Спросить
Войти
ОБРАЗ ВРАГА В СОЗНАНИИ РУССКИХ И НЕМЦЕВ В ГОДЫ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ (Сводный реферат)
Ян Х.Ф. Патриотическая культура в России во время Первой мировой войны.
Взаимодействие государств и наций неизбежно формирует у их представителей определенный набор суждений и стереотипов друг о друге. Эти представления, в свою очередь, влияют на дальнейшие отношения. В конфликтных ситуациях, особенно в периоды войн или военных опасностей, представления о другой стране, ее народе принимают форму образа врага. В последние годы эта тема довольно активно изучается в рамках исторической имагологии - относительно молодой научной дисциплины, функционирующей на стыке истории, социологии, психологии, этнологии, конфликтологии, культурологии и т.д. Рассмотрим некоторые отечественные и зарубежные работы, в которых анализируется образ врага в сознании русского и немецкого обществ накануне и в годы Первой мировой войны.
Монография Е.С. Сенявской (Институт российской истории РАН) (1) посвящена восприятию союзников и противников России и СССР в российском/советском обществе в XX в. и хронологически охватывает период с Русско-японской войны 1904-1905 гг. до войны 1979-1989 гг. в Афганистане. Автор опирается на довольно широкий круг источников -как официальные документы военного ведомства, разведки, пропаганды, так и источники личного происхождения, произведения литературы и искусства, данные устной истории и др.
Помимо анализа конкретно-исторического материала книга содержит и пространный теоретический раздел, посвященный самому понятию образа врага. Сенявская определяет его как «представления, возникающие у социального (массового или индивидуального) субъекта о другом субъекте, воспринимаемом как несущий угрозу его интересам, ценностям или самому социальному и физическому существованию, и формируемые на совокупной основе социально-исторического и индивидуального опыта, стереотипов и информационно-пропагандистского воздействия. Образ врага, как правило, имеет символическое выражение и динамический характер, зависящий от новых внешних воздействий информационного или суггестивного типа» (1, с. 20). Критикуя упрощенные трактовки образа врага как искусственной, сугубо идеологической конструкции, автор настаивает, что это явление имеет более сложную природу и возникает в результате наложения искусственных образов, насаждаемых пропагандой, на уже существующие у людей стереотипы, а также на объективный опыт взаимодействия с неприятелем.
Источники, характеризующие представления участников Первой мировой войны о противнике, автор подразделяет на три основные группы: пропагандистские материалы и пресса; боевые донесения и доклады; свидетельства личного происхождения. Пропаганда пыталась навязать населению определенный, заранее разработанный образ врага, однако оперировала чаще всего слишком абстрактными понятиями (славянство, братья-сербы, честь России, слава русского оружия и т.п.). Основную массу населения страны (а значит, и личного состава армии) в то время по-прежнему составляли крестьяне, по большей части неграмотные или малограмотные, которым такие абстракции были просто непонятны. Неудивительно, что эти клише положительного отклика, как правило, не вызывали, хотя со временем пропагандисты и пытались более гибко подстроиться под особенности мышления своих читателей. Боевые донесения и доклады, напротив, отличались аналитическим характером и были основаны на данных разведки, на опыте непосредственного взаимодействия с противником. Источники личного происхождения позволяют понять представления и настроения людей, сопоставить их с теми конструктами, которые продвигались официальной пропагандой. Письма, дневники и воспомина398
ния фронтовиков отражают их персональный фронтовой опыт и восприятие ими тех вражеских солдат, с которыми им приходилось сражаться.
Анализ всех этих источников показывает, что в сознании русских военнослужащих и гражданского населения сосуществовали два фактически независимых образа врага, которые автор характеризует как «глобальный» и «бытовой» (1, с. 71-72). Первый из них включал общие представления о государствах-противниках, был крайне негативным по содержанию и отличался известным постоянством; в определенной степени он сохранился и после окончания боевых действий. Германия и ее союзники представлялись жестокими и коварными агрессорами, ответственность за развязывание войны целиком и полностью возлагалась на них. «Бытовой» образ врага, формировавшийся в результате непосредственных контактов с неприятелем в бою, с военнопленными и гражданским населением оккупированных русскими территорий, отличался большей гибкостью. Образ врага-чудовища, характерный для первых месяцев войны, сменился более адекватным образом врага-человека, а ненависть и презрение в позиционный период нередко уступали место сочувствию, особенно по отношению к рядовым солдатам противника: как и русские фронтовики, они вынуждены были нести на своих плечах всю тяжесть войны, смысл которой становился для них все более туманным.
Автор отмечает также, что дегуманизация образа неприятеля в Первую мировую войну не достигла такой крайней степени, как во Вторую. Если в 1914-1918 гг. оценки немцев на личностно-бытовом уровне были хотя и негативными, но «менее эмоционально окрашенными, более нейтральными, часто даже беззлобными и просто ироничными», то в 19411945 гг. несравнимо более жестокое поведение оккупантов на советской территории привело к тому, что в сознании советских людей закрепились образы врага-машины, врага-зверя (1, с. 105).
Союзники Германии - Австро-Венгрия и Турция - воспринимались как второстепенные противники. При оценке австро-венгерской армии учитывался ее многонациональный состав. Наиболее опасным противником русские считали венгров - по боеспособности они превосходили австрийцев, но уступали германским войскам. Австрийцы как противник на первых порах вызывали известное уважение. Впоследствии, однако, отношение к ним стало более жестким: они, как и немцы, применяли химическое оружие; имели место и преступления против мирного населения на оккупированных ими территориях. К славянским народам Австро-Венгрии русские относились с симпатией, как к своим угнетенным сородичам, тем более что среди них были сильны антиавстрийские настроения. Из военнопленных чехов и словаков в 1917 г., уже при Временном правительстве, был сформирован Чехословацкий корпус, сыгравший годом позже важную роль в развязывании Гражданской войны.
Армия Турции была еще более неоднородной в этнокультурном плане, чем Австро-Венгрии, поэтому и отношение русских к военнослужащим турецкой армии было более дифференцированным. Симпатию вызывали армяне и ассирийцы, как христианские народы, к тому же подвергавшиеся жестоким репрессиям со стороны турок. Мусульман-курдов, напротив, считали «дикими азиатами», еще и потому, что, несмотря на свое не слишком дружественное отношение к туркам, они принимали широкое участие в боевых действиях против русских войск и отличались особой жестокостью, которая провоцировала ответные ненависть и насилие. К туркам же относились скорее с уважением - как к «культурной», почти европейской нации, несмотря на то что правительство Османской империи считалось давним и непримиримым врагом России, а российская сторона не отказывалась от своих планов расчленения Турции и захвата проливов. Со временем на турецком (Кавказском) фронте, так же как и на австро-германском, среди солдат стала накапливаться усталость от войны. В этих условиях турки, подобно немцам и австрийцам, все чаще воспринимались как такие же люди, которые против своей воли использовались в качестве «пушечного мяса» ради чуждых им интересов и целей.
В книге немецкого историка Хубертуса Ф. Яна (4) анализируется эволюция русского патриотизма на протяжении Первой мировой войны. Ян расценивает истощение патриотического энтузиазма в 1915-1916 гг. как один из факторов, обусловивших крушение монархии в 1917-м. Предметом исследования являются прежде всего патриотические мотивы в массовой культуре (или, в терминологии автора, «патриотическая культура»). По мнению Яна, она в гораздо большей степени отражает настроения широких слоев населения, нежели философско-публицистические произведения и официальная пропаганда, поскольку обращается к несопоставимо более обширной аудитории и к тому же вынуждена из коммерческих соображений своевременно реагировать на ее запросы.
В книге не рассматривается художественная литература (в силу своего более чем значительного объема она требует специального исследования). Основное внимание автор уделяет изобразительным источникам. В лубках, переживших в 1914 г. своеобразный, хотя и непродолжительный ренессанс, немец обычно изображался хорошо вооруженным и экипированным, но его техническому превосходству противопоставлялись русская храбрость и смекалка. Большое количество лубочных картинок было посвящено жестокости врагов. Подчеркивалось (в том числе с использованием религиозных и квазирелигиозных образов и символов), что в отличие от Германии и ее союзников Россия и другие страны Антанты сражаются за «правду». Еще одна особенность «народных» картинок состояла в том, что, «как и в военных лубках XIX столетия, кровь и страдания отводились врагу и его жертвам из числа мирных жителей», а изображения своих сол400
дат на поле боя и в госпитале оказывались на удивление бескровными (4, с. 21).
Пропагандистские образы государств Четверного союза во многом являлись продолжением традиционных стереотипов, сложившихся еще до войны: «Давние представления о Востоке как о чем-то экзотическом и как об объекте экспансии повлияли на образ глупого несчастного султана, живущего посреди фантастической роскоши. Образы слабой, разваливающейся империи, отражающие соперничество с Австрией, проецировались на фигуру старого и слабого Франца-Иосифа. Доминирующая роль Вильгельма в этом трио и его якобы сатанинский характер отражают восприятие русскими Германии как наиболее опасного врага, против которого должны быть направлены наибольшие усилия. Дегуманизированный образ Вильгельма также включал традиционные русские клише о милитаризме немцев, их заносчивости, педантизме, мелочности и ограниченности» (4, с. 173).
Любопытно, что столь красочные и по-своему целостные образы враждебных наций не дополнялись таким же целостным образом самой России. «Русские, - заключает Ян, - имели достаточно ясное представление о том, против кого они воюют, но не о том, за кого или за что» (4, с. 173).
В работе Е.Ю. Сергеева (Институт всеобщей истории РАН) (2) исследуется менталитет российской военной элиты накануне Первой мировой войны, в частности восприятие военными крупнейших государств Запада - потенциальных противников и союзников России (Германии, Австро-Венгрии, Франции, Великобритании, Италии, Швеции, США). Кроме того, анализируется позиция военного руководства в вопросе о путях дальнейшего социально-политического развития страны. Хронологически монография охватывает «время заката "старого порядка" в Европе и соответственно - автократического режима в России, когда постепенное усиление международной напряженности сопровождалось обострением всего комплекса социально-политических, национальных и экономических противоречий самодержавной империи» (2, с. 9). Предметом исследования по существу являются системы представлений о мире и месте в нем России, бытовавшие в среде военной элиты; они сравниваются с представлениями высокопоставленных военных в западных странах. Источни-ковую базу работы составили архивные документы, опубликованная служебная переписка, публицистика, статистические материалы, мемуары и дневники, а также произведения художественной литературы, отражающие «тот особый колорит, который был присущ русской офицерской среде начала XX столетия и предвоенных лет» (2, с. 15).
На вопрос о том, какая из европейских держав является главным потенциальным противником России в будущей войне, российская военная
(как, впрочем, и политическая) элита долго не могла с уверенностью ответить. Традиционно наиболее близкой России, в том числе в культурном и политическом отношениях, считалась Германия, тогда как Великобритания всегда вызывала недоверие. Англофобские настроения усилились во время англо-бурской 1899—1902 гг. и русско-японской 1904—1905 гг. войн; Лондон проводил тогда по отношению к России политику враждебного нейтралитета. Кадровые военные относились к своим немецким коллегам с большей симпатией, чем к английским, — сказывались сходство русского военного менталитета с немецким и его отличие от британского. Тем не менее в условиях нарастающей напряженности в отношениях с Германией Россия склонялась к партнерству с Англией, тем более что дальнейшее соперничество с немцами в 1900-е годы казалось уже бесперспективным. В 1907 г. было заключено англо-русское соглашение, завершившее процесс формирования Антанты, а в 1909—1910 гг. Великобритания перестала упоминаться как вероятный противник и в стратегических планах русского Генерального штаба.
Безусловно враждебным было отношение российского военного руководства к Австро-Венгрии. Ожидался ее скорый распад, который позволил бы России расширить зону своего влияния в Юго-Восточной Европе. Австрийская армия, в отличие от германской, не считалась опасным противником; предполагалось, что в случае войны ее ожидает быстрый развал из-за накопившихся межнациональных противоречий. Эти шапкозакида-тельские настроения стали впоследствии одной из причин того, что в условиях международного кризиса лета 1914 г. правительство Николая II выбрало силовой путь решения конфликта.
Отдельный параграф монографии Е.Ю. Сергеева посвящен представлениям российских военных о национальных характерах народов Запада: немцев, австрийцев, французов, итальянцев, англичан, американцев. Отношение к немцам было двойственным: положительно оценивались их дисциплинированность, пунктуальность и методичность, отрицательно — прежде всего практицизм и национализм. Популярной была теория «двух Германий — Гёте и Бисмарка». Такой взгляд перекликался с представлениями, доминировавшими в народной культуре: в XIX в. немцы воспринимались как чужие, но не как враги. Волна германофобии стала нарастать лишь после заключения англо-русского союза. В 1908—1910 гг. ее объектом были прежде всего австрийцы, которые традиционно не отделялись от германских немцев, но в 1912—1914 гг. главной мишенью стали подданные кайзера Вильгельма II.
Отношение к англичанам, напротив, довольно долго оставалось враждебным. Бурное экономическое развитие капиталистической Британии, которая к тому же нечасто посещалась русскими и была им почти незнакома, в отличие от стран континентальной Европы, породило стерео402
тип о якобы присущем ее жителям практицизме, эгоизме и лицемерии. Сильное раздражение вызывал английский национализм (джингоизм). Большинству представителей российской политической и военной элит были чужды демократические права и свободы, отстаивавшиеся Соединенным Королевством. Положительный образ Великобритании начал формироваться лишь в последние предвоенные годы. Однако этот процесс, по мнению автора, так и остался незавершенным; он «мог привести только к временным, конъюнктурным результатам, но никак не послужить прочной основой для долговременного союза, основанного на близости или совпадении глубинных основ образно-представленческой картины мира, характерной для сознания правящих кругов обеих стран» (2, с. 210).
Образ внешнего врага дополнялся в представлениях русской военной элиты образом врага внутреннего - прежде всего поляков, финнов и евреев. Все три народа воспринимались резко негативно, через призму многочисленных стереотипов. Их считали враждебными России и принципиально неблагонадежными. Предполагалось, что нейтрализовать исходящую от них угрозу можно лишь репрессивными мерами, включая политику русификации в Финляндии и Польше. Автор приходит к неутешительному выводу: «Изучение этноконфессионального аспекта представлений военной элиты России о Западе показывает, что кризис и последовавший национальный распад империи были по сути предопределены неспособностью "верхов" осознать острейшие этноконфессиональные проблемы на адекватном уровне, чтобы, преодолев паралич политической воли, приступить к их решению с учетом основных тенденций эволюции национальных отношений в государствах Европы и США»(2, с. 211).
Ситуацию, сложившуюся по другую сторону фронта, анализирует Петер Ян (Германо-российский музей «Берлин-Карлсхорст») в статье, посвященной представлениям немцев о России в годы Первой мировой войны (5). Вооруженное столкновение между великими державами в эпоху индустриальных войн и массовых армий потребовало не только беспрецедентной по своим масштабам мобилизации людских, а затем и экономических ресурсов противоборствующих стран на нужды фронта, но и соответствующей идеологической и психологической мобилизации. Ее элементом как раз и являлся образ врага. Между тем образ России в немецкой печати оставался в основном почти неизменным с первой половины XIX в., менялись лишь отдельные детали и акценты. В 1914 г. Россия и Германия впервые после столетнего перерыва оказались в состоянии войны друг с другом, а сотни тысяч немецких военнообязанных, направленных на Восточный фронт, получили возможность лично побывать в России и сравнить свой непосредственный опыт с полученными ранее из газет или во время учебы сведениями.
В статье анализируются главным образом сообщения немецкой печати о событиях в Восточной Пруссии в августе-сентябре 1914 г. Неожиданное вторжение российских войск в пределы Германии и быстрая победа над ними стали первым и одним из важнейших оснований, на которых формировался образ русского врага в пропаганде и массовом сознании (в дальнейшем существенную роль сыграл также опыт солдат и офицеров рейхсвера, воевавших на российской территории, проходивших службу в оккупационных войсках и побывавших в русском плену). Эти события использовались и для того, чтобы подчеркнуть мужество и героизм немцев в противовес «варварству» русских, а уничтожение 2-й российской армии во время Восточно-Прусской операции, получившее в германской литературе наименование битвы при Танненберге, представлялось своеобразным реваншем за разгром войск Тевтонского ордена в Грюнвальдском сражении 1410 г. (Танненбергская битва в немецкой традиции).
Негативные образы каждой из стран Антанты в германской пропаганде имели свои особенности, основанные на ранее существовавших предубеждениях («декадентская» Франция, Англия — оплот капитализма, страна торгашей и т.д.). В образе России центральное место занимало «варварство» русских, проявлениями которого, согласно германским источникам, были пьянство, грязь, жестокость солдат по отношению к мирным жителям, мародерство, грабежи, изнасилования и т.д. «Варварство», в свою очередь, тесно увязывалось с образом царской деспотии; в совокупности они рассматривались как проявления «азиатской» природы России. Подобная демонизация противника не только укрепляла волю к продолжению борьбы среди военнослужащих и гражданского населения, но и была удобным оправданием для нарушения международного гуманитарного права самими немцами: жестокость по отношению к русским преподносилась как месть.
Автор отмечает, что в действительности военные преступления в истории Первой мировой были скорее исключением: «Гражданское правосознание, которое предусматривало определенные нормы и для ведения войны, оставалось в силе, несмотря на столь эффектные образы врага, и все еще ограничивало такого рода фантазии о возмездии» (5, с. 240). Однако стереотипы об отсталости, варварстве и жестокости русских, распространившиеся в годы войны, продолжали существовать и после ее окончания и впоследствии были использованы нацистами (наряду с идеей борьбы против «еврейского большевизма») как повод для официального отказа от соблюдения правил и обычаев войны в борьбе против Советского Союза. Военная пропаганда 1914—1918 гг., таким образом, стала одной из предпосылок преступлений немецких военнослужащих в годы Второй мировой войны.
В качестве примера пропагандистской борьбы можно привести историю разрушения германскими войсками в августе 1914 г. города Калиш (Польша, Великопольское воеводство, в составе Российской империи был центром Калишской губернии), которую рассматривает в своей статье (3) Лора Энгельстайн (Йельский университет, США). Калишские события были одним из первых случаев нарушения международного гуманитарного права во время Первой мировой войны. Эта история широко использовалась российской пропагандой не только внутри страны, но и за ее пределами, во-первых, для борьбы со стереотипом о «варварстве» русских и, во-вторых - для демонизации противника в глазах населения России, так как в предвоенные годы немцы с их успехами в науке и культуре вызывали, скорее, уважение. Поскольку вскоре последовала оккупация Германией Бельгии, также сопровождавшаяся разрушением городов и репрессиями против мирного населения, Калиш стали называть «нашей Бельгией». Истории некоторых жителей города использовались и в дидактических целях -как примеры героизма и стойкости перед лицом тяжелых испытаний. Такие неудобные для самой России детали, как бегство царских чиновников, бросивших Калиш на произвол судьбы, и проявления жестокости и антисемитизма со стороны русской армии, неоднократно имевшие место на других участках фронта, напротив, старательно замалчивались. Л. Энгель-стайн отмечает подчеркнуто сочувственное отношение царской пропаганды к польскому населению Калиша, отсутствие в публикуемых материалах каких-либо попыток обвинить поляков в измене и сговоре с немцами. Стремясь удержать лояльность своих польских подданных, правительство Николая II воздержалось в данном случае от разжигания шовинистских настроений.
Немецкая пропаганда, со своей стороны, утверждала, что войска Силезского ландверного корпуса, захватившие Калиш, сами вынуждены были отражать атаки местных жителей. Позиция польских авторов была в целом аналогична той, которая представлена в русскоязычных источниках. Хотя расследование 1919 г., предпринятое польскими властями, так же как и предыдущее, проводившееся российской комиссией в 1915 г., не позволило с уверенностью ответить на вопрос о виновниках трагедии; поляки настаивали на том, что немцы несут ответственность по крайней мере за непропорциональное применение силы (всячески подчеркивалась лояльность местных жителей к германским войскам).
М.М. Минц
