Спросить
Войти
ОТ КАКОГО НА СЛЕДИЯ МЫ ОТКАЗЫВАЕМСЯ..
В выпуске «Трудов...», выходящем в Год российской истории, нам кажется вполне уместной новая рубрика - «архивная смесь». В качестве своеобразной коллекции мы публикуем здесь документы из провинциальных государственных архивов, любезно предоставленные доктором исторических наук, профессором, известным исследователем Т.И. Хорхорди-ной. При публикации сохраняем стилистические особенности оригиналов. Хотя документы различаются хронологически и тематически, архивная подборка вовсе не является случайной. Материалы принадлежат эпохе рождения и утверждения советской системы, позволяют взглянуть на нее с определенной точки зрения.
Раздел - и тематически, и интонационно - больше всего, как это ни странно, рифмуется с поэтической рубрикой. Он весь - о трагическом и травматическом опыте насилия (системы - над людьми, социальных групп -над другими социальными группами, человека - над человеком), на основе которого и благодаря которому сформировался советский мир.
В публикуемых документах зафиксирована та часть истории ХХ в., которая особым образом была представлена в памяти советского человека. Он знал о ней - потому что это его история. Но вспоминать не любил, стыдился, боялся - разве что урывками, коротко, с самыми близкими, негромко, как о чем-то незначительном, даже случайном, как о фоне другой -настоящей - советской жизни. Но всегда с болью и - не с протестом, нет, а -с непониманием. Главное ощущение того, по кому прошлась эта история и кто все-таки уцелел, передал участник/свидетель/пострадавший Б.Ш. Окуджава: в чем философия была?
Эта сторона памяти советского человека последовательно и целенаправленно вытеснялась и замещалась «правильной» (героической и жизнеутверждающей) официальной историей. Она зафиксирована в советских учебниках, научных трудах и детских книжках, передана из «уст в уста». Это от нее в годы перестройки и «смутные» («воровские», безвластные и бесхозные) 90-е смутьяны и путаники от истории и политики понуждали отказаться постсоветского человека. - В пользу той самой, «теневой», непростой и болезненной, где его отцы и деды вдруг явились главными зачинщиками, то героями, то палачами, то жертвами (счастье избежать этих
— Семинары Центра
ролей, хотя бы недолго, с десяток лет, пожить нормальной - сытой и устроенной, мирной и спокойной, обывательской - жизнью, выпало тогда немногим). В массе своей постсоветское общество отказалось принять такую историю, такой взгляд на себя. Что, конечно, понятно и объяснимо: жить и без того нечем, а тут отнимают последнее - лучшие (оправдывающие и утешающие) воспоминания.
С рубежа 1990-х - «нулевых» советская история последовательно зачищается от «негатива», «чернухи» - так сейчас принято называть ту страшную правду о человеке и об обществе, которую она в себе несет. Тем самым фальсифицируется - в лучших советских традициях. Весь советско-постсоветский опыт свидетельствует: наша история нуждается в защите -от нас, не желающих признавать себя ее творцами, но мнящих безраздельными и бесконтрольными распорядителями. Защитную функцию выполняют публикации архивных документов.
Документы, подобные публикуемым, издавались в последние 25 лет во множестве; истории, в них рассказанные, возвращают к хорошо известному. Но их опять как бы не существует - коллективной памятью они отторгаются. Однако отказ принять наследие не означает его ликвидации -оно в нас. О том, что все было так, как было, и мы, охваченные новой лихорадкой «переделки»/«улучшения» прошлого, тем не менее расплачиваемся за случившееся, и напоминают архивные источники.
Ценность публикуемых материалов - не в уникальности, а в типичности. Они - о конкретных людях и в то же время - о судьбах разных социальных слоев. За частными случаями маячат большие проблемы; из «персоналий» и «частностей» складывается картина трагического слома старой и строительства новой, советской жизни.
Первый документ обращает нас к теме «интеллигенция и революция». Решена она однозначно: интеллигенция - против Октября. Рядовой, провинциальный российский профессор, вдруг ощутивший себя чужим в собственной стране (проигравшим, «лишенцем», «бывшим»), кричит об этом - «социально» и культурно близкому западному интеллигенту. Чтобы знал, чтобы понял. Надо сказать, и другие представители интеллигенции, оставшиеся после октября 1917 г. в России, хотели открыть глаза «цивилизованному миру» на большевизм. Тем самым найти сочувствие, поддержку, а главное - обрести точку опоры, новую почву взамен утраченной.
Вот что, к примеру, писала в своих знаменитых дневниках 19171919 гг. З.Н. Гиппиус: «Мы в снеговом безумии, и его нельзя понять даже приблизительно, если не быть в его кругу. Европа! Глубокие умы, судящие нас издали! Вот, посидел бы обладатель такого ума в моей русской шкуре... Посмотрел бы в эту лунную, тусклую синь притаившегося, сумасшедшего, голодного, раздраженного запахом крови, миллионного города... Кто поймет это - издали? (7 января 1918 г.). Очень страшно.., что
нас, России, подлинной, никто не понимает и не видит в Европе. Не слышит. Уэллс написал Уильямсу письмо, свидетельствующее... если не о их глухоте, то, значит, о нашей немоте. Пишет, что может быть, большевики -настоящие, передовые революционеры, а мы, мол, так обуржуазились, что этого не хотим понять?.. Европа! Во имя вселенского разума, во имя единой культуры человечества - приклони ухо к нам! Услышь наш полузадушенный голос. Ведь и мы, хотя мы русские, мы люди одного Духа, мы -интеллигенты-работники той же всемирной нивы человеческой! (9 января 1918 г.) ... Европа, не забывай: мы с тобой, хотя ты не с нами. Вот точная формула: если в Европе может в ХХ веке существовать страна с таким феноменальным, в истории небывалым, всеобщим рабством и Европа этого не понимает или это принимает - Европа должна провалиться. И туда ей и дорога» (зима 1919 г.)1.
Конечно, позиция осуждения и противостояния советскому режиму не была единственной в интеллигентской среде. Вот характерная запись из дневника А.Н. Бенуа: «Несмотря на все ужасы, связанные с "большевистским опытом", мои симпатии остаются пока на "их" стороне» (17 января 1918 г.)2. Причину своей лояльности Бенуа назвал еще в ноябре 1917 г.: его миссия - «контроль над варварами» в деле охраны «вечных ценностей»3. Контролировать, однако, не удалось. И выдающийся художник в 1926 г. переселился в Париж, предварительно переправив туда архив, картины и проч. Такие, как автор публикуемого документа профессор А.И. Сырцов, - обычные, которых большинство, - остались. Но своими в новом мире не стали. И для нынешнего нашего человека они - не другие русские, а просто другие, чужие. Не случайно, видимо, мы и сейчас так легко относимся к тому, что образы их времени, запечатленные в материальных объектах (дворцах, особняках, доходных домах, дворянских усадьбах, парках), уходят из наших городов, сельской местности. Так стирается память о «старой» России - той, что мы действительно потеряли, отказавшись от нее, ее забыв.
Вместе с интеллигентами (с дореволюционными «физиономией» и образом мыслей), помещиками и капиталистами из новой жизни были вычеркнуты священнослужители и верующие, церковь и вера (см. документы 5-9). Репрессированный большевиками православный мир сейчас восстановлен в правах, казалось бы, взял реванш за прошлое. Это наследие, за которое мы держимся, - правда, не столько для прибавления смысла и милосердия в жизни, сколько для прикрытия ее неправд и безобразий. Возможно, так было и прежде, в «старой» России, но после тех испытаний и подвигов, которые выпали на долю церкви и верующих в советское время,
- Семинары Центра
это выглядит особенно безнадежно. Высокая цена, как оказалось, не гарантирует возрождение, не страхует от падения.
Конечно, новый мир строился не для попов, помещиков, капиталистов и проч. Они для него - враги. Но и своим в нем жилось не сладко. Если жилось. Несколько документов архивной подборки (№» 2-4) - о крестьянском ответе на продразверстку. Казалось бы, зачем об этом? И история старая - с ней все ясно еще с ленинского решения о продналоге, и свидетельства - скорее, в пользу советской системы: не о репрессиях, а о снисхождении к бабьим бунтам, помиловании заложников и т.д. Однако важен контекст - все дело в нем.
Речь в документах идет о «маленьком» случае из большой истории -массовом крестьянском противостоянии советской власти, только что победившей в Гражданской войне. «Трудовое крестьянство» по существу пыталось оспорить ее результаты. В 1921 г. «рабоче-крестьянская» власть победила их «в основном». А «окончательно» - уже в коллективизацию, наказав и за революционный передел земли, и за «зеленый» бандитизм, и за повстанчество. После коллективизации деревня стала другой - из нее ушел дух сопротивления, свободы, самодеятельности (самоуправства, но и самоуправления). Она стала поставщиком основных жизненных стратегий советского социума - пассивной адаптации/выживания.
Документы подборки (№» 10-13) свидетельствуют и о том, как в первом в мире рабочем государстве бедствовал рабочий класс. «Сталинские» рабочие мечтали не о повышении материального благосостояния, а о сытой жизни. Но она была привилегией «верхов»1. Существование же «гегемона», строителя советской индустрии, было не просто скудным - люди испытывали недостаток во всем, что естественно вызывало недовольство. Товарный дефицит, кризисы снабжения, продовольственные «затруднения», бедность и лишения - определяющие признаки раннесоветского общества. Пик последнего предвоенного кризиса снабжения пришелся на время финской кампании. Положение стало особенно тяжелым зимой-весной 1940 г.: тысячные очереди выстроились по всей стране2. Нет, не была та жизнь красочной, наполненной радостью, идеальной, как в «Цирке» и «Веселых ребятах», по которым мы сейчас ее «вспоминаем». Она скорее, тусклая, бесцветная, давящая - как у А. Германа («Мой друг Иван Лапшин»).
Второй раздел «архивной смеси» - о войне, давшей предельную легитимацию новому миру. Но и великая народная война имела свою специфику, причем специфику именно советскую: одна часть народа воевала, другая - сидела. В публикуемых документах не ощущается никаких траге1 См., например: Осокина Е.А. За фасадом «сталинского изобилия»: Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации, 1927-1941. - 2-е изд. - М.: РОССПЭН, 2008. - С. 171-184.
дии, надрыва - напротив, все буднично и даже не безнадежно. Финал документа 14 открыт: кажется, допросят человека по форме, разберутся «как положено», чтобы «исключить.» - и на фронт, побеждать, освобождать. Но нехорошо цепляет первая фраза: бежавший из плена - «бывший военнослужащий Красной Армии». Иначе говоря, бывший советский человек. Был в плену (или в окружении), бежал, вышел к своим - один. Дальше, как рассуждали герои В. Приемыхова и А. Папанова в «Холодном лете 53-го», ясно: десять лет и поражение в гражданских правах. Во всех воевавших армиях побег считался подвигом. Бежавший из немецкого плена в «империалистическую» Иван Телегин из «Хождения по мукам» - герой. Советский же мир маркировал таких людей как предателей/врагов/бывших.
И имя дал бывшим людям - «спецконтингент» (с/к). Последний документ подборки - акт проверки их жизни. Цель понятна - не допустить «безобразий» в «быте, режиме и содержании», чтобы избежать большой смертности. Получается, народ и партия стояли на страже интересов даже бывших советских людей. Действительно, это так: гулаговская система, являвшаяся не только репрессивным, но и экономическим механизмом, должна была заботиться об экономном расходовании своего основного ресурса - заключенных. Прагматизм/целесообразность - мотор советского гуманизма. И плоды - по заботе: в военные годы наконец удалось добиться рентабельности лагерей, они перешли на самоокупаемость и даже приносили прибыль1.
В словаре исследователей культуры памяти есть такое понятие - «память жертв». Она предполагает взгляд на прошедшее с точки зрения потерпевших (принесенных в жертву), настаивает на том, что жертвы не могут рассматриваться в качестве горькой, но неизбежной цены достижений/побед, досадных и неприятных «ошибок» и «перегибов» истории. Смысл такой памяти - в солидаризации с жертвами, в ощущении личной вины за то, что они были, в противостоянии новым «ошибкам» и «перегибам».
Неспособность общества взглянуть на трагические моменты своей истории с этой позиции - свидетельство его нравственной деградации, моральной опустошенности. Никакие идеологические проекты не сплотят его вокруг общих целей; даже благоприятная экономическая конъюнктура не даст ему импульса к развитию. Человек, неспособный «скорбеть», не чувствителен к Другому, не склонен к солидарности - он будет выживать и погибать в одиночку. Как мы сейчас.
И.И. Глебова
