Спросить
Войти
УДК 94(47)066/ .07+930.1+929
ПАМЯТЬ И ЗАБВЕНИЕ: ИЗМЕНЕНИЕ ВОСПРИЯТИЯ «СИЛЬНЫХ МИРА СЕГО» В БЛИЖАЙШЕМ ПОКОЛЕНИИ А.С. Майорова
Саратовский государственный университет, кафедра истории России E-mail: Majorova-as@mail.ru
В статье рассматриваются причины проявления механизмов запоминания и забвения в коллективной памяти на уровне индивидуального человеческого восприятия. Описания выдающихся личностей, сделанные современниками, отличаются большей яркостью, чем образы, созданные мемуаристами «третьего поколения». Тенденция к идеализации не является общим правилом. Проявляется социальная обусловленность памяти, которая фиксирует и удерживает образы личностей, обладавших возможностями влиять на судьбы людей.
THE MEMORY AND THE OBLIVION: CHANGING THE PERCEPTION OF THE «POWERS» IN THE MEMORY OF THE NEXT GENERATION A.S. Maiorova
The study of the causes of memory and oblivion mechanism manifestation in the collective memory on the level of individual human perception. The description of outstanding personalities made by their contemporaries differ greater brightness, than images created by the memoirists of the &third generation&. The tendency to idealization is not a common rule. This is the manifestation of social conditionality of memory that fixes and retains the images of the personalities that used to influence peoples& fortunes.
В дихотомии «память - забвение» историков обычно интересует память. Если же она рассматривается в рамках философских подходов, то возникает интерес и ко второй ее стороне. Г.В. Пушкарева
называет забвение в качестве одного из механизмов функционирования памяти, выделяя «утверждение, забвение, забывание, переакцентирование, контаминацию, вытеснение»1. Саратовский философ Д.А. Попов не соглашается с тем, что забвение и вытеснение могут быть признаны вполне правомерными механизмами исторической памяти. Он пытается решить проблему - возможна ли исследовательская программа для историописания, основанная на неких «вечных ценностях»2. Рассматривая коллективную память (которую он отождествляет с историей), Д.А. Попов исходит из того, что и в индивидуальной, и в коллективной памяти действуют одни и те же механизмы. Его вывод имеет, так сказать, рекомендательный характер - поскольку «индивидуальная психология не рекомендует забывать и вытеснять», а «требует помнить и осмысливать с точки зрения некоего непреходящего каркаса личностных установок, ориентированных на благо и внутреннюю гармонию», то на этот идеал «должна ориентироваться и историческая память как социальный феномен»3.
Данный вывод представляется далеко не бесспорным. Во-первых, индивидуальная человеческая память действует избирательно, о чем неоднократно говорит сам Д.А. Попов. Во-вторых, механизмы, действующие в индивидуальной и в коллективной памяти нельзя признать тождественными. В настоящее время, как утверждает П.Х. Хаттон, большинство историков признают в качестве основополагающего принципа положение М. Хальбвакса о социальном контексте коллективной памяти4. Названный французский социолог подчеркивал различие двух сторон сознательной жизни человека: «Одна из них обращена к органическим условиям, другая -к социальным. Сторона, отражающая органическую жизнь, зависит от психологии индивида <....> Что касается другой стороны ментальной жизни, которая зависит от общества, его институтов и обычаев, то она может быть только коллективной»5. Признавая различия, существующие между индивидуальной и коллективной
памятью, вопрос о причинах проявления механизмов запоминания и забвения следует решать раздельно для каждой из этих областей человеческой памяти. Но поиск причин, почему одни события запоминаются на века, а другие исчезают из памяти, возможен именно на уровне индивидуального человеческого восприятия. Ведь фиксация событий осуществляется в памяти индивидуумов, а также в письменных (и в других типах) источниках, которые создаются отдельными людьми. На уровне индивидуального сознания проявляются и особенности общественного сознания, исторической памяти и - шире - социальной памяти.
Выяснение причин действия механизмов запоминания и забвения целесообразно начинать с изучения источников, в которых встречаются характеристики отдельных личностей. Личность как объект внимания со стороны современников и потомков позволяет предельно конкретизировать процесс рассмотрения причин запоминания и вытеснения из памяти того или иного явления. Люди всегда испытывают интерес к другим людям, к их облику, характеру, образу жизни и т. д. Особенно это относится к выдающимся личностям - главам государств, политикам, деятелям науки и культуры. Интерес к ним находит отражение в письменных памятниках, прежде всего - эпистолярных и мемуарных. В том случае, когда имеются источники для изучения изменения отношения к личности на протяжении длительного срока, мы можем сделать некоторые выводы о причинах утверждения памяти или забвения. С другой стороны, изучение подобных процессов на более коротком отрезке времени, например, на протяжении полувека, позволяет увидеть истоки формирования образа данного деятеля и определить обстоятельства, которые либо способствовали удержанию его в памяти следующих поколений, либо препятствовали этому.
В истории Саратовской губернии можно назвать значительное количество выдающихся личностей, которые прославились на всю Россию, и их известность была велика не только при жизни, но и после смерти. Пожалуй, еще большее число местных знаменитостей не смогли претендовать на посмертную славу. Что касается саратовцев, чьи имена остались в истории России, то деятельность большинства из них относится ко времени начиная с середины XIX века. Тем интереснее обратиться к личностям, которые были в центре внимания саратовского общества в более раннее время. Таких деятелей можно найти не слишком много. Наиболее известными среди них являются саратовский губернатор А.Д. Панчулидзев (занимал этот пост в 1808-1826 гг.) и знаменитый вельможа князь А.Б. Куракин, проживавший в своем имении в Сердобском уезде в
последние два десятилетия XVIII в. (с перерывами). О каждом из них встречаются высказывания, порой весьма пространные, у нескольких мемуаристов.
Панчулидзев, в отличие от Куракина, не принадлежал к высшим слоям аристократии, и по лестнице чинов он поднялся только до действительного статского советника, в то время как Куракин имел чин действительного тайного советника 1-го класса. Для Пан-чулидзева должность губернатора была венцом карьеры, а князь Куракин занимал правительственные должности, был членом Государственного Совета. Но для саратовского дворянского общества, пожалуй, Панчулидзев в период его губернаторства был более влиятельной фигурой - ведь он обладал властью в масштабах губернии. А.Б. Куракин проживал в своем саратовском имении в те периоды своей жизни, когда оказывался удаленным от императорского двора - сначала при Екатерине II (в 1782-1796 гг.), а потом -при Павле I (в 1798-1801 годах).
Несмотря на отмеченные различия, оба они были выдающимися фигурами в местном дворянском обществе. Панчулидзев был на виду как энергичный и небескорыстный администратор, а Куракин -как богатый и чрезвычайно тщеславный землевладелец. Образ жизни каждого из них, поведение, вкусы и пристрастия были объектами обсуждения. Оба деятеля не были обойдены вниманием при жизни и не были забыты после смерти. Интересно то, как «преобразовалось» мнение о них вскоре после того времени, как они сошли с исторической сцены. Поэтому следует различать суждения современников, знавших Панчулидзева и Куракина лично или понаслышке, с одной стороны, и высказывания людей следующего поколения, которые не являлись их современниками, - с другой. Сначала мы ознакомимся с тем, как изменился образ А.Д. Панчулидзева в течение примерно полувека, а затем рассмотрим суждения мемуаристов о А.Б. Куракине.
Протоиерей Н.Г. Скопин (1767-1836) , автор «Записок дневных о делах и вещах достопамятных», был современником обоих названных лиц. Будучи уроженцем Саратова, он служил в городе с 1806 г.6 и был хорошо знаком со многими представителями различных слоев местного общества. Саратовцы высоко ценили его не только как церковного деятеля, но и как человека, обладавшего обширными познаниями. Саратовский историк В.П. Соколов, который составил его биографию, писал о Н.Г. Скопине, что он был «положительно
головою выше не только городского духовенства, но и всей жившей тогда в Саратове интеллигенции». Биограф отмечал особо его наблюдательность и проницательность7. Н.Г. Скопин вел ежедневные записки - дневник, в котором отмечал события местного и общероссийского масштаба (о последних он обычно узнавал из газет). Протоиерей не только излагал факты, но обычно высказывал свое мнение о них и об участниках событий. Будучи церковным проповедником, Н.Г. Скопин и в своих записках не упускал случая сделать выводы о моральной стороне поступков известных людей.
Он лично знал А.Д. Панчулидзева, поскольку был не только протоиереем, но также и ректором саратовских духовных училищ и директором местного отделения Библейского общества8. Имя саратовского губернатора несколько раз встречается в его записках. Излагая события 1808 г., Скопин описывает факты, которые касались приезда в Саратов сенатора О.П. Козодавлева. По официальной версии, тот прибыл в город для борьбы с распространением чумы9. Приезд сенатора, видимо, был инспирирован А.Д. Панчулидзевым, который после успешного завершения «борьбы с чумой» получил повышение по службе - был назначен губернатором Саратовской губернии (до этого он занимал пост вице-губернатора). Н.Г. Скопин, как и многие саратовцы, знал подоплеку приезда сенатора в город. Он не высказывает свое мнение по данному поводу, но излагает факты таким образом, что его ироническое отношение к мнимой эпидемии и мерам по ее «прекращению» совершенно очевидно: «Сенатор содействовал весьма много к прекращению чумы. Сенатор жил, да пировал»10.
Пребывание Козодавлева в Саратове продолжалось с конца февраля до конца мая 1808 года. Благодаря запискам Скопина нам известно о том, что в городе ходил по рукам какой-то «пасквиль, который сочинен на чуму, сенатора Козодавлева и губернатора Пан-чулидзева». Вероятно, это было сатирическое изложение истории с чумой. После отъезда сенатора, в июле, пишет Скопин, в Саратове «пасквиль» был сожжен - Панчулидзев расправился таким образом с документом, который в какой-то степени отражал общественное мнение и в то же время мог его скомпрометировать. Скопин сообщает, что не видел «пасквиля» - в то время он уезжал из города по
своим пастырским делам. Комментарий по поводу этого события отсутствует, но после сообщения о нем следует красноречивое дополнение, в котором сквозит осуждение действий высокопоставленных лиц. Автор записок отмечает, что в Саратове, Царицыне и Камышине чиновники, «человек до сорока», получили «ордена, чины, земли и подарки»11.
Можно думать, что у Н.Г. Скопина были и другие поводы, чтобы усомниться в справедливости и добросовестности губернатора. Однако в записках нет откровенных высказываний на этот счет. Только один раз протоиерей не выдержал и прибег к открытому осуждению поступков Панчулидзева. В записи от 25 декабря 1816 г. он горестно констатирует: «Время очень невесело по причине раз-номыслицы в гражданах. Особливо г[осподпн] губернатор очень худо поступает, заведши любовные связи с одною казачьею женою, которая, бросив своего мужа, с ним таскается». И далее автор рассуждает о дурных последствиях прелюбодейства12. Н.Г. Скопин, будучи духовным пастырем и проповедником, не мог пройти мимо фактов, которые противоречили моральным нормам. Для исследователя данный фрагмент его записок интересен тем, что другие мемуаристы - современники не отмечали склонности Панчулидзева к отступлению от христианской морали.
Знаменитый мемуарист Ф.Ф. Вигель тоже оставил свои заметки о двух выдающихся личностях Саратовской губернии, которые и для него были современниками. Вопрос о том, был ли он лично знаком с А.Д. Панчулидзевым, остается открытым. С одной стороны, он указывает, что никогда не был в Саратове13. Но во второй части его воспоминаний встречается описание внешности знаменитого саратовского губернатора. Одно другому не противоречит - мемуарист мог его видеть где-то в другом месте. Например, в одной из столиц. Особенность фрагмента воспоминаний Вигеля, в котором дана характеристика Панчулидзева, состоит в том, что автор не называет имени героя этого повествования и не уточняет, какую губернию он возглавлял. Причина, по которой он проявил такую скромность, одновременно указывает и на обстоятельства, позволяющие идентифицировать описанную личность. События, происходившие в Саратовской губернии в 1808 г., о которых речь шла выше, затронули и губернатора Пензенской губернии, а им был тогда отец Ф.Ф. Вигеля Ф.Л. Вигель. Сенатору Козодавлеву, команди11 Скопин, Н.Г. Указ. соч. С. 383-384.
рованному в Саратов по поводу «открывшейся чумы», было дано поручение на обратном пути «обозреть» Пензенскую губернию14. Это поручение было следствием интриг, направленных против ее губернатора, как поясняет мемуарист. Поэтому Ф.Ф. Вигель не называет ни фамилию сенатора (он обозначает его по первой букве фамилии), ни Саратовскую губернию, ни имя ее губернатора. Но для современников мемуариста, вероятно, сделанные им прозрачные намеки служили четким указанием на то, о ком идет речь.
Портрет Панчулидзева, представленный в воспоминаниях Ви-геля, несомненно, заслуживает внимания: «Он сам своею особой был вовсе не любезен; мал ростом, бледен, долгонос, угрюм и молчалив.»15. (Выражение «не любезен» употреблено автором в том смысле, что человек был внешне непривлекателен). Личные качества саратовского губернатора Вигель характеризует двумя выразительными чертами, и на первом месте ставит тщеславие: «Единственною, или, по крайней мере, главною его страстию было расчетливое тще-славие»16. И далее, без всякого перехода следует еще одно существенное наблюдение: «Никогда, ничего и никого не позволял он себе осуждать; <...> ко всем порокам он был более чем снисходителен, смотрел на них одобрительно, всех запятнанных людей утешал своим участием.»17. Мало того, по мнению ироничного мемуариста, Панчулидзев «не восставал даже против честности, никогда не преследовал ее, почитая ее весьма извинительным заблуждением ума.»18. Вероятно, Вигель довольно удачно охарактеризовал жизненную философию этого саратовского губернатора. Во всяком случае, стиль общения Панчулидзева с окружавшими его людьми, который вытекал из этой философии, отмечен и другими мемуаристами. (В частности, сходные замечания встречаются в записках саратовского чиновника К.И. Попова, о которых будет сказано ниже).
Особое внимание Вигель обращает на то, каким образом Пан-чулидзев умел снискать благожелательное отношение к себе со стороны высокопоставленных чиновников, приезжавших в губернию. В его обширном загородном доме всегда находилось место «для всех приезжих из обеих столиц и других провинций». Мемуарист называет дом губернатора «очарованным замком», который «служил гостиницей и ловушкой» для них: «.Во время пребывания их в го14 Вигель, Ф.Ф. Указ. соч. Ч. 3. С. 32-33.
роде каждый из них пользовался помещением, освещением, столом и прислугой» в доме Панчулидзева. К услугам гостей были и развлечения - библиотека, оркестр, конюшня и «псовая охота»19. Перечисляя все удобства и услуги, которыми пользовались гости, Вигель задает риторический вопрос: «Возможно ли было устоять против обольщений столь милого хозяина?..»20. И далее мемуарист обнаруживает осведомленность в довольно деликатной сфере - во взаимоотношениях Панчулидзева с нижестоящими чиновниками. Для них он был «еще более дорог и полезен», чем для приезжих, поскольку через его карман, как образно поясняет Вигель, деньги растекались по «тощим нивам» его подчиненных21.
Вполне естественно, что мемуарист не преминул указать и на источники, из которых Панчулидзев черпал «средства к сотворению таких чудес», «между коими откупная часть, продажа горячего вина может почитаться не последним», и, наконец - «соляное озеро», т. е. присвоение средств от добычи соли, которые должны были идти в казну22. Нет ничего удивительного в том, что Вигель мог знать очень многие подробности о деятельности саратовского губернатора и об источниках его благополучия. Ведь он принадлежал фактически к тому кругу чиновничества, в котором вращался Панчулидзев. Способ обогащения, которым пользовался саратовский губернатор, тоже не вызывает удивления. В довольно обширном фрагменте воспоминаний Вигеля, который посвящен его особе, наибольший интерес вызывают живые черты личности Панчулидзева. Следует отметить, что некоторые из них отмечены и в описании, составленном младшим современником губернатора - чиновником К.И. Поповым.
К.И. Попов (род. в 1810 г.) начал свою службу уже после отставки Панчулидзева с поста губернатора23. Но весьма возможно, что он видел его издалека неоднократно. В своих мемуарах он воспроизводит рассказы о Панчулидзеве, которые слышал от своих коллег -чиновников, служивших в канцелярии губернатора. Попов ничего не пишет о его наружности, зато довольно подробно повествует о его отношении к подчиненным и к представителям различных слоев саратовского общества. При этом мемуарист старается подчеркнуть, что губернатор пользовался всеобщей любовью: «Все саратовцы уважали и любили до высшей степени Алексея Давыдовича
Панчулидзева и его супругу Екатерину Петровну. Он имел характер тихий, кроткий, всех принимал благосклонно, от поселянина до приказного; высших лиц с деликатностью и утонченностью; выслушивал просьбы кротко, с каким-то особенным радушием без всякого строгого и презрительного взгляда. На него каждый смотрел с любовью, как на отца»24.
Подробности о том, в чем выражалась деликатность и утонченность общения губернатора с высшими лицами, можно встретить у Ф.Ф. Вигеля. Отношение Панчулидзева к просителям - очень интересная деталь, которая характеризует стиль поведения чиновников. Если губернатор выслушивал просьбы без «строгого и презрительного взгляда», то это воспринималось как проявление радушия и кротости. По характеристике Панчулидзева, которую ему дает Попов, сразу видно, в какой социальной среде сложилось это представление о губернаторе. «Родным отцом» он был для чиновников своей канцелярии. По словам Попова, Панчулидзев внимательно разбирал всевозможные жалобы и стремился к тому, чтобы уладить конфликты миром. В заслугу губернатору следовало поставить и то, что он «жил с большим комфортом», в его доме была сотня крепостных слуг, в том числе, и музыканты, - ведь так и следовало жить чиновнику такого ранга25.
В его доме был открытый стол - ежедневно у него обедали 15-20 «посторонних лиц». Это были уездные чиновники, приезжие помещики, купцы, а, кроме того, чиновники губернаторской канцелярии. Причем некоторые из чиновников канцелярии имели право всегда обедать у Панчулидзева - те, «кто пользовался хорошим общественным мнением, были прилично образованы и по-тогдашнему щеголевато одевались»26. Благодеяния губернатора распространялись и на менее удачливых чиновников его канцелярии. Оказывается, даже те из них, кто не имели приличного образования, не могли позволить себе хорошо одеваться, поддерживать беседу в обществе, не имели семей - такие одинокие и застенчивые чиновники просто жили в доме губернатора и получали бесплатное пи-тание27. Всех служивших у него в канцелярии Панчулидзев приглашал на балы, которые «очень часто» бывали в его доме. Те из них, кто был хорошо одет и умел танцевать, принимали участие в
общем веселье, остальные сидели на хорах среди музыкантов, чтобы видеть это зрелище.
Однако благоволение Панчулидзева имело пределы. Проштрафившихся чиновников губернатор изгонял из своей канцелярии в канцелярию губернского правления, где жалованье было намного ниже, а сами условия службы гораздо хуже - начальники обращались с подчиненными, «как помещики со своими крепостными»28. Попов писал это со слов чиновников, которые либо сами служили при Панчулидзеве, либо знали некоторые подробности от старших сослуживцев. По прошествии более полутора десятилетий после отставки Панчулидзева (он был уволен со своего поста в 1826 г., а Попов писал свои мемуары в 50-е гг.) в памяти чиновников его канцелярии в образе бывшего губернатора преобладающими стали черты отца-благодетеля. Весьма возможно, что в период его службы многие чиновники обсуждали и другие стороны характера и деятельности своего начальника.
В записках Попова встречается также интересное предание о Панчулидзеве, которое он слышал от «саратовских старожилов», которые были «близки с домом А[лексея] Д[авыдовича]». В данном случае мы имеем дело уже не с изложением реальных фактов -пусть даже опосредованным, - а со сказочным сюжетом. «Старожилы» рассказывали, что Панчулидзев «из бедного состояния достиг степени губернатора за добрые свои дела и душу. Мать у него была простая женщина. Когда он был еще вице-губернатором, то выписал ее к себе, и по приезде ее, сделал бал, пригласил все почетное дворянство, купечество и чиновничество с семействами и представил ее посетителям». Такая глубокая сыновняя преданность, как пишет Попов, произвела глубокое впечатление на всех саратовцев, которые получили «высокое понятие о доброте души» Панчулидзева и прониклись к нему «беспредельным уважением»29.
Этот рассказ не имеет реальной основы, поскольку современники (Н.Г. Скопин и Ф.Ф. Вигель) нигде даже не намекают на какие-либо «изъяны» в родословной саратовского губернатора, который был потомком имеретинских дворян30. Близость этого сюжета к произведениям фольклора указывает на то, как преобразуются устные рассказы о деятелях, популярных в определенной общественной среде. Панчулидзев был популярен в среде чиновников. Они и
создали образ губернатора-благодетеля, который в ближайшем поколении приобрел черты сказочного персонажа.
Другой вариант трансформации образа губернатора - в среде саратовцев, которые лично не были с ним знакомы и знали о нем только по рассказам старших. Его мы встречаем в автобиографических заметках Н.Г. Чернышевского. Знаменитый уроженец Саратова писал их, находясь в заключении в Петропавловской крепости в 1863 году31. Если сравнивать по времени составления эти заметки с записками К.И. Попова, то они составлены более, чем на десятилетие позже. Н.Г. Чернышевский был намного моложе Попова - он родился в 1828 г., следовательно, если ему и приходилось видеть А.Д. Панчулидзева, то только в раннем детстве - бывший губернатор умер в 1834 году32. Тем не менее, для этой знаменитой личности нашлось место в заметках Чернышевского. При рассмотрении сюжета, посвященного Панчулидзеву, необходимо иметь в виду высокий интеллектуальный и образовательный уровень автора повествования. Можно сказать наверняка, что характеристика Панчулидзева, данная Чернышевским, отличается от образа губернатора, который оставался в. памяти того поколения саратовцев, к которому принадлежал знаменитый публицист. И все же, некоторые черты его должны быть общими - и в рассказе Чернышевского, и в восприятии «среднего» саратовца.
Автобиографические отрывки знаменитого уроженца Саратова посвящены в основном различным эпизодам из жизни семьи автора и их родственников, причем все они тесно связаны с повседневной жизнью города. В этом повествовании виден талант и опыт искушенного в тонкостях своей профессии журналиста. Заметки остались незавершенными и необработанными, потому принцип их композиции не выявлен. В середине текста неожиданно выясняется, что автор создает историю Саратова. И здесь возникает форма пародии, в которую она облекается. Чернышевский использует существовавший тогда подход к изложению всемирной истории и ее периодизацию: «После времен доисторических всякая история
должна начинать говорить о временах исторических, - за мифами следуют факты народной жизни. Стало быть, так должно быть и в моей истории. Всякая история, обещаясь рассказывать жизнь наро31 Чернышевский, Н.Г. Из автобиографии // Чернышевский, Н.Г. Полн. собр. соч.: в 15 т. М., 1939. Т. 1. С. 566-713.
да, вместо того рассказывает жизнь правителей, чего обещается не делать. Стало быть, и моя история поступит так же»33.
Далее следует переход к личностям «правителей», т. е. саратовских губернаторов. Первым в их ряду оказывается А.Д. Панчулидзев, поскольку все то, что было до него в Саратовской губернии, автору, иронизирующему по поводу собственного незнания, представляется «седой древностью». Для усиления эффекта несоизмеримости героев своего повествования с историческими личностями мирового масштаба Чернышевский обращается здесь к метафоре Н.М. Карамзина: «За временами и элементами мифическими во всякой истории следуют времена эпические, в которые действуют и восхищают сердца своим величием "герои сумрака", по счастливому выражению <...> Н.М. Карамзина»34. Но «седая древность» Саратова и ее «эпические времена», замечает автор, «выходят не далее неизвестных мне с точностью годов первой четверти XIX столетия». Затем следует насмешливое и - надо признать - довольно точное определение роли Панчулидзева в местной истории: «Мой "герой сумрака" - один из пряников, отпечатанных по образу и подобию Людовика XIV»35.
И тут Чернышевский прямо указывает, из каких источников он почерпнул сведения о «великолепии и благости Алексея Давыдовича» (т. е. Панчулидзева) - это были рассказы бабушки автора и «бабушкиной компании»36. Таким образом, автор является представителем третьего поколения, идущего вслед за «героем сумрака». Образ Панчулидзева в изложении Н.Г. Чернышевского, можно сказать, складывается из двух различных и даже противостоящих друг другу образов. При этом, если сравнивать их с воспоминаниями о губернаторе, написанными К.И. Поповым и Ф.Ф. Вигелем, то становится ясно, что в основе «двуликого» портрета Панчулидзева -вполне реальные сведения о нем, запечатленные названными современниками. А Н.Г. Чернышевский интерпретировал услышанные в детстве рассказы о губернаторе в соответствии с присущим ему обостренным восприятием социальной несправедливости и талантом публициста.
Облик Панчулидзева в его заметках возникает не сразу, вначале следует описание пышности и великолепия, которое окружало губернатора. Автор обращается к воспоминаниям «саратовок и саратовцев» о балах и банкетах в доме Панчулидзева, который находил33 Чернышевский, Н.Г. Указ. соч. С. 648.
ся за пределами города. По словам рассказчика, губернатор, подобно своему прототипу, не мог обитать в городе, он жил, «как и следует Людовику XIV <...> тоже по соседству, вроде Версаля, на даче»37. Воображение саратовцев рисовало «эпоху Алексея Давыдовича» как «один непрерывный праздник, двадцатилетнее всенародное ликование без одного не то что хоть месяца, а хоть дня для передыш-ки»38. Образ самого губернатора, возникший на основе этих рассказов, поражает своими достоинствами: «Алексей Давыдович был и великодушен, благодетелен и благотворителен, как Людовик XIV <...> помогал бедным, хотя бедных не могло существовать в правление Алексея Давыдовича, но все-таки он помогал им щедро; отирал слезы страдающих, защищал угнетенную невинность - хотя, конечно, в его правление не могло быть страдающих, и не могла угнетаться невинность. Но все-таки он защищал и утешал их»39.
Этот образ, созданный на основании «рассказов бабушки», автор заметок называет «дифирамбично-эпичным»40, хотя в изложении Чернышевского он имеет, пожалуй, сказочные черты. Но тут же автор переходит к изложению сведений о материальной основе «великолепия» Панчулидзева, почерпнутым им из других источников. Один из этих источников назван неопределенно - «молва». Из этого можно сделать вывод, что среди саратовцев, помимо «дифирамбических» рассказов о Панчулидзеве, циркулировали и другие воспоминания: «Елтонская соляная операция была в его руках очень фамильярным образом, дававшим, по молве, чуть ли не сотни тысяч». Кроме того, он брал взаймы большие суммы денег у жителей Саратова и в окрестностях города, и находилось немало «простяков», которые соглашались на это. «Про обыкновенные источники дохода нечего говорить», - добавляет Чернышевский41. Под этими «обыкновенными источниками», вероятно, подразумевались взятки.
В повествовании мемуариста приведен яркий пример того, как Панчулидзев умел использовать чужие деньги. Он рассказывает о судьбе «доброй знакомой» своей матери, которую он видел в детстве, и которая по вине губернатора лишилась всех средств, завещанных ей родителями42. Как видим, Чернышевский, обладавший еще в детстве стремлением к формированию собственного мнения о людях и событиях окружающей жизни, сумел сопоставить известные
ему сведения о бывшем губернаторе, которые привели к «корректировке» образа, преподнесенного бабушкой. Из его повествования мы узнаем также о том, что не все саратовцы рассказывали только о «великолепии и благости Алексея Давыдовича». Можно сделать вывод - в памяти горожан существовало два образа бывшего губернатора - «положительный « и «отрицательный».
Об А.Б. Куракине в период пребывания его в своем имении в Саратовской губернии писали не только саратовцы (это же касается и Панчулидзева - о нем вспоминал Ф.Ф. Вигель). Обращает на себя внимание тот факт, что после отъезда князя из Надеждина местные мемуаристы практически не вспоминали его имени. И только сер-добский житель Д. Карташев (судя по всему, он принадлежал к местному дворянству), побывавший в этом имении в 1848 г., написал о нем интересную статью43. Однако пока Куракин обитал в Сердоб-ском уезде, он был объектом всеобщего внимания. Даже на основании сведений из статьи Д. Карташева можно сделать вывод, что гостеприимством князя широко пользовались местные помещики. Именно в их среде, прежде всего, распространялись рассказы о характере и привычках этого вельможи, которые становились предметом обсуждения и в других слоях общества. Этим можно объяснить появление имени князя и описания его особы в записках Н.Г. Скопина.
О Куракине он знал понаслышке, но писал о нем более откровенно, чем о саратовском губернаторе. Он рассказывает о князе в своих «Записках дневных» в связи с тем, что в Саратов в 1809 г. приезжал сына министра внутренних дел Алексея Борисовича Куракина, родного брата владельца Надеждино. Н.Г. Скопин высказался и об этом молодом человеке, а заодно - и о его дядюшке Александре Борисовиче44. Поведение племянника знаменитого князя вызвало отрицательный отзыв о нем со стороны саратовского протоиерея. Но еще более резко он отзывается об Александре Борисовиче. Скопин, прекрасно владевший приемами церковной риторики, не пожалел красок для характеристики князя, заимствуя образы из Библии и древней истории. Он называет Александра Борисовича «Сарданапалом и Епикуром» и выражает сомнения в том, что князь может верить в бессмертие души - ведь знаменитый вельможа попирает все нравственные законы: «.всех почти крестьянских де-тей-девочек растлил; подержавши, отдавал замуж», а своих незаконнорожденных детей «поделал баронами». Мало того, Куракин
еще и гомосексуалист: «В силе у него Содом и Гомор»45. (На языке церковных проповедей содомским грехом именовали отклонение от нормальной сексуальной ориентации).
Это обвинение со стороны Скопина можно было бы посчитать следствием его неприязни к падшему грешнику. Но в мемуарах другого современника, И.М. Долгорукова, также встречаются сведения подобного рода, хотя автор не настаивает на их достоверно-сти46. Будучи церковным моралистом, Скопин осудил пристрастие А.Б. Куракина к роскоши и попутно высказался о несправедливости наград, которые были им получены: «Жил только в пышности строения, столов, распутства и - больше ничего. За что чины, ленты и проч. Это знает только судьба»47.
Отзыв о Куракине, данный саратовским протоиереем, отчасти совпадает с описанием его личности, которое оставил человек, лично знавший его и принадлежавший к аристократии, - князь И.М. Долгоруков. Он рассказал о владельце Надеждино в обширных мемуарах «Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни.»48. Сжатая и довольно едкая характеристика достоинств Куракина представлена и в сокращенном варианте его воспомина-ний49. Автор их в молодости служил в Семеновском полку, был близок к придворным кругам, позднее занимал видные посты в губерниях Центральной России. Он имел довольно широкую известность как писатель и поэт, был ценителем театра и актером-любителем50. В 1791-1796 гг. И.М. Долгоруков служил вице-губернатором в Пензе. Его знакомство с А.Б. Куракиным, который приходился мемуаристу родственником, произошло еще в начале 80-х гг., когда они встречались при дворе наследника престола Павла Петровича51. В начале 90-х гг. он вел переписку с Куракиным и бывал у него в гостях в его пензенском и саратовском имениях.
И.М. Долгоруков называет князя «сластолюбивым и роскошным баловнем фортуны» и подчеркивает, что своим «скорым и счастливым в чины происхождением» он был обязан только родству с графом Паниным. Мемуарист неоднократно подчеркивал его высоко45 Скопин, Н.Г. Указ. соч. С. 399.
мерие, двуличие и страсть к обогащению, которая толкала князя на неискренние поступки, упрекал его в неспособности на истинную дружбу. Тщеславие князя казалось ему чрезмерным, несмотря на то, что Долгоруков был своим человеком в высших кругах и видел там немало персон, склонных к этому пороку. Как и другие современники, он отметил, что хозяин Надеждина вел жизнь, которая копировала придворную. Куракин, по его словам, был «всегда украшен знаками почестей» и « не принимал даже и живущих с ним инако, как знатный господин своих доможилов»52. Одна интересная подробность - в некоторых случаях Куракин выезжал встречать гостей на границу своего имения в сопровождении целой свиты слуг, в числе которых были и казаки53. Долгоруков постарался донести до потомков самые непривлекательные стороны натуры князя, в том числе, его склонность к разврату и пьянству54.
Сравнивая оценки, данные А.Б. Куракину Н.Г. Скопиным и И.М. Долгоруковым, можно видеть, что оба мемуариста относились отрицательно к личным качествам князя. Несколько иное мнение о нем высказывает и Ф.Ф. Вигель, который был с ним знаком. Судя по его воспоминаниям, Куракин бывал в гостях
