Язык мой - друг мой (из воспоминаний переводчика)

Вестник Московского университета. Сер. 22. Теория перевода. 2010. № 2

Виктор Михайлович Суходрев,

выпускник Военного института иностранных языков 1956 г., впоследствии переводчик М.С. Хрущева, Л.И. Брежнева, М.С. Горбачева,

А.А. Громыко

ЯЗЫК МОЙ - ДРУГ МОЙ (из воспоминаний переводчика)

В данной статье рассказывается о сложностях работы переводчика, задача которого — служить посредником в процессах общения на высшем уровне (на переговорах между руководителями государств, на международных переговорах, переговорах с участием Генеральной Ассамблеи ООН и пр.). Здесь показаны специальные переводческие приёмы, такие как донесение истинного смысла образных выражений в контексте межгосударственных и личных взаимоотношений высокопоставленных лиц. Статья рассказывает читателю о необходимости не только быть знакомым с реалиями конкретной страны и её языка, с особенностями перевода, но и понимания психологии личности и темы переговоров. Статья подчёркивает необходимость переводчика быть готовым ко встрече с терминологическими, идиоматическими (такими, как выражение «Кузькина мать») и физическими сложностями.

Victor M. Sukhodrev,

Alumnus of Military Institute of Foreign Languages (1956); Personal Interpreter of Nikita Khrushchev, Leonid Brezhnev and Mikhail Gorbachev

My Tongue is My Friend (From the Memoirs of an Interpreter)

The article is dedicated to the difficulties of the job of an interpreter who has to serve as a mediator in the process of mass communication at the highest political level (talks between heads of state, the UN General Assembly sessions, etc). It shows specific features of interpretation, such as the skills of delivering the right meaning of an utterance in the context of interstate and interpersonal relations of high-ranking officials. To be acquainted with realities of a given country and its language along with translation techniques is not enough. It is equally important to be capable of understanding a person&s psyche and the subject matters of negotiations. The article puts an emphasis on the interpreter&s readiness to encounter terminological, idiomatic (e.g. the infamous expression "Кузькина мать") and physiological difficulties.

Работа переводчика — многогранна. Приходится просиживать по многу часов за столом переговоров, сопровождать высокопоставленных лиц в поездках, на встречах, так сказать, неформального характера, при посещении самых разных объектов — университетов, фабрик, заводов, ферм, исторических достопримечательностей. Это и работа в том же качестве переводчика на шикарных, изысканных банкетах, завтраках, обедах, когда эти трапезы становятся удовольствием для кого угодно, но только не для переводчика, у которого подчас и кусок в горло не лезет, поскольку ему приходится и за обеденным столом играть ту же роль, а именно — быть единственным посредником, позволяющим людям, не понимающим языка друг друга, общаться, и при этом (в идеале) так общаться, чтобы они забыли о самом существовании переводчика. Чтобы им казалось, что они на самом деле общаются напрямую друг с другом. В этом и состоит наш высший пилотаж: стать как бы невидимыми для присутствующих, если хотите, необходимым злом, потому что идеалом была бы ситуация, когда все люди могли бы общаться напрямую, глядя друг другу в глаза, говоря на одном, едином языке.

Но ведь и этим не ограничивается работа переводчика. Каждый человек постоянно видит на экране телевизора, как общаются между собой государственные деятели, приезжая друг к другу в гости: министры иностранных дел, премьер-министры, президенты. Рядом с каждым из них обязательно маячит фигура человека, чьё имя не называют дикторы, но кто на самом деле является активнейшим участником любых таких встреч. Это — переводчик. Часто бывает и так, что никого другого рядом с этими лицами нет. Но каждому ясно, что во время таких встреч происходит самый откровенный разговор, иногда между людьми с диаметрально противоположными взглядами, разговор, который, возможно, станет последним средством для достижения договорённости, компромисса, понимания, т.е. того, что впоследствии воплотится в официальный текст важнейшего международного договора или соглашения. Уже из этого следует, что разговор между такими людьми и в такой обстановке не может остаться незафиксированным, другими словами — не записанным на бумагу. Но ведь нельзя ожидать, что, скажем, президент будет потом по памяти воспроизводить и записывать страницу за страницей содержание своей беседы, своих переговоров. Ну и, стало быть, ответ напрашивается сам собой: это может сделать только переводчик. Что он и делает. Причём тогда, когда рабочий день у того, кому ты целый день помогал общаться, заканчивается и он уходит отдыхать. Тут начинается второй и ничуть не менее сложный этап работы переводчика: он должен потратить немногим меньше часов, чем на саму беседу, чтобы продиктовать, отпечатать на компьютере, одним словом, зафиксировать с максимальной точностью, практически дословно, абсолютно всё, что происходило за столом переговоров. Включая, казалось бы, самые обыденные темы, которые могли возникнуть в разговоре. Ибо при таких встречах второстепенного быть не может.

Достаточно красноречив один лишь пример. После двухдневных переговоров между Никитой Сергеевичем Хрущёвым и президентом США Джоном Кеннеди в Вене в 1961 г., мною было надиктовано 120 страниц текста, который и составил содержание того, о чём два лидера говорили, как принято было сообщать — с глазу на глаз, в присутствии лишь переводчиков. Именно эти записи ложатся потом в основу работы многих ведомств по продвижению вперёд и воплощению устных договорённостей, высказанных идей в какие-то официальные документы, соглашения, договоры. Не говоря уже о только историческом, архивном значении такого рода записей.

И этим мне приходилось заниматься практически на всём протяжении моей карьеры. Так что в конце многих документов о важнейших встречах руководителей моей страны с высшими представителях других государств и прежде всего таких, как США, Англия, Индия, повторяю, очень многих документов, покоящихся сейчас в архивах, напечатано, как и положено: «Записал В. Сухо-древ».

Мать Кузьмы

В связи с отменой поездки в «Диснейленд» организовали автомобильную экскурсию по Лос-Анджелесу. В безоблачном голубом небе ослепительно сверкало солнце. Мы довольно долго колесили по улицам этого города. Наша пресс-группа потом подчёркивала в своих статьях, что власти постоянно и неожиданно меняли маршрут движения. И сразу же следовал вывод, что это, дескать, для того, чтобы помешать американцам поприветствовать Хрущёва. На самом же деле маршрут менялся из соображений безопасности. История Америки изобилует трагическими случаями покушений, некоторые из них еще на нашей памяти. Так что предосторожность была оправданной. Те же люди, что попадались на пути, весьма дружелюбно провожали взглядами наш кортеж, приветственно махали руками. Хрущёв с интересом посматривал направо и налево. И, конечно же, заприметил американок, щеголявших в шортах. Для Лос-Анджелеса это было совершенно обычное явление.

В машине, в которой ехал Хрущёв, как всегда, находился Генри Лодж. Никита Сергеевич повернулся к нему и заметил:

— Интересно тут у вас... Женщины в коротких штанишках. У нас такое не разрешили бы.

Он не разъяснил, кто такие те, которые «не разрешили бы». В советском обществе руководители, а за ними разного рода начальники четко знали, что можно, а что нельзя «рядовому» жителю страны, особенно молодёжи. Причем начальников не смущало,

что они представители другого поколения, другого образования и воспитания. Что носить, что слушать, что читать — они диктовали народу без тени сомнения.

Насмотревшись из окна автомобиля на частные дома Лос-Анджелеса с ухоженными лужайками перед фасадами, с непременными автомобилями, Хрущёв опять обратился к Лоджу:

— Да, конечно, все устроено аккуратно, чисто, люди хорошо одеты... Но ничего. Мы ещё вам покажем кузькину мать...

Здесь я должен сделать небольшое отступление, потому что «кузькина мать» была одним из любимых его выражений. По-моему, в первый раз он употребил его несколькими месяцами раньше в знаменитом «кухонном споре» с тогдашним вице-президентом США Ричардом Никсоном. Случилось это при осмотре первой американской Национальной выставки, которая разместилась в московском парке Сокольники. Выставка произвела сенсацию.

Хрущёв присутствовал на ее открытии. Одним из экспонатов был образцово-показательный, или, как его называли экскурсоводы, «типичный дом» американца. Это был как бы дом в разрезе — без двух стен — на одну семью, со спальней, столовой, гостиной, холлом и т.д., оснащённый по последнему слову техники — телевизор, радиоприемник, кондиционер. Главным же козырем являлась кухня, в которой находились стиральная и посудомоечная машины, разные автоматические приборы. Холодильник ломился от диковинных для наших граждан продуктов, а на полках кухни красовались яркие наборы всякой бытовой химии.

Именно там, среди всего этого великолепия, разгорелся знаменитый спор. Надо сказать, что меня там не было. Я в это время был в Женеве с Громыко на каких-то переговорах. Но суть и детали этого спора мне известны.

Он начался с довольно мирного разговора о жилье. В тот период у нас в стране возводились известные пятиэтажки, и Хрущёв, естественно, старался убедить гостя, что надо строить не отдельные частные дома, а многоквартирные. И все было хорошо, пока Никита Сергеевич не распалился и не пообещал Никсону показать американцам «кузькину мать». Мой коллега из Бюро переводов МИДа Юрий Лепанов придерживался своего собственного способа перевода идиоматических выражений: сначала переводил всё дословно, а потом уж разъяснял. И тут он перевел — «мы вам покажем мать Кузьмы», а потом пытался объяснить, что это значит, но, кажется, не очень удачно. Да удачно и невозможно было перевести, потому что пресловутая «кузькина мать» в словарях толкуется как выражение грубой угрозы. У В. Даля прямо сказано: «Наказать, сделать какое-то зло».

Узнав об этой истории, а также обратившись к собственному опыту общения с Хрущёвым, я сделал вывод, что Никита Сергеевич вкладывал в это народное выражение совсем другой смысл. Показать кузькину мать — в его понимании — означало показать свою силу, лихость, дать жару.

Именно в этом смысле я и перевёл его полюбившееся выражение во время поездки по Лос-Анджелесу, когда Никита Сергеевич в очередной раз помянул эту самую мать.

Но Хрущёв вдруг сказал мне:

— Ну что, Виктор, небось, опять не так с кузькиной матерью получилось? А это очень просто. Ты объясни — это значит показать то, чего они никогда не видели.

Оказалось, я был прав: Хрущёв действительно вкладывал в известное выражение совсем другой смысл. Так, наконец, была раскрыта тайна, мучившая переводчиков. Да, наверное, и не только их.

Короче говоря, Хрущёв не угрожал Западу, он, употребляя это выражение, дул в свою обычную дуду — утверждал, что мы Америку догоним и перегоним, мол, покажем им такое, чего они даже на своей хвалёной кухне никогда не видели. Жаль, что Никита Сергеевич так и не удосужился объяснить широкой публике, а не мне одному тот особый, личный, а не словарный смысл своей любимой фразы.

Скандал на банкете

Вечером того же дня состоялся банкет. Хозяином на нём был мэр Лос-Анджелеса Норрис Поулсон. Сидели как обычно — на небольшом возвышении, за столом «президиума». В центре — мэр, слева от него — Нина Петровна, справа — Хрущёв, затем я и справа от меня — жена Поулсона, довольно советский народ. И значит, он сам полностью выражает волю своего народа. Но вот искренно ли он в это дело верил, не знаю. Во всяком случае, если судить по тому, сколь жестко и убеждённо всякий раз он говорил об этом, вполне можно думать, что Хрущёв был действительно искренно уверен в своей правоте.

Но ведь к тому времени уже прошли все его зубодробильные встречи с представителями интеллигенции — художниками, писателями, поэтами, и он воочию мог увидеть, что далеко не все едины и хотят через одни очки смотреть на изобразительное искусство, на литературу, на культуру вообще. Впрочем, может быть, он и в самом деле считал, что с ним не согласны действительно единицы, о которых и говорить не стоит, в чём его, конечно же, усердно убеждали, ибо в стране существовал единый могущественный идеологический аппарат и в центре, и на местах.

И поэтому Хрущёв совершенно убеждённо изо дня в день во время своих зарубежных поездок твердил одно: наш народ этого не приемлет. Нашему народу это не нужно! А когда ему пытались вежливо и робко говорить: но, может быть, всё-таки стоит показать народу? И если сам народ отвергнет, то это, несомненно, его право! — следовал ответ: а зачем предлагать, ясли я вам сказал? Я знаю, что хочет, а главное — чего не хочет наш народ!..

Это было постоянным лейтмотивом его выступлений, и подобные заявления звучали с предельной убеждённостью. Но я-то читал в конце концов многое из того, что наш народ якобы не приемлет, и не могу сказать, что лично я этого не принимал.

И вот во время этой поездки на автомашине по Нью-Йорку мне представилась возможность на минуточку представить себе, что под влиянием этого эпизода Хрущёв начнет американцев учить, как надо строить по его убеждению. А я при этом, как обычно, буду стоять у его плеча и абсолютно доподлинно, я бы сказал — верноподданно и буквально переводить всё то, что премьер будет говорить. Хотя в душе, разумеется, я буду понимать, что озвучиваю полный бред. И это будет ясно любому здравомыслящему человеку! Но ведь — буду же переводить! Потому что такова профессия. Такова работа. Такова обязанность...

ООН за работой

Прежде чем рассказать о той, обросшей чуть ли не легендами истории участия Хрущёва в работе 15-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН, стоило бы, наверное, отвлечься, чтобы поведать читателю, как строятся ежегодные сессии этой организации.

Начинается каждая сессия с так называемой общей дискуссии, которая длится две-три недели. Именно в этот период в Нью-Йорк и съезжаются высокопоставленные представители государств — членов Организации Объединённых Наций. По большей части это министры иностранных дел. Но на каждую сессию приезжают от тех или иных государств президенты или премьер-министры, если хотят подчеркнуть значимость своих возможных предложений, проблем, которые их особо волнуют. В тот год во многом под влиянием решения Хрущёва лично участвовать в работе сессии съехалось особенно много глав государств и правительств, о чём я уже говорил.

Общая дискуссия проходит без фиксированной повестки дня. По сути дела, каждый участник волен в своём заявлении затрагивать, ставить, выдвигать любые вопросы или предложения. В итоге общей дискуссии никакой резолюции или иного решения не принимается. А вот после неё начинается, я бы сказал, действительно

конкретная работа Ассамблеи. Еще до её начала готовится повестка дня, которая насчитывает более сотни вопросов. На первых чисто организационных заседаниях начавшейся сессии они распределяются между шестью главными комитетами Генеральной Ассамблеи, каждый из которых занимается определённой тематикой: разоружением и международной безопасностью, экономикой и финансами, социальной, гуманитарной и культурной сферами, деколонизацией, административно-бюджетной областью и юридической проблематикой. Некоторые наиболее важные, актуальные вопросы рассматриваются непосредственно на пленарных заседаниях самой Генеральной Ассамблеи, где по ним и принимаются соответствующие резолюции.

У нас всегда считалось, что все наши «главные вопросы» должны обязательно обсуждаться только на пленарных заседаниях, а передача их в тот или иной комитет расценивалась как попытка похоронить вопрос, предать его забвению, хотя на самом деле резолюции Генассамблеи не носят обязательного характера, а лишь рекомендательный.

Характерен и ещё один момент, касающийся как раз периода проведения общей дискуссии. Список выступающих, конечно, готовится заранее. Кому-то выпадает выступить в первый день, а кому-то и в последний, т.е. через две, а то и через три недели после начала сессии. Ведь государств — членов ООН много. При этом Секретариат ООН старается более-менее справедливо распределять ораторов по дням и по времени выступления в тот или иной день. Но существуют и негласные обычаи. Каждый год американский представитель — а, как правило, это президент США, благо ему из Вашингтона в Нью-Йорк и ехать-то недалеко, — выступает в первый день утром. По тому же неписаному правилу наш представитель выступает во второй день. Раньше это делалось неспроста: нашей делегации необходимо было ознакомиться с речью американца, с тем чтобы на следующий день в зависимости от состояния советско-американских отношений либо поставить в заранее заготовленную нашу речь соответствующие возражения или шпильки в адрес американских империалистов, либо в период, скажем, разрядки напряжённости поддержать или похвалить американцев за те или иные инициативы.

Ну и соответственно английский представитель обычно выступал в те годы после нашего, с тем чтобы в свою очередь попытаться нейтрализовать те или иные антизападные пассажи в наших речах. Вот такая велась игра с самого начала работы сессии.

Попутно скажу, что последние пять лет своей профессиональной карьеры я провёл в Нью-Йорке, работая в Секретариате ООН. В качестве Директора Управления по делам Генеральной Ассамблеи

мне и моим сотрудникам как раз и приходилось заниматься всеми организационными и текущими вопросами, связанными с работой именно Генеральной Ассамблеи. В том числе составлением графика выступающих в общей дискуссии, распределением отдельных вопросов повестки дня по комитетам. Одним словом, всем, что связано с организацией нормальной работы Генеральной Ассамблеи.

Кому — банкет, кому — «дежурные» сосиски

Беседа лидеров затягивалась. По времени уже должен был начаться банкет. Но Брежнев не смотрел на часы и продолжал разговор. Потом сказал, что они, видимо, заработали свой ужин, и предложил президенту отправиться в Грановитую палату. Никсон ответил, что он только заедет за женой и тотчас присоединится к Брежневу на банкете.

У меня сразу возникла проблема: ведь первую беседу лидеров на высшем уровне надо было обязательно зафиксировать на бумаге, чтобы с ней могли ознакомиться члены советского руководства, и прежде всего Косыгин и Подгорный.

Брежнев, проводив Никсона до двери кабинета, сказал мне, что надо как можно быстрее сделать запись их беседы. Я ответил, что готов, и поскольку от советской стороны речь на банкете по протоколу должен произносить Подгорный, а текст готов и переведён на английский, зачитать его сможет и мой коллега, который наверняка уже находится в Грановитой палате. Брежнев охотно согласился. Александров вызвал машину, и я отправился в здание ЦК на Старой площади, где стенографистки меня уже ждали.

Я, конечно, слегка подосадовал, что мне не доведётся отведать всего того, чем будут потчевать американского президента в Грановитой палате, однако дело есть дело, и оно, как известно, превыше всего. Пришлось довольствоваться «дежурными» сосисками. Но едва я приступил к диктовке, как в кабинете, где я устроился, зазвонила «вертушка». В трубке раздался голос посла Добрынина. Он сказал, что помощник президента США по национальной безопасности Генри Киссинджер пребывает в состоянии, близком к шоковому: состоялась длительная беседа между двумя руководителями, а он, Киссинджер, ничего о её содержании не знает, а между тем Никсон в связи с беседой наверняка набросает ему массу поручений. Короче говоря, Киссинджер просит дать ему наш вариант записи этой беседы, разумеется, переведённой на английский язык. Я ответил Добрынину, что могу это сделать только с разрешения самого Брежнева. Через несколько минут раздался еще один звонок. На этот раз от Александрова, который тоже находился на банкете. Он сказал мне, что советовался с Брежневым, и тот

согласен передать текст записи беседы Киссинджеру, но сначала его должен просмотреть он, Александров. На том и порешили.

Когда по моим расчетам банкет должен был закончиться, запись беседы была уже готова. Вскоре появился Александров и быстро её прочитал. Замечаний у него не было, и я получил «добро» на то, чтобы отправиться в резиденцию и там продиктовать перевод.

Было уже за полночь, когда я добрался до Кремля и предстал перед Киссинджером. Он обрадовался моему появлению и тотчас отвёл меня в одну из комнат, где за пишущей машинкой уже сидела его личная секретарша Джули Пино — красивая молодая блондинка. Я сел рядом с ней и стал диктовать перевод записи беседы. Минут через двадцать дверь открылась и на пороге появился Киссинджер. Он был уже без галстука. Поглядел на нас и сказал Джу-ли, что запись беседы должна быть у него к восьми утра. А затем, обращаясь ко мне, в присущей ему шутливой манере спросил:

— А я вообще могу оставить двух таких молодых людей наедине ночью?

Я ответил в том же духе:

— Учитывая, что запись должна лежать на Вашем столе в восемь утра, безусловно, можете — ни для чего другого у нас просто не останется времени...

При этом я обратил его внимание на цифру, стоящую в правом верхнем углу последней страницы моего русского текста. Это была цифра 15.

Работу мы завершили часам к трём. А утром опять напряжённая работа переводчика во время встреч, бесед, переговоров. И так все дни и ночи, пока длился визит Никсона.

На следующий день посол Добрынин поведал мне, что когда мою запись читал Никсон, то выражал полное одобрение и приговаривал: «Да, да... именно так я сказал Брежневу...»

В конце этого документа, как было принято, значилось: «Записал беседу В. Суходрев». Так и пребывает где-то в американских архивах эта, теперь уже историческая, запись беседы руководителей США и СССР.

Переговоры начались

Четырёхдневные переговоры начались во вторник, в 11 часов утра, с пленарного заседания в Екатерининском зале Большого Кремлевского дворца. Делегации были представлены в полном составе. Напротив Никсона за длинным столом сидел Брежнев, а рядом с ним, с двух сторон, — Подгорный и Косыгин. Присутствовали также Громыко и государственный секретарь США Уильям Роджерс.

Брежнев, начав переговоры, вновь отметил, сколь трудно было советскому руководству согласиться на эту встречу, учитывая ситуацию во Вьетнаме. Эти слова к месту и не к месту, как рефрен, произносились ещё много раз.

Действительно, войну во Вьетнаме нельзя было обойти, но все же превыше всего было желание с нашей стороны наладить отношения с Америкой. Так что иногда Вьетнам упоминался просто для того, чтобы «отметиться» и потом отрапортовать вьетнамцам и другим нашим союзникам о твёрдой и непримиримой позиции советского руководства в этом вопросе.

Стороны договорились о примерной повестке дня. В частности, было условлено, что после обеденного перерыва темой обсуждения станет проблема ограничения стратегических вооружений. К этому времени уже существовала твердая договорённость о том, что два документа, касающиеся этой проблемы, будут подписаны во время визита в Москве. Но эти документы ещё не были до конца готовы. Делегации наших двух стран работали над текстами в Хельсинки, им предстояло разрешить несколько конкретных вопросов, по которым ещё не было достигнуто согласия. Не буду вдаваться в сложные детали проблем ОСВ и ПРО. Об этом много написано, да и вообще в некоторых из них способны разобраться только специалисты. Скажу лишь, что окончательная договорённость была достигнута в самый последний момент, чуть ли не в день, когда была назначена церемония подписания двух документов. Советская и американская делегации продолжали дорабатывать тексты даже в самолёте, летящем из Хельсинки в Москву.

Переговоры по этой тематике вёл лично Брежнев. О его работоспособности тогда говорит хотя бы то, что он довольно долго рассматривал ружья и винтовки, вертел их в руках, прицеливался, пробовал затворы, интересовался ценами. Его заверили, что для него будет сделана скидка. Но и Андрей Андреевич Громыко тоже приглядел себе ружьё и винтовку по приемлемой цене, но попросил их пока отложить. Только через несколько дней, разобравшись со своей наличностью и выкроив нужную сумму, он окончательно решился на покупку.

Вспоминаю в связи с этой оружейной темой, как во время визита в Англию Громыко прислали подарок от министра иностранных дел. Это был прекрасно сделанный, на английский манер, из хорошей кожи футляр для охотничьего ружья. Все знали, что Громыко любит поохотиться. Заглянув в этот футляр, первым делом Громыко спросил: «А что, самого ружья не было?» Такой вопрос мог задать только «наш человек». Ружье стоит немало, и его, конечно, подарить не могли. За рубежом вообще не принято делать столь дорогие подарки.

К сожалению, где-то в конце 1970-х этот магазин «Эйберкромби энд Фитч» постигла печальная участь. От своего друга, работавшего в нью-йоркском представительстве, я получил вырезку из «Нью-Йорк таймс» со статьёй, в которой сообщалось, что архитектурно-торговый памятник Нью-Йорка, знаменитый «Эйберкромби энд Фитч», в связи с банкротством закрывается.

Изменились времена, упал спрос на дорогие товары для спортивной охоты, в Америке более популярными стали другие виды отдыха.

Вот так социальные условия в США, да и не только там, влияют на судьбы некогда могущественных торговых гигантов. Этот процесс продолжается и до сих пор. Уже в 90-е годы, когда я работал в Нью-Йорке, на моих глазах закрылся огромный универсальный магазин на Пятой авеню. Тоже обанкротился. Закрылась и сеть некогда любимых советскими командированными за их дешевизну магазинов «Александер&с».

Словом, институт знаменитых нью-йоркских универмагов постепенно исчезает. Облик города становится всё более современным, не похожим на тот, который был во времена, когда я ездил по нему в поисках шляп, рубашек и галстуков для первых лиц нашего государства.

Словесная эквилибристика

Проблемы и трудновыполнимые задания, перед которыми Громыко постоянно ставил, конечно, не одного лишь меня, нередко дополнялись чисто лингвистическими ребусами и шарадами при переводе его подчас усложнённо-образных изречений. К их переводу он относился особенно ревниво. Часто проверял, как же сказанное им прозвучит на английском языке. Думаю, ему это было просто интересно, потому что он сам хотел бы, да не знал, как перевести.

Во время одной из бесед была затронута афганская тема. Громыко долго обвинял американцев в том, что они не оказывают давления на своих друзей в Пакистане, дабы те закрыли лагеря для беженцев из Афганистана, перекрыли все пути снабжения моджахедов и так далее. При этом Громыко всячески подчёркивал, что вообще-то боевые действия ведут отнюдь не советские войска. Мы, дескать, лишь оказываем помощь войскам патриотических сил. Если бы там наши солдаты воевали против моджахедов, то те бы и дня не продержались. И вдруг он употребил слово, которое ранее никогда не встречалось в его лексиконе. Громыко сказал: «Если вы не окажете давления на Пакистан, то наши войска начнут обустраиваться в Афганистане».

Отмечу, что ничего подобного в директивах, которые, конечно, он читал, не было. Поначалу я даже не понял, что хотел сказать министр. Как это войска могут «обустраиваться»? Строить казармы? Создавать постоянные базы? Вообще, это довольно емкое русское слово не имеет аналогов в английском языке. В качестве примера скажу, что известная статья А. Солженицына «Как нам обустроить Россию» по-английски звучит скорее — «Как нам организовать Россию».

Я попытался за те доли секунды, которые были мне отпущены, найти адекватное слово. Громыко его отверг. Я предложил другое, но и оно не устроило.

— Суходрев, я же ясно сказал: войска начнут обустраиваться!

Но от повторения суть и смысл сказанного понятнее не становились. В конечном счете я перевел как «закрепляться». Громыко махнул рукой:

— Пусть будет так.

Конечно, переводить тех, кто сыпал штампованными формулировками, было намного легче.

Подобно Хрущёву, Громыко любил употреблять пословицы и поговорки. Но, в отличие от Хрущёва, он ревниво прислушивался к переводу.

Так, в одной из бесед о контроле над вооружениями он в ходе своих рассуждений сказал, что «шила в мешке не утаишь». Я лихорадочно стал вспоминать английский аналог слова «шило». Как на грех, он не сразу пришёл мне в голову. Я употребил слово «игла». Смысл, согласитесь, был сохранен.

Громыко же, который знал, как по-английски будет «игла», посмотрел на меня и сказал:

— Суходрев, но я же сказал «шило».

Я ответил, что пытаюсь вспомнить это слово. Он насмешливо посмотрел на меня:

— Что, английский язык «шило» не берёт? Я успокоил его:

— Пока не берёт, но сейчас возьмёт.

Американцы сидят напротив и слушают этот непонятный для них диалог на русском языке. За те тридцать секунд, пока шёл этот разговор, моя подборка сработала, я вспомнил, как по-английски будет «шило». Аwl! И я с облегчением перевел пословицу. Громыко этого слова явно не знал и вопросительно уставился на американцев, ожидая подтверждения. Те закивали. Есть, дескать, такое слово!

Думаю, что Андрей Андреевич, заботясь о точности перевода, убивал и второго зайца — пополнял свои знания в английском.

Литература: личный архив автора.