МОЛОДОЙ КУЛИШ

РЕР801ЧЛЫЛ

АндрЕй тесля

вопросы национализма 2017 № 1 (29)

молодой кулиш

Пантелеймон Кулиш — пожалуй, самая необычная фигура в истории украинского национализма. Он и автор первого полноценного романа на украинском языке, и автор собственной системы правописания, лежащей в основе современной, и первый серьезный украинский литературный критик, создавший фактически связный очерк модерной украинской литературы, от Котляревского до своих современников, он же и переводчик Библии на украинский — ему принадлежат переводы Шекспира, Гете, Шиллера, Гейне и других — с сознательной целью выработки современного украинского литературного языка, позволяющего выйти за пределы «этнографизма», способного выражать все то, что принадлежит «высокой культуре». Даже малой толики перечисленного (а это далеко не все из его заслуг) любому другому персонажу было бы достаточно для безоговорочного места в национальном пантеоне.

Но Кулиш — и автор одних из наиболее возмутительных нападений на национальные святыни. Он написал и напечатал слова о «полупьяной музе Шевченка», потратил почти тридцать лет своей жизни на то, чтобы разоблачить исторический ореол козатчины, низвергнуть славу гетманов. Во второй половине жизни он последовательно выступал против многого из того, что прославлял в первой — и что было или успело стать к тому времени частью национального мифа. Он прославлял Петра I и Екатерину II и клеймил гайдаматчину. Его обвиняли в измене украинофильству и службе царскому 108 правительству — а русские охранители почти в то же время трактовали

его исторические работы как попытку оправдать польское владычество на Украине и опорочить честь Богдана Хмельницкого как русского героя.

Кулиш сделал все для того, чтобы его невозможно было канонизировать — включить в какой-либо лагерь без остатка. Он был резок в словах и поступках, его отношения с конкретными людьми и группами во многом определялись под властью момента — но это не относится к его представлениям, отстоящим от газетной суеты и текущих распрей. Он был доктринером, качество, почти наверняка исключающее возможность иметь длительный публичный успех — при условии, что сам доктринер при этом не стоит на месте, а его доктрина развивается.

Кулиш прожил долгую жизнь — родился в 1819 г., умер в 1897 г. Но сам он еще за несколько лет до смерти называл себя «столетним»: не от дряхлости — бодрость и работоспособность сохранил он до последних месяцев и неизменно хвалился этим, поучая всех, желающих и не желающих слушать, о том, как сохранить физическое здоровье. Его жизнь и правда кажется куда более длительной, чем отведенные ей календарные рамки — не только потому, что он многое успел сделать, но и потому, что действовал он в самых разных областях, среди самых разных общественных сфер: от Киева до Петербурга, от Москвы до Вены, от славянофилов до украинских радикалов. Его биография интересна, помимо прочего, и тем, что размыкает привычную центростремительную рамку — от провинции к столице: Кулиш движется между средами, прочерчивая сложную траекторию — и позволяет рассмотреть общественную и интеллектуальную жизнь не только Российской империи, но и значительной части Европы, в измененной перспективе, делая видимым то, что обычно остается не в фокусе.

Мы не ставили своей целью дать полный биографический обзор — в случае Кулиша это было бы равнозначно попытке написать интеллектуальную, а во многом и общественную и политическую историю Восточной и, отчасти, Центральной Европы на протяжении шести десятилетий. Наша цель куда более ограниченная — прочертить основные линии его жизни, сложно вплетенные в узор истории его времени, увидеть через его биографию разномерность и сложность большой истории.

Происхождение. Детство и юность

Родители Кулиша — Александр Андреевич и Екатерина Ивановна (урожденная Гладкая, отец ее был сотником) — происходили из старых козацко-старшинских родов, в наибольшей степени задетых в процессе инкорпорирования в конце XVIII — первых десятилетиях XIX века Гет-маната в общую административную и правовую систему Российской империи. Первый биограф Кулиша, В. Шенрок, писал:

«Хотя при императрице Екатерине II многие из более выдающихся козацких родов начали получать дворянство и к числу пожалованных принадлежал также и дед Кулиша, несмотря даже на неимение им чина, но отец нашего писателя <...>, согласно Императорскому указу Николая I, в качестве в свою очередь невыслужившего чинов, должен был считаться простым козаком», поскольку «по этому указу прав дворянства лишались лица, не выслужившие чинов в двух поколениях» (Шенрок, 1901: 5).

В дальнейшем, уже в 1846 г., петербургские влиятельные друзья и приятели Кулиша — в первую очередь П.А. Плетнев, привлекший содействие

В.А. Жуковского — смогут в обход, через герольдию, «устроить» ему фиктивное дворянство, но в молодости отсутствие этого статуса серьезно повлияло на его жизнь, став одним из существенных препятствий к достижению поставленных им целей1.

Описывая свое происхождение, сам Кулиш в разные моменты предпочитал разные версии — или расставлял в них по-разному акценты. С молодых лет он чаще всего подчеркивал свое козацкое происхождение, сам себя именуя ко-заком и козацким сыном — дистанции прошедшего времени посвящен и его первый роман, «Михайло Чарнышен-ко...», главный герой которого, молодой потомок старшины, отправляется в большой мир — и его путь позволяет в последний раз бросить взгляд на живые еще в начале 1760-х черты ко-зацкой старины, которые автор, находящийся на отдалении восьмидесяти лет, может лишь описывать как «археолог», собирая предания да где-то оставшиеся черты прошлого, которое уже давно перестало быть пусть и уходящей, но живой жизнью. Напротив, на исходе жизни он будет, в письме к Вас. Белозерскому, возводить свой род к боярам времен Ивана III Кулешовым и Кулешиным, а в «Дописках» к «Кул1шу у пекл1» в качестве возможного предка называть «царского дьяка Василя Кулешина» (Нахлгк, 2007: 1: 328, прим. 85).

Родился Кулиш 26 июля (7 августа) 1819 г. в небольшом имении, принадлежавшем отцу — на хуторе, расположенном в шести километрах от местечка Воронеж, что в Глуховском повете Черниговской губернии. Он был седьмым или восьмым ребенком от первого брака (после смерти Катерины Ивановны Александр Андреевич женился в третий раз2 — отношения с мачехой

у Пантелеймона не сложатся, а через это станут очень плохими и с отцом), первые годы своей жизни — весьма болезненным, долго не начинал разговаривать. В «Воспоминаниях детства» Кулиш писал:

«Кругом нашего хутора не было ни одного значительного имения, которого владелец был бы знаком с культурною жизнью большого города... Отец мой, как и его соседи, были прямые потомки тех козаков, которые приобрели право дворянства, не усвоивши себе привычек образованной жизни. Они как будто вчера скинули старосветские жупаны и надели запоздалого покроя сюртуки. Я не очень сильно привязан был к дому родительскому, потому что у меня не было матери: родной кров и мать — эти два понятия одно с другим неразлучны. Я лишился матери <...> в самом раннем возрасте и взрос одиноким мальчиком в сообществе отца, который горячо любил меня, но утомлял чтением переплетенного в кожу Державина и арифметическими задачами» {Чалый, 1897: 291).

Впрочем, обучение молодого Кулиша отцом было непродолжительно — на десятом году жизни его отдали в четырехклассное училище в Новгород-Северском, в тридцати верстах от Воронежа — и с этого времени он фактически навсегда расстался с родительским домом. Обстановка в училище была похожа на большую часть тогдашних провинциальных заведений этого рода — учителя были разнородны, во многом случайно попавшие на тот род занятий, которым им пришлось добывать себе пропитание, изыскивающие других возможностей для себя, надеясь, например, поступить в канцелярию — и не брезгающие сторонними доходами. Первый год обучения оказался для мальчика особенно трудным — как вспоминал он позднее, связано это было и с тем, что ему сложно приходилось с непривычки воспринимать все уроки на русском языке, но и о последующих годах в училище он

вспоминал уже в начале 1860-х: «из класса я выносил всегда одну скуку»3. Трудными для Кулиша оказались особо математические уроки, к этой области знаний он никогда не испытывал интереса и в дальнейшем, так что отцу его пришлось просить учителя взять сына к себе в дом, за «третью часть получаемого им жалованья, т.е. 116 руб. асс[игнациями] в год, да разной провизии на 100 руб. ассигнациями]; при чем условно было: пройти с Паньком [как звали тогда Кулиша, сокращая от Пантелеймона] 2-ю часть арифметики, упражнять его в немецком языке и заниматься с ним рисованием» {Чалый, 1897: 293). Беды из-за математики не прекращались и в дальнейшем — в конце IV класса Кулиш имел столкновение с учителем алгебры, который «поставил его на колени, а Кулиш бросил алгебру», причем в горячности своей «на экзамене в присутствии директора Тимковского Кулиш сказал, что он ровно ничего не знает из алгебры, но последний, зная способности мальчика, выставил ему хороший балл, взяв с него слово, что он займется этим предметом» {Шенрок, 1901: 13) — в данном случае патриархальные нравы старых училищ сослужили во благо. Многолетний его друг М. Чалый вспоминал:

«Хотя мы с Кулишом учились одновременно в одном и том же заведении, но не в одном классе нам не пришлось сидеть вместе, по той причине, что в то время, когда я с великим трудом преодолевал "первейший класс", он поступил в первый и потом ушел от меня вперед почти на два года. Так что, когда я перешел в IV класс, он оканчивал уже V. Там он приобрел между товарищами репутацию сочинителя и искусного рисовальщика. Его рассказы из быта воронежских обывателей и из народных легенд родного хутора, из

которых некоторые, переработанные, попали впоследствии в "Киевлянин" М.А. Максимовича [1840 г.], предсказывая в нем будущего бытописателя. Кроме того, Кулиш до страсти предавался рисованию, а так как учитель Кириллов, по прозванию Шата, и сам недалеко ушел в этом предмете, то П.А. с товарищем своим по классу, Семеном Глотовым, заключили союз взаимопомощи: Глотов отлично рисовал пейзажи, а Кулиш был искусный жанрист, ловко изображавший живых людей, — поэтому, не ожидая указаний со стороны преподавателя, они сами себя совершенствовали. Не посещая иногда уроков, под предлогом болезни, целую неделю, они запирались в квартире и рисовали, поправляя один другому свои работы. Плодом таких упражнений было не малое количество акварелей, ходивших по рукам между учениками; а у преподавателя латинского языка И.А. Сам-чевского висела в гостиной большая картина под стеклом, представлявшая город Новгород-Северск, нарисованная Глотовым с соборной колокольни a vol d&oiseau» {Чалый, 1897: 293-294).

К годам училища относил в старости Кулиш момент, определивший весь ход его дальнейшего духовного развития, — в «Воспоминаниях о Костомарове», отмечая общность их развития, разделенного многими верстами и проистекавшего от общности идей, разлитых в воздухе, он писал:

«Николаша, как мы все, питомцы общерусских школ, в начале пренебрегал хохлатчиною и думал на языке Пушкина. Но с обоими нами, на двух отдаленных точках Малороссии, произошел замечательный случай. Ему в Харькове попал в руки сборник украинских песен Максимовича, 1827 г., а я в Новгород Северском так же случайно сделался обладателем украинских дум и песен того же Максимовича, 1834 г. Мы оба в один день из великорусских народников сделались народниками малорусскими» {Кулиш, 1885: 63).

Самостоятельная жизнь

Окончив в 1836 г. Новгород-Северскую гимназию (к тому времени ставшую пятиклассной), Кулиш не мог сразу же поступить в университет — по правилам, ему требовалось выждать по меньшей мере два года, к тому же он нуждался в деньгах — отец отказался поддерживать сына в его планах дальнейшей учебы, настаивая, чтобы сын поступил на государственную службу.

Об этих годах информации сохранилось немного — хотя они должны быть весьма интересны с точки зрения формирования духовного облика и склада характера Кулиша. Известно, что он искал заработков, поступая учителям к местным помещикам, подготовляя их сыновей к поступлению в училище — и сам готовясь к университетским экзаменам, в частности, жил в доме помещика А. Ильяшенка, служил в канцелярии Нежинского физико-математического лицея (Чалый, 1897: 294-295 и прим. редактора «Киевской Старины», В.П. Науменко, на с. 294), где, в частности, переписал для директора оного лицея, Христиана Екебла-да, «Историю русов», на долгое время ставшую для Кулиша одним из основных текстов, откуда он черпал свои представления и оценки прошлого Малороссии (Кулиш, 1994: II: 662).

Помогал ему в подготовке к вступительным экзаменам в университет его друг еще по Новгород-Северской гимназии, Петр Сердюков, уже ранее зачисленный на математический факультет университета св. Владимира — в 1839 г. Кулиш сдал вступительные экзамены, получив балл, достаточный для зачис-ления4. На историко-филологическое

отделение философского факультета Кулиш поступил, уже увлеченный собиранием украинских народных песен и преданий — через это завязались его отношения с Михаилом Максимовичем, профессором, первым ректором университета, слушателем лекций по истории древнерусской словесности он теперь стал; теплому отношению к Кулишу, помимо общности интересов, могло способствовать и то, что Максимович сам оканчивал Новгород-Северское училище5. Он не только опубликовал первые литературные опыты Кулиша в «Киевлянине» в 1840 г., но познакомил с ним товарища попечителя Киевского учебного округа Михаила Юзефовича, отрекомендовав самым добрым образом.

Собственно университетская учеба Кулиша не заладилась, поскольку, по отсутствию дворянского диплома, он был принят только вольнослушателем — ректор университета, которым в это время был выдающийся русский историк права К. Неволин, отказался принимать и истребованное по просьбе Кулиша свидетельство его отца. Так что, зачисленный в 1840 г. на юридический факультет {видимо, вынужденный просить отца о содействии, он пошел на компромисс, выбрав «дельную» профессию, способную в глазах родных его прокормить в будущем), он уже в декабре того же года оказывается отчислен из университета за неимением надлежащих бумаг. В тот же год умирает его мать — так что теперь у

География и статистика — 4.

История — 4.

Физика — 3.

Математика — 1.

Как можно видеть, в отвращении к математике Кулиш сохранил постоянство, столь несвойственное его натуре.

Кулиша гораздо меньше оснований считаться с требованиями, предъявляемыми ему семейством — он может строить свою жизнь в расчете на себя самого.

Но те знакомства, которые Кулиш приобрел за время, проведенное в Киеве, помогли ему в будущем, более того, послужили к быстрой карьере — Михаил Юзефович, хотя и не способный преодолеть сопротивление ректора, устроил назначение Кулишу в Луцкое повитовое дворянское училище, где тому надлежало преподавать русский язык. В Луцке он подружился со служившим там Иваном Филипповичем Хильчевским, бывшим на десять лет его старше — близость эта оказалась одной из наиболее прочных в жизни Кулиша: развести их по разные стороны и вынудить прекратить отношения смогли только споры середины 1870-х, вызванные публикацией первых двух томов «Истории воссоединения Руси». Ему, по свидетельству М. Чалого, Кулиш «был многим обязан и в материальном и в умственном отношении, найдя в нем опытного руководителя и друга» (Чалый, 1897: 296), он же стал первым, кто ввел Кулиша в круг польской образованности правобережной Украины:

«Между знакомыми Хильчевского было не мало поляков, с которыми он, под давлением уездной скуки, скоро сблизился, познакомив с их семействами и своего юного друга, который и жил вместе с ним на одной квартире» {Чалый, 1897: 297).

К этому же времени относится и первое увлечение Кулиша, о котором документально известно, — в Луцке он жил в доме отставного профессора химии и минералогии университета св. Владимира (1835-1839) Стефана Зеновича. Племянница последнего, Елена Литицкая, была одной из тех двух девиц, «известных у него под №№ 1 и 2», в которых он разом влюбился, «недоумевая, какому из этих номеров отдать предпочтение»

(Нахлгк, 2006: 9-10; Чалый, 1897: 297-298).

Здесь же, в Луцке, Кулиш получил доступ к большой библиотеке, еще более пополненной после произведенных по распоряжению киевского генерал-губернатора Бибикова конфискациями из магнатских имений: «состоявшая из 15 000 томов, [она] весьма много способствовала расширению умственного кругозора Кулиша и дала ему возможность пополнить пробелы недоконченного образования. В библиотеке между прочим находилось полное собрание романов Вальтер-Скота на французском языке. По свидетельству Хильчевского, — передавал Чалый, хорошо знакомый с обоими, — Кулиш приехал в Луцк с весьма жалкими познаниями во французском языке, но по истечении трех-четырех месяцев он стал свободно читать Вальтер Скотта и в подражание его роману "Карл Смелый" тогда же начал писать свой собственный исторический роман "Ми-хайло Чернышенко". П[антелеймон] А[лександрович] изумлял Хильчев-ского необыкновенной быстротой и легкостью литературных работ своих: в продолжение нескольких часов он исписывал целые страницы изящным почерком, без малейших помарок. Не менее удивлял он своего приятеля и искусством передавать бумаге разные житейские сцены и портреты окружающих лиц» (Чалый, 1897: 296-297).

Радостные времена в Луцке вскоре закончились — оба приятеля пробыли там всего год, вступив в конфликт с но-воназначенным смотрителем училища, Глибовским: тот сделал Хильчевскому, бывшему хранителем богатого книжного собрания, о котором речь шла выше, выговор за то, что он на долгие часы оставляет Кулиша одного, без всякого надзора — к этому, по уверению Чалого, примешалось еще и то обстоятельство, что Глибовский был нечист на руку, вымогая взятки от родителей учеников. Как бы то ни было, конфликт разгорелся — за И. Глибовским стоял его родственник, Кулжин-ский, директор Клеванской гимназии, Кулиш и Хильчевский имели хорошую репутацию в глазах помощника попечителя Киевского учебного округа Юзефовича, так что в результате противников развели по разным местам — Глибовский был переведен в другое училище, Хильчевского попытались понизить в должности, переведя из дворянского Луцкого в простонародное Роменское училище, однако тому удалось затянуть процесс перевода под предлогом сдачи библиотеки, и в результате, после полугодичного промедления, он получил назначение в Черно-Островское дворянское училище (Чалый, 1897: 298); Кулиш же был переведен сначала в Киево-Печерское (21 августа 1841 г.), а затем в Киево-Подольское дворянское училище (25 декабря того же года).

Возвращение в Киев открывает перед Кулишем большие творческие и научные перспективы — летом 1843 г., через Юзефовича, он получает командировку «для осмотра в Киевской губернии всех архивов, находящихся при правительственных местах и монастырях» и вслед за этим назначается «членом-сотрудником при временной комиссии для собирания сведений о предметах древности в некоторых уездах Киевской губернии» (Шенрок, 1901: 24). Из этой поездки он пишет своему покровителю Юзефовичу, сообщая о знакомстве с выдающимся польским знатоком украинской старины и одаренным писателем М. Грабов-ским:

«Я теперь хожу как пчела по сотам: где только встречу седую бороду, не отойду от нее без того, чтоб не выжать из нее пахучего цвета народной поэзии, или в предании, или в песне. Изучение этих малороссийских антиков так же меня совершенствует, как совершенствует живописца изучение антиков скульптуры. <...> Здесь я познакомился с известным Мих. Грабов-ским и нашел в нем человека весьма

умного и чрезвычайно трудолюбивого. Он пригласил меня провесть у него в деревне несколько дней и представил в мое распоряжение свою библиотеку и все свои бумаги, которых у него множество. И я теперь посреди книг и бумаг чувствовал бы себя как в раю, если б не сказанное обстоятельство. Отсюда я буду углубляться в разные места Украины для изыскания развалин народной поэзии, — дело великой важности, как я увидел после нескольких опытов. Михайло Александрович [Максимович] написал о Коливщине сущий вздор, который я советовал бы ему предать забвению: я только теперь то увидел. Я сам думаю написать о Ко-ливщине, нужды нет, что Скальковский пишет историю гайдамак. Я Грабов-скому сообщил много такого, что его удивило, но зато и у него нашел такие материалы для истории Малороссии, о которых нам, заднепрянам, и не снилось. Теперь Грабовский пишет роман из старины, но более нравоописательный, чем исторический. Умная, светлая голова. Он очень пригодился бы нашей Археографической Комиссии. <...> Моего "Мих. Чарнышенка" переводит кто-то под его руководством на польский язык. Он говорит, что я первый постиг элементы души запорожской, и что со временем я напишу что-нибудь равное Ваверлею, Пуританам и проч. А мои народные легенды (в "Киевлянине") он ставит единственными в русской литературе» (Кулиш, 1899: 189191, письмо от 31.VII.1843).

В тот же год, в начале июня, Кулиш познакомился с Шевченко, вспоминая об этом так: «Когда я сидел за мольбертом, утопая в игре линий, тонов и красок, передо мной появилась неведомая еще мною фигура Шевченка, в парусиновом балахоне и в таком же картузе, падавшем ему на затылок, подобно козацкому шлыку.

— "А згадайте, хто?" — это были первые слова Тараса, произнесенные тем очаровательно-веселым и беззаботным голосом, который привлекал

к нему и женщин и детей. Я отвечал: "Шевченко".

— "Вин", — отвечал Тарас, засмеявшись так, как смеются наши молодицы. Тогда он не носил еще усов и на лице его было много женственного.

— "Чи нема в вас чаркы горылки?" — Это была вторая, услышанная мною от Шевченка, фраза» (Кулиш, 1885: 64).

В этом рассказе многое характерно для более позднего отношения Кулиша к памяти Шевченка и к тому публичному образу последнего, к созданию которого он и сам в 1860-х приложил много сил, — Шевченко станет для него в 1870-е и последующие годы образом высокоодаренного, но необразованного поэта, тем, чьим не столько достоинствам, сколько недостаткам поклоняется публика, восхищенная его — ей созвучным — воспеванием былой «козатчины», «подвигов» гайдамаков и т.п. «руинирующим» тенденциям, присущим его «полупьяной музе», как напишет он в 1874 г. Все это, впрочем, будет намного позже — а тогда, в 1843 г., они оба были очарованы козацкой стариной, восхищались и находили вдохновение в «Истории русов», жили романтическим воспеванием прошлого — и вытекающими из него надеждами на будущее, которое без противоречия сочетались со столь же романтической тоской о невозвратно ушедшем.

В следующем году, в середине октября, Кулиш познакомился с Костомаровым — об обстоятельствах этого знакомства они оба рассказывали весьма похоже. Кулиш писал:

«Однажды я застал у Юзефовича магистра Харьковского университета Н.И. Костомарова, в широковещательной беседе о козаках, до которых мы все были большие охотники, я же лично был преисполнен такой любви к их подвигам, что летописные о них сказания и песни хранил в памяти, как малорусскую "Илиаду". Приняв участие в беседе, я привел целиком длинную тираду из какой-то летописи. Костомарова поразило такое рьяное изучение малорусской письменности, и мы с первого обмена мыслей сделались близкими знакомыми» (Кулиш, 1885: 61).

Вскоре, пишет Кулиш, «проговаривали [мы] напролет целые летние ночи и в своих ночных прогулках, сопровождаемых не стеснённым никакими еще страхами ораторством стороннему наблюдателю <...> могли казаться пьяными. Избыток мечтательности, основанной на любви к лучшему (как мы были убеждены) из народов, делал нас восторженными» (Кулиш, 1885: 62). О том же вспоминал и Костомаров, прибывший в Киев к попечителю учебного округа в связи с назначением своим учителем гимназии в Ровно — и отосланный тем к своему помощнику.

Юзефович «принял меня радушно, говорил, что читал мою диссертацию, наговорил по ее поводу множество комплиментов <...> Во время моего посещения входит молодой человек, которого Юзефович знакомит со мною. То был Пантелеймон Александрович Кулиш. Разговор зашел об исторических источниках малороссийской истории, и мы обоюдно с удовольствием узнали, что нам обоим знакомы одни и те же источники. Выходя от Юзефовича вместе с Кули-шем, я отправился в соборную церковь св. Софии <...> Походивши в Софиев-ском соборе, я отправился к Кулишу, который занимал тогда должность смотрителя уездного училища на Подоле. Когда мы заговорили о собрании песен, Кулиш вынул огромный ворох бумаг: то было его собрание народных песен. Сам я, в ожидании подорожной и подъемных денег для следования в Ровно, поселился на Подоле <...> С тех пор я виделся с Кулишем каждый день; мы ходили с ним по Киеву и осматривали разные киевские достопримечательности: он же познакомил меня с М.А. Максимовичем, жившим в Старом городе, близ упраздненной ныне церкви св. Троицы, занимая небольшой деревянный домик с садом» (Костомаров, 1922: 170-171).

Его продвижению по учительской лестнице в Киевском учебном округе не препятствовало отсутствие диплома — в подтверждение квалификации преподавателя Юзефович предоставлял ссылку на его печатные труды, число которых стремительно возрастало. О Юзефовиче Кулиш писал уже в 1885 г., когда никаких прежних связей и интересов не осталось, воздавая долг благодарной памяти: ему «он, в первоначальном образовании своем, обязан больше, чем кому-либо из предшествовавшего поколения» (Кулиш, 1885: 61). Юзефовичу, помимо прочего, Кулиш обязан публикацией своих первых больших литературных работ — в 1842-1842 г. он помогает договориться о печати в кредит в университетской типографии романа «Михайло Чар-нышенко» и поэмы «Украйна», а затем несколько лет будет посредничать между типографией и автором о покрытии долга.

Все свое время Кулиш тратит на изучение малороссийского прошлого — одновременно собирая материалы для научных работ и стремясь оживить былое в художественном повествовании. Так, 10 сентября 1845 г. он пишет Юзефовичу, стремясь заинтересовать его громадным планом работ: «чтоб доставить возможность и русским изучать наше отжитое прошлое, да и самим нам основательнее познать себя, нужно бы предпринять такое издание, которое бы обняло своими томами все, в чем выражалась жизнь Малороссийского народа. Краеугольный камень этому изданию Вы уже положили намерением напечатать наши летописи. Это будет первое. Если, кончивши летописи — со всеми примечаниями, приложениями и выписками из иностранных писателей о Малороссии, в следующих томах напечатать: 2) свод малороссийских узаконений и историю законодательства в Малороссии; 3) географию Малороссии в древние

и в наши времена — причем показать порядок или историю заселения края, переход владения землями и селами из одних рук в другие, отмены почвы с описанием местоположений, урочищ и пр.; 4) описание старинных церквей и зданий, утварей, домашних принадлежностей, хозяйства, торговли, ремесел и пр. в древнем и новом состоянии Малороссии; 5) народные предания, как переход от истории к поэзии, от положительной, существенной жизни к жизни идеальной и фантастической (а мое собрание народных преданий просто — superbe!); 6) народные сказки, пословицы, загадки и пр.; 7) народные песни с критическим разбором замечательнейших; наконец 8) написанную после глубокого изучениях всех этих источников историю Малороссии; если издавать все это любовью малороссиянина, славянина и просвещенного человека, приложить множество разного рода рисунков и чертежей и назвать одним общим именем Жизнь Малороссийского народа, то это была бы достойная жертва любви к родине и важная услугу Малороссии, России, всему Славянскому миру и всем ученым вообще. Издание это можно совершить в течение 10 или 15 лет, по мере того, как будут пополняться и обрабатываться материалы; а потом тот, кто издаст все предыдущее, кажется, довольно ознакомится с предметом, чтоб решиться писать историю Малороссии. Вот программа патриотического подвига, для которого мне приятно было бы посвятить те годы, когда способности наши бывают в цвете сил и деятельности. И так, не угодно ли будет Вам начать издание летописей под заглавием: Жизнь Малороссийского народа? (Можно написать небольшое предисловие.) Этим мы придадим своим летописям важное значение для подписчиков» (Кулиш, 1899: 200-201).

Круг общения его в эти годы весьма широк: это и его новые киевские знакомые, в первую очередь Костомаров, но также Максимович, Юзефович, это

и круг богатых или по меньшей мере обеспеченных молодых наследников козацкой старшины, увлеченных памятью о своих предках, настроениями славянского возрождения и ранними националистическими настроениями, это и польские помещики правобережья, с которыми, в первую очередь в лице М. Грабовского, Кулиш завязывает отношения с 1843 г. — в то время, на который приходится расцвет «украинской» школы польской литературы.

Впрочем, в отличие от Костомарова, для Кулиша «славянское возрождение», «славянский вопрос» имеет в 1840-е весьма малое значение — он редко упоминает о «славянах», в центре его внимания находится собственно Украина/Малороссия — ее великое прошлое, которое он рисует, опираясь и на традиции козацкой историографии, и на распространенные романтические представления — в сопоставлении с современным упадком. В зависимости от того, к какой аудитории он обращается, он подчеркивает либо «уходящее прошлое», либо надежды на будущее — в отсутствие какой-либо реальной сферы деятельности, помимо писательства и исторических работ, эти надежды получают самый неопределенный и при этом радикальный характер — мечты, ничем не сдерживаемые, получают произвольное развитие, но при этом лишены конкретики. Обращаясь к Юзефовичу в цитированном выше письме от 10 сентября 1845 г., Кулиш отчетливо разводит две аудитории, которым адресованы его планируемые исторические работы, — русские, которые получат возможность изучать «наше отжившее прошлое», и «мы сами», которые смогут «основательнее познать самих себя». Для русской литературы Малороссия в аргументации Кулиша выступает живым источником:

«Русский поэт, возвышенный до всеславянской идеи, если б захотел, посредством изучения, пережить богатою жизнью нашего народа и таким

образом пополнить и усилить свою русскую душу, то почти не имеет для этого средств: Малороссия в нормальном своем состоянии представляет почти бесцветный обломок прежней Малороссии, а литература наша, по недостатку народной эрудиции в литераторах, выразила в себе жизнь нашего народа тоже весьма слабо, (кроме народных песен, которых, впрочем, издано весьма мало)» (Кулиш, 1899: 200).

Кулишу в данном случае важно легитимировать свой интерес перед внешним, русским взглядом — показать и доказать, что дает России обращение к малороссийской стороне, в чем потребность изучения последней:

«Политическая жизнь Малороссии давно кончилась; та жизнь, которая выражается в языке, костюмах, обычаях и пр., — назову ее хоть поэтическою, — также с каждым годом теряет свою выразительность. Малороссия скоро сольется в одно тело с Россиею. Это и хорошо; но не хорошо то, что она, расцветая около двух веков такою сильною, такою пышною народной жизнью, при слиянии с народом русским, мало привнесла в него элементов новых, выработанных собственными силами во время отдельного своего существования. Было время, когда мы, малороссияне, в соприкосновении с русскими могли бы, так сказать, напитать их запахом своих степей, придать им богатства колорита своими народными красками, осиять их блеском своей поэзии; но в то время и мы не были еще так просвещены, чтобы знать себе цену, и они были слишком невежественны, чтобы не пренебрегать нашим языком, поэзиею, нравами. Если б мы до сих пор сохранили вполне свою народную характеристику, о! я уверен, что после влияния, произведенного на русских романами Вальтер Скотта, мы сделались бы для них предметом особенного изучения; но в нынешнем своем состоянии, когда мы так обруси-лись и оставили в удел одним мужикам свой родной язык и свои обычаи, мы не

можем вносить в бедное жизнью общество русских никакого нового элемента» (Кулиш, 1899: 199-200).

Но это лишь одна сторона интереса — практически одновременно с этим Кулиш старается организовать малороссийские издания для народа, чем заинтересовывает богатого малороссийского помещика, потомка козацкой старшины Г.П. Галагана. В письме к последнему Н.А. Ригельман, во многом разделявший славянофильские воззрения, откликался: «Твои мысли по случаю разговора с Кулешом прекрасны уже и потому, что они имеют в основе такие благие намерения. Особенно мне понравилась твоя мысль об издании народного чтения; с сердечным участием примусь пособлять ей тотчас по приезде в Киев» (Ригельман, 1899: 188, письмо от 31 декабря 1846 г., Чернигов). Пытаясь обойти возможные цензурные сложности и препятствия иного рода, Ригельман ранней весной 1847 г. предложит Галагану:

«После разных размышлений, соображений и рассуждений, я пришел к той мысли, чи не лучше ли будет не откладывать твои намерения в долгий ящик, которого длина Бог знает какова была бы за неимением здесь настоящих деятелей, приступить к решению задачи исподволь, постепенно, хотя и не так блистательно. Чтобы не озадачить недругов, мы решились перевести на нашу речь некоторые статьи из Сельского Чтения Одоевского, не выказывающие сильно московского характера. Нашлись младики усердно принявшиеся за дело, так что оно разом вскипело и уже готово. Польза в отношении к ним самим — некоторый род упражнения в деле, дотоле совершенно чуждом; второе, выгода произвести на малороссийский свет то, что уже одобрено правительством, следовательно не может быть преследуемо; третье, этим способом управляющие нашими палатами могут без зазрения совести подать руку помощи для распространения; четвертое и главное,

что на безрыбьи и рак рыба. Як се вам сдается? Напишить, братику, швидче ваше гаданье. Издание вероятно будет немного стоить, и согласен ли ты взять издержки на себя, в таком случае я сделаюсь редактором. Ты знаешь мои порожние карманы, вот почему я принужден обратиться к тебе с таким неделикатным предложением. Впрочем, если ты имеешь что-либо другое в виду, то не стесняйся, мы можем сделать складчину. Жду от тебя весточки с горячим нетерпением» (Ригельман, 1899: 191, письмо от 17 марта 1847 г., Киев).

Планы эти окажутся не реализованными — уже в следующем письме, от 2 апреля 1847 г., Ригельман сухо отметит сразу же вслед за известием об аресте Костомарова и Шевченко: «Сельское Чтение кн. Одоевского не могло быть приведено мною к окончанию, и об этом нечего более заботиться» (Ригельман, 1899: 194).

Если стремление издавать книги для народного чтения на малороссийском языке находило поддержку среди наследников козацких родов, а интерес к прошлому Малороссии подпитывался и благодаря официальной программе археографических публикаций, призванных утвердить, после польского восстания 1830-1831 гг., «русский» характер края, в свете историографической концепции Устрялова, представлявшей историю Великого княжества Литовского и Московской Руси как две временно разошедшихся, чтобы сойтись вновь в XVП-XVШ веках, части общей русской истории, то в эти годы Кулиш демонстрировал желание идти гораздо дальше, чем большая часть тех, кто составлял его круг общения. Так, его демократические настроения этого времени вызывали возражения со стороны Ригельмана, писавшего Галагану в последний день 1846 г. по поводу «Повести об украинском народе» (она была опубликована в начале года в журнале Ишимово