что революционной карьерой Томас Пейн обязан случайной поездке в Америку в 1776 году с рекомендательным письмом Бенджамина Франклина [17, р. 3]. К 1982 году он был готов признать, что «...именно идеология Просвещения обладала огромной притягательной силой для активистов рабочего класса и борцов со времен американской революции» [21, р. 71]. В «Веке империи» он определил двойственную революцию как британскую промышленную и «франко-американскую политическую революцию» [22, р. 9].

После окончания холодной войны и установления мировой гегемонии США Хобсбаум не только признал Америку «революционной» державой наряду с Францией и Россией, но и отметил, что левая традиция берет свое начало в английской, американской, французской и русской революциях и что «коммунизм был частью той традиции современной цивилизации, которая восходит к Просвещению, американской и французской революциям» [28, р. 44—55, 96, 162]. То, что он пытался отрицать в бурные шестидесятые, Эрик Хобсба-ум неохотно признавал в восьмидесятые, когда кризис советского социализма стал

очевидным, и позднее, когда триумф Америки оказался окончательным. Но всё это — отступления, содержащиеся в отдельных эссе и трех больших томах мировой истории, как он ее себе представлял. По существу Америка не упоминается в повествовании о создании современного буржуазного мира — подход, как оказалось, не соответствовавший исторической ситуации времен колоний или полуколоний, и тем более когда речь идет о столь динамичном центре капитализма, каким стали США в XIX веке, и их ведущей роли в XX2.

В его истории ХХ века, «Эпохе крайностей», Америки опять нет [26]. Три главы посвящены Советскому Союзу (революции, СССР времен развитого социализма и его распаду) и ни одной — Америке. Нам рассказывают о войнах, Великой депрессии, холодной войне, но без Америки. В XIX веке история, казалось, вершилась главным образом в Европе и на этом основании могла считаться мировой. Ситуация изменилась в ХХ веке, когда после 1945 года ведущими акторами стали Советский Союз и США, а деколонизация привела к дальнейшему смещению баланса сил. Даже в Европе несоответствие очевидно. Национал-социализм, безусловно, заслуживает большего внимания, чем цитата Йена Кершоу в качестве эпиграфа к четвертой главе, красноречиво названной «Отступление либерализма». Логика очевидна: Хобсбаум предпочитает не писать о том, что ему не нравится; его эрудиция и блестящий ум объясняют снисходительность читателей к его предрассудкам. Они с удовольствием следуют за ним в его повествовании, чтобы затем рассказать миру, какой шедевр получили от него в подарок. Он пре2 См. в качестве примера [4].

небрегает Америкой скорее всего потому, что является европейцем и марксистом, и презирает национал-социализм, потому что является коммунистом и демократом; и он написал получившую высокую оценку историю ХХ века, в которой место того и другого в тени.

Тем не менее Хобсбауму удалось избежать репутации ограниченного во взглядах на мир европейца: его повествование охватывает Египет, Индию, Китай и Латинскую Америку. Соответствующие главы являются, безусловно, самыми слабыми в его многотомной истории [19, еЬ. 9; 22, еЬ. 12], особенно та, которая, возможно, импонирует ему больше других и повествует о назревании революционной ситуации за пределами Европы: в Китае, Индии, Иране, Османской империи, Мексике, и прежде всего в России до 1914 года. Поразительно, но Россия, кажется, привлекает к себе даже меньше его внимания, чем, скажем, Индия или Китай. Наблюдения Хобсбаума по России до Революции 1917 года напоминают очерк дилетанта, основанный на классической литературе и героическом эпосе о русском революционном движении до его марксистской фазы. Создается впечатление, что он не заметил то, что это была великая европейская держава с начала XVIII века и с XIX века — колониальная империя и государство, которое самостоятельно проводило крупные капиталистические реформы в течение всего столетия. Все его исторические сюжеты за пределами Европы очень напоминают краткое резюме, составленное на основе беглого просмотра ограниченного числа источников. Пожалуй, действительно лучше быть компетентным европоцентристом, чем поверхностным космополитом.

Класс

Основные работы Эрика Хобсбау-ма строятся вокруг трех основополагающих признаков европейской цивилизации XIX — первой половины XX века: класса, нации и империи. Он расположил их в этой последовательности без объяснения причин. Вместе взятые, они определяют европейскую идентичность в целом, но не полностью, так как исключают христианство — тему, которой он мало интересовался. Подобная иерархия, возможно, отражает особенности авторского стиля Хобсбаума, но скорее всего она обусловлена его марксистской и социалистической приверженностью понятиям класса, классовой борьбы и классовой революции, на которых зиждется миф о действии. Нация вторична и в том виде, в каком она существовала, рассматривалась в качестве препятствия, непреодолимого для реальности. Ее достойным сожаления атрибутом, болезненным наростом стала империя. Класс был гораздо ближе по духу, поскольку служил основанием для освободительной риторики левых, сдерживаемой нацией и искажаемой империей.

Современное общество XIX века Хоб-сбаума было классовым, полярно структурированным вокруг оппозиции буржуазии и пролетариата, с аристократией, крестьянством и мелкой буржуазией в качестве наслоений, лишенных исторической перспективы [17, р. 22, 23]. Непрерывная борьба между буржуазией и пролетариатом создала Европу, которую мы знаем сегодня, с ее гражданскими свободами, демократией и благосостоянием [28, р. 98—100]. Поразительно, что центром внимания историка с репутацией марксиста является буржуазия, а не пролетариат. В качестве оправдания можно, конечно, заметить, что у него был

выдающийся предшественник в лице Карла Маркса.

Для историка, наверное, не будет преувеличением или отходом от истины сказать, что трехтомный труд Хобсбаума воспевает победившую буржуазию. В ее классовых отношениях с пролетариатом существовала асимметрия: власть принадлежала буржуазии, которая отличалась большим потенциалом созидания и разрушения, чем тот, на который мог рассчитывать пролетариат. Нация и империя были сферой исключительного внимания буржуазии с ограниченным участием пролетариата и минимальным — социалистов. Но в рамках нации буржуазия и пролетариат, действуя последовательно в классовом противостоянии друг другу, создали европейскую цивилизацию с ее гражданскими свободами, демократией и благосостоянием. Но даже в этой триаде буржуазия играла гораздо более динамичную и значимую роль, чем пролетариат, так как предшествовала рабочему классу и доминировала в сфере политики, предпринимательства, инноваций, искусства, музыки, литературы и науки. Не изменяя своей приверженности идеям социализма или верности рабочему классу, особенно британскому, Хобсбаум как хороший историк должен был отметить выдающиеся достижения буржуазии при всем критическом отношении к ней. Он стремился зафиксировать и классовые отношения, и асимметрию в них, подобно тому как Манифест Коммунистической партии отражал как революционную функцию буржуазии, так и порождение ею своего могильщика в лице пролетариата.

В главах о политике и обществе, особенно в третьем томе, «Веке империи», центральное место отведено буржуазии на фоне растущей в течение столетия роли

рабочего класса. Все разделы по экономике и искусству посвящены исключительно буржуазии; и если рабочий класс появляется в описаниях массовой культуры, то лишь в качестве второстепенного персонажа наряду с буржуазными предпринимателями, художниками, актерами, рекламодателями, продавцами и импресарио. Ведущая роль рабочего класса сводится к роли зрителя. Когда Хобсбаум дошел до третьего тома, не осталось никакой двусмысленности: «По существу, главная ось, вокруг которой я попытался расположить весь материал по истории столетия, — это тема торжества и трансформации капитализма, принявшего специфическую историческую форму буржуазного общества, точнее — его либеральной разновидности» [22, р. 8, 9]. Теперь он применил этот подход ко всему веку, не ограничиваясь одним томом.

Буржуазия переделывала мир по своему образу и подобию. Перестраивалась аристократия: в стремлении удержаться на плаву черчилли и керзоны женились на американских наследницах, не опасаясь мезальянса; а буржуазия в погоне за титулами и загородными домами беззастенчиво подражала аристократии. Даже оксюморон «буржуазная монархия» обретал смысл при взгляде на изображение Виктории, Альберта и их многочисленного потомства, очень напоминавшее респектабельную семью среднего класса. На другом конце социальной иерархии значительная часть рабочего класса становилась «респектабельной», или буржуазной; и ничто не пугало мелкую буржуазию больше, чем перспектива не быть признанной таковой. Только крестьянство обитало в другой галактике, но оно исчезло во многих странах Западной Европы, а точнее, с радара Хобсбаума.

Он посвятил два больших тома очерков британскому рабочему классу [17, 21]. Несмотря на объем, они несопоставимы с его увлекательным исследованием мира буржуазии. Описание жизни пролетариата обретает живость лишь тогда, когда рабочие выходят на политическую авансцену через профсоюзы, политическую деятельность и идеологию, в частности, методизма или социализма. В некотором смысле это уже не история рабочего класса или пролетарской идентичности, а, скорее, политическая история с акцентом на левой части политического спектра. Его исследование природы реформизма в лейбористской партии позволило переформулировать тезисы о классовом сотрудничестве. С ним Хобсбаум связывает экономическое процветание Великобритании в качестве первой промышленной державы и центра крупнейшей колониальной империи; рабочее и профсоюзное движение, предшествовавшее приходу социализма; принятие с 1860-х годов правительством, даже консервативным, юнионизма и согласительной процедуры; привлечение профсоюзной бюрократии к управлению государством в начале 1890-х годов; отсутствие в левом движении раскола между социал-демократическим и коммунистическим крылом (в отличие от остальной части Европы) после 1917 года; и, наконец, главное — долговечность самого капитализма, при котором даже наиболее воинствующий рабочий и член профсоюза вынужден участвовать в реформизме, чтобы сохранить связь со своим классом.

Нам постоянно напоминают о классовых отношениях, но тоже нетривиально. Эрик Хобсбаум не был бы марксистом, если бы не рассматривал жизнь сквозь призму противостояния, которое, впрочем, не сводится исключительно к классовому.

Противостояние характерно скорее для революции, а не классовой борьбы. Не стоит забывать, что классовый конфликт поглощается революционными движениями, а основной сферой классовой борьбы между буржуазией и пролетариатом становится всё, кроме революции.

Если классовой борьбе в повествовании уделяется меньше внимания, чем можно было бы ожидать, то этого не скажешь о конфликтах и стратификации внутри рабочего класса, напряженных взаимоотношениях между профсоюзными активистами и руководством, противоречиях среди профсоюзов и реформизме в лейбористской партии. Как ни парадоксально, причину этого следует искать в стремлении Хобсбаума объяснить, почему политическая поляризация в Великобритании не достигла революционной отметки [Там же].

Его внимание и интерес вызывает любое противостояние, не только классовое: нации и многонациональной империи в Европе, колонии и метрополии, передовых и отсталых стран и так далее до тех пор, пока эта поляризация не достигнет своей кульминации в трагических событиях ХХ века, беспрецедентной идеологической борьбе, тотальных войнах и конце модерна. В каждой области исследования Хобсбаум искал противоречие, которое порождало кризисы, определяло их структуру и пути трансформации.

Организующим началом последнего тома, «Эпохи крайностей», класс, впрочем, не является. Складывается впечатление, что он утратил свою значимость, несмотря на революцию в России, победу лейбористов в Великобритании после Второй мировой войны и установление коммунистических режимов в разных частях света. И буржуазия, и пролетариат, кажется, «выкопали себе могилы» после Первой мировой войны. Этот том посвящен государствам, партиям, идеологическому противостоянию, а кроме того, искусству, культуре и смежным областям. Буржуазия, которую Хобсбаум так воспевал в XIX веке, утратила статус независимого актора и все свои классовые характеристики, превратившись в чудовище. Пролетариат в этом томе практически не появляется и к концу повествования уходит в историю. В феврале 1992 года в лекции о кризисе идеологий Эрик Хобсбаум вообще обошелся без его упоминания [24, р. 55—64].

Неклассовые социальные элементы / не класс

Классовые отношения буржуазии и пролетариата определяют историю, хотя и неоднозначно. Остальные классы лишились в ней места слишком стремительно, что любопытно, поскольку они, в частности аристократия и мелкая буржуазия, по-прежнему существовали, и этот факт признавался даже марксистами. Тем не менее Хобсбаум с большим интересом сосредоточил свое внимание на маргинальных элементах — разбойниках, исследованием которых до него занимался, пожалуй, только Бакунин. О нем, впрочем, Хобсбаум был невысокого мнения. В двух томах он рассматривает явления социального бандитизма, мафии, милленаризма и городских преступных сообществ, во многом взаимосвязанных или сопоставимых [16, 20]. Они объединяли разнородные группы со времен, предшествовавших новой истории, но приобрели особое значение в переходный период, с момента проникновения капитализма, либерализма и электоральной политики в сельскую местность и на городские улицы до того, как промышленность, бюрократия, социализм и другие формы политической жизни не поглотили их в современных общественно-политических движениях, трансформировав до неузнаваемости. До своего растворения в мире преступности и современной политики эти социальные формы активности, каждая по-своему, боролись за справедливость, традиционные устои и закон на основе обычаев в соответствии с их пониманием сообществами, к которым они принадлежали.

Нация и империя

Понятия «нация» и «империя» определяют Европу в той же мере, что и «класс», и для историка они, вероятно, равноценны. Но явно не для Хобсбаума, для которого нация определенно вторична по значению, а империя следует за ней. Он посвятил национализму отдельную большую работу и обязательную главу (как и рабочему классу) в трех томах всемирной истории, не отвлекаясь в дальнейшем от исследования всепобеждающей буржуазии. Однако национализм и класс имеют сходные траектории развития и судьбу. Возникший в эпоху революции, национализм достиг апогея своего пагубного влияния в ХХ веке и исчерпал себя к его концу.

Аргументы Хобсбаума не новы. В контексте исторического повествования они сочетают в себе идеи, изложенные в работах Эрнеста Геллнера, Бенедикта Андерсона, Энтони Д. Смита [1, 12, 40] и других, утверждавших, что национализм является идеологией, которая предполагает соответствие отдельной территории определенной культуре; что он создал нацию при помощи государства, а не наоборот; что это — продукт современных исторических процессов, начиная, как правило, с XVIII века; что на протяжении веков и тысячелетий

не существовали и не могли существовать претензии приверженцев этой идеологии на определенную национальную принадлежность; и что каждая разновидность национализма и нации возникает в результате поглощения бесчисленного количества потенциальных наций и их идеологий.

Вопрос, который интересовал Эрика Хобсбаума более всего, касался непростых (особенно в 1914 году) взаимоотношений между национализмом и социализмом. Их противостояние казалось очевидным, поскольку национализм стремился интегрировать классы вместо размежевания эксплуататоров и эксплуатируемых. Он разделял рабочий класс по национальному признаку вместо его объединения во всемирном масштабе, на что надеялись социалисты. Историки в подавляющем большинстве поддержали тезис о том, что социалистический интернационализм потерпел сокрушительное фиаско в 1914 году, когда был сделан выбор в пользу войны. Социалисты и рабочие проголосовали за свои национальные, а не классовые интересы и с воодушевлением ринулись в бойню.

Но Хобсбаум указал на неоднозначность этой ситуации. Как и многие другие марксисты, он признавал, что национальные государства фактически являются организационным фундаментом власти. Рабочие и социалисты вынуждены работать с ними и взять под свой контроль прежде, чем приступят к реализации тезиса о классовой солидарности. Учитывая неравномерность развития капитализма, социалистам приходилось действовать первоначально в рамках этих компактных территориальных образований, что сделало возможным сосуществование национальной и классовой идентичностей. Демократизация общества до 1914 года осуществлялась в

значительной степени благодаря рабочим и социалистам; и народные массы отождествляли государство с собой, а не исключительно с буржуазией. Такое государство заслуживало защиты от внешней агрессии, и правительства были потрясены всплеском патриотических чувств в 1914 году. Но эти же массы не ожидали свертывания социальных реформ из-за войны и были готовы к участию в забастовках: национальные и социальные цели рассматривались ими как вполне совместимые [12]. По этой причине 1914 год не стал крахом идей социализма в той мере, как это принято считать.

Это объясняет всплеск националистических настроений среди рабочих в 1914 году, участие социалистов в войне, альянс националистов и коммунистов в 1930—1940 годах против общего врага — фашизма и служит воплощением мечты Хоб-сбаума о Народном фронте, объединяющем людей в общей борьбе против большего зла, такого как контрреволюция, блокируя стремление правых трансформировать социальные приоритеты в специфически национальные. Однако по мере ослабления социализма к концу ХХ века (при сохранении своих позиций капитализмом и национализмом) Хобсбаум признал существование последних в обозримом будущем и необходимость работы в сложившихся условиях против новых общих угроз в форме глобализации.

Катастрофа, экстаз и мрак: ХХ век

Размышляя о проекте Просвещения, его торжестве в XIX веке и поражении в XX, Хобсбаум запечатлел хронику распространения варварства на протяжении ХХ века, начиная с «заката Европы» в 1914 году. Он представил удручающую летопись, с которой трудно не согласиться.

В своем анализе трагических событий ХХ века он выделил фашизм за его зловещую исключительность. Сталинская эпоха советского социализма, вопреки постулатам теории тоталитаризма [26, р. 393, 394], не квалифицируется им как варварство, равно как и зверства колониальных режимов, несмотря на их бесчинства в Африке, Индии и Юго-Восточной Азии. Советский социализм принадлежал к традиции Просвещения, и это освобождает его от ответственности за жестокий геноцид. На этом же основании остаются без внимания дикости империализма, вышедшего из лона либерального капитализма — еще одного скромного наследника эпохи Просвещения. Фашизм же намеренно заявлял об отказе от наследия Просвещения. В общем, зверства коммунизма и либерализма были отклонением от их собственных норм и допускали исправление, а жестокость фашизма была присуща его природе и устранялась только его уничтожением. Он говорил о фашизме как о единичном явлении с незначительной поддержкой за пределами своего ареала, которое «растворяется как комок земли, брошенной в реку» [Там же, р. 150]. Он утверждал, что фашизм «никогда не был, даже в теории, универсальной программой или политическим проектом» [Там же, р. 176]. В конечном счете фашизм был вне морали.

Но идеологическая ненависть сама по себе не способствует теоретической ясности. ХХ век дал пищу для глубоких размышлений о природе варварства в современном мире. Его рассматривали в качестве антитезы Просвещения, его продукта и онтологической характеристики [10, р. 13]. Хобсбаум пролил столько света на темные страницы человеческой истории, что не мог наивно верить в величие хрестоматийной версии

Просвещения. И всё же ХХ век оценивается им как триумф над варварством, которое сводит на нет идеалы Просвещения. Опьяненный победой 1945 года, Эрик Хобсба-ум воспринимал этот триумф как окончательный, однако период, последовавший за холодной войной, он описывает в тех же терминах, что и фашизм, уподобляя его раковой опухоли, для которой характерны рецидивы. Как настоящий историк, он признает, что фашизм вырос на почве демократии. «Главным различием между фашистами и правыми было то, что фашизм существовал за счет мобилизации низов. По существу, он принадлежал к эпохе демократической и народной политики, которую оплакивали традиционные реакционеры и пытались обойти поборники «органического государства». Фашизм гордился тем, что может мобилизовать массы... Фашисты были революционерами контрреволюции...» [26, p. 117]. Хобсбаум боролся с фашизмом как с чем-то внешним по отношению к цивилизации, но как историк понимал, что фашизм был ее неотъемлемой частью. Раса могла стать такой же универсалией для определенных представителей фашистской идеологии, как класс — для коммунистов и гражданин — для либералов, с обязательным устранением возражений в каждом из этих случаев.

Связующая концепция кризиса

Существует ли концепция, объединяющая воедино такой огромный массив информации? Совсем не обязательно, ведь человек, проживший без малого сто лет, имеет право на смену взглядов или непоследовательность. Однако многообразие тем, вызывающих его интерес, совсем не означает изменение методологии или концепции исследования. Если речь идет о концепции, то в качестве таковой в многотомной работе Эрика Хобсбаума выступает кризис, который берет свое начало в общем кризисе XVII века, кризисе старого типа, и трансформируется в циклические кризисы капитализма вплоть до окончания холодной войны.

Некоторые из них очевидны — экономические рецессии, войны и революции; но даже отмеченные им достижения победившей буржуазии представлены в виде кризисов. Всемирная история Хобсбаума — не история поступательного движения вперед, эволюции, разрешения противоречий и растущей стабильности. Это мир, не знавший и пяти лет спокойного развития. В конце его трехтомной истории он резюмировал свое представление о ней следующим образом: «Их [историков] главная забота, так же как и у автора этой книги, должна заключаться в попытке понять и показать, как эра мира, прочной буржуазной цивилизации, растущего благосостояния и западных империй с неизбежностью несла в себе эмбрион эры войны, революции и кризиса, который и положил ей конец» [22, р. 327]. Доволен был бы не только Маркс, но и Гегель.

Беспокойный характер капитализма прослеживается на протяжении всего повествования. Его история — это летопись выдающихся достижений буржуазии в сочетании с сокрушительными поражениями, виновником которых была она сама. Современный мир Эрика Хобсбаума переживает эндемический кризис, несмотря на невиданный прогресс, которым он отмечен. До середины ХХ века это, вероятно, было обусловлено созидательным потенциалом и противоречиями, присущими капитализму. В дальнейшем объяснение следует искать в опасности неограниченного развития, которое несет человечеству большую угрозу, чем капитализм.

История викторианского процветания — это очередной кризис системы, которая всегда угрожала выйти из-под контроля, что