Монголия и монголы в изданиях Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества (1860-1880-е годы)

ПУТЕВОДИТЕЛЬ

Монголия и монголы в изданиях Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества (1860-1880-е годы)

Нина Единархова

Сибирский отдел Императорского Русского географического общества (с 1877 года — Восточно-Сибирский, сокращенно ВСОРГО) был открыт в 1851 году. Деятельность отдела была многогранной: экспедиционной, просветительской, издательской. Последняя началась в 1856 году выпуском «Записок СОРГО». С 1870 года стали издаваться также «Известия СОРГО», «Записки» же, с 1886 года выходившие по трем направлениям — общей географии, статистики и этнографии, — в 1896 году сменили «Труды ВСОРГО».

ВСОРГО внес огромный вклад в изучение истории Сибири, населявших ее народов, их жизни, быта и культуры. С первых дней своего существования отдел уделял значительное внимание и сопредельным странам, в том числе Монголии.

Некоторые из авторов материалов по Монголии, опубликованных в изданиях ВСОРГО, ограничились небольшими заметками, сделанными ими исключительно на основе личных впечатлений, либо публикацией кратких формальных отчетов о поездках. Но были и такие авторы, которые свои непосредственные наблюдения постарались подкрепить и осмыслить с помощью научной литературы, доступной им прессы и т. п. Тексты этого рода, напечатанные в промежуток между серединой 60-х — серединой 80-х годов, и были привлечены при написании данного обзора. Это работы Я. П. Шишмарева, кн. Апакидзе, В. О. Липинского, братьев Бутиных, П. А. Ровинско-го и Я. П. Дубровы. Выбор же периода объясняется тем, что именно

Нина Евгеньевна Единархова, доцент кафедры новой, новейшей истории и международных отношений Иркутского государственного университета, Иркутск.

тогда были предприняты экспедиции и поездки, под влиянием которых в сознании образованной части российского общества начал формироваться относительно содержательный и устойчивый образ Монголии и монголов.

Авторы работ, изданных в те годы, четко разделяются на три группы: людей, состоявших на государственной службе (дипломаты, военные, чиновники), купцов и собственно ученых. Поэтому уместно начать обзор с краткой характеристики наиболее ярких представителей каждой из групп, а уже после этого останавливаться на образе страны и населения, как он вырисовывается на страницах изданий ВСОРГО.

Одна из первых серьезных публикаций, посвященных Монголии, принадлежит перу Якова Парфентьича Шишмарева. Он был первым российским консулом в этой стране и оставался им на протяжении почти пятидесяти лет. Шишмарев не просто хорошо знал Монголию, но и постоянно расширял, совершенствовал свои знания. Об этом, между прочим, свидетельствуют производившиеся им в последующих работах уточнения сделанных им ранее толкований некоторых терминов. Неудивительно, что многое из того, что он знал, вошло потом в тексты других авторов (например, братьев Бутиных и Липинского), которые, готовясь к собственным поездкам в Монголию, либо читали статьи Шишмарева, либо беседовали с ним. По-видимому, в тот период Шишмарев оказал наибольшее влияние на формирование в России образов Монголии и монголов.

Интересными фигурами были Николай Михайлович и Дмитрий Михайлович Бутины. В 1866 году они основали в городе Нерчинске «Торговый дом братьев Бутиных». В конце 70-х — начале 80-х годов XIX века этот торговый дом владел железоделательным заводом, двумя крупнейшими в Восточной Сибири винокуренными заводами, занимался добычей золота в Забайкальской области, мануфактурной торговлей и многим другим. Бутины активно участвовали и в кяхтинской торговле с Китаем. Однако отработанный веками маршрут Кяхта — Урга — Калган их не удовлетворял. Они искали более короткий путь из Забайкалья в Китай. С этой целью братья организовали в 1870 году торговый караван из Нерчинска в Тянцзинь. Караван пересек Восточную Монголию, в то время почти не известную русским купцам и путешественникам, что придает особую ценность сведениям, сообщенным его участниками.

Иными, чисто научными, мотивами руководствовался иркутский этнограф Я. П. Дуброва. Пользуясь современной терминоло-

гией, можно сказать, что он искал данные для сравнительного анализа. Дуброва изучал бурят и рассчитывал лучше понять их образ жизни, побывав у монголов. Он обратился к руководству ВСОРГО за финансовой помощью и на полученные деньги совершил путешествие в Монголию. Путевые дневники Дубровы, насыщенные научной информацией, примечательны также яркой эмоциональной окраской.

Путешествуя по Монголии, или проживая в ней, авторы ВСОРГО старались фиксировать почти все, что видели и слышали. Они не были заинтересованы в искажении фактов, хотя определенный налет субъективизма в их записках присутствует. Можно встретить и поверхностные суждения. Это вполне естественно: чему-то они не были очевидцами, что-то узнавали не из первых уст. За исключением Шишмарева, они находились в Монголии сравнительно недолго, поэтому могли увидеть лишь отдельные эпизоды жизни монголов, лишь выборочно ознакомиться с монгольской историей. Кроме того, никому из них не довелось объездить всю страну; поэтому, понимая, что читателям они в первую очередь интересны как очевидцы, основное внимание они уделяли тем районам, в которых побывали. Так, Бутины и их спутник, этнограф Ровинский, сосредоточились на Восточной Монголии, посланец генерал-губернатора Восточной Сибири князь Апакидзе — на Западной, а Дуброва — на центральной части Халхи. Пожалуй, только Шишмарев стремился охватить сразу и Халху целиком, и западные владения. Но собранные вместе, работы Шишмарева, Апакидзе, Липинского, Бутиных, Ровинского и Дубровы дают достаточно полное представление обо всей Внешней Монголии. Часть из них написана ярким и живым языком.

Разнообразные сведения, переданные этими авторами, могут быть сгруппированы по следующим темам: история Монголии; ее административное устройство; военная организации населения и его численность; этническая структура этого населения; религиозные верования и институты; порайонные различия в хозяйственной деятельности монголов и уровне их жизни; степень развития земледелия и ремесла; жилище, одежда, пища обычаи и обряды монголов; их национальный характер.

История. Исторические сюжеты представлены главным образом в записках Шишмарева, Бутиных и Дубровы. При этом почти все, что им удалось узнать нового об истории монголов, они почерпнули из народных песен и сказаний. Среди них были фольклорные произведения, посвященные относительно далекому прошлому, време-

нам величия монголов в период существования могущественной империи Чингис-хана и его ближайших потомков \ В поле зрения русских наблюдателей попали также произведения, отражающие более поздние события: драматические междоусобицы халхинских феодалов, вмешательство в их борьбу ойратских князей, антимань-чжурские выступления монгольского народа.

В 1688 году ойратский Галдан-хан решил поддержать своего родственника Дзасакту-хана в его давнишнем споре с Тушету-ханом. Однако в сражении с войсками последнего ойраты потерпели пора-жение2. Разгневанный таким ходом событий, Галдан-хан направил на Халху 30-тысячную армию. В легенде, переданной Шишмаре-вым, говорится, что олюты (ойраты. — Н. Е.) шли к кумирне Эрдэ-ни-цзу на левом берегу реки Орхон, уничтожая на своем пути все местное население. В то время в кумирне стоял бурхан Гомбо-гуру (по словам Шишмарева, его можно было видеть и в середине XIX века). Стоило олютам приблизиться к кумирне, как каменная собака, сторожившая ее ворота, залаяла; когда же они попытались пиками вытащить большой рубин, закрепленный у Гомбо-гуру во лбу, то статуя зашевелилась и вознесла над головой закрепленный у нее в руке меч. Дальнейшие события в пересказе Шишмарева выглядят так: «войско в испуге пришло в смятение, и солдаты начали бить друг друга; вслед за тем поднялась вода в реке Орхон и затопила большую часть войска; остались немногие, но и те были истреблены или взяты в плен халхасцами и высланными им на помощь войсками богдыхана» 3. После этого маньчжурский император «положил реке Орхон жалованье в 300 лян. И серебро это до сих пор ежегодно бросается в реку»4. Пленные же олюты были расселены по Орхону и берегам Селенги.

В легенде сплетены и перетолкованы события разных лет. Монастырь Эрдэни-цзу действительно был взят ойратами в 1688 году. Сражение на Орхоне ойраты выиграли. И оно стало одной из причин подчинения Халхи маньчжурам: напуганные поражением, хал-хасские князья стали более сговорчивыми. Так что императору и вправду было за что благодарить реку. Военная же помощь Цинов и пленение ойратов — события более позднего времени5.

Шишмарев и Бутины услышали и о борьбе монголов против маньчжурского владычества — конкретно, о решении князей Халхи свергнуть императорскую власть и поставить во главе страны Цынгу-джан-вана (Ценгунджапа. — Н. Е.), известного в народе под именем Шадар-вана. Наши соотечественники, очевидно со слов монголов,

называют его умным, смелым, дальновидным, энергичным и справедливым правителем, пользовавшимся уважением во всей Халхе. По мнению Бутиных, эти качества, а также помощь и поддержка со стороны духовного главы монголов, ургинского хутухты, могли обеспечить успех выступления. Помешало предательство одного из участников заговора. Шадар-ван и два его сына были подвергнуты в Пекине мучительной казни. Об этих событиях можно прочитать только в изданиях ВСОРГО; в то же время, вряд ли можно считать изложенную там версию полностью соответствующей тому, что происходило на самом деле. Это видно уже из путаницы с датами. Бутины начинают свой рассказ о заговоре Шадар-вана так: « в начале этого века, в последние годы царствования Канси6...» Но Канси умер в 1722 году, то есть относительно времени жизни Бутиных не в «этом», а в прошлом веке. Шишмарев же гибель Шадар-вана относит к 1812 году. Обе датировки являются ошибочными, заговор монгольских князей, закончившийся гибелью Шадар-вана, был раскрыт в 1757 году.

Административное устройство. Все наши авторы называют основной административной единицей в Монголии аймак. Об этом можно было бы и не упоминать, если бы не одно обстоятельство: в 1691 году маньчжуры переименовали прежние аймаки в дороги. Аймак Тушету-хана получил у них название Северной дороги, аймак Цэцэн-хана — Восточной, а Дзасакту-хана — Западной7. Но и во второй половине XIX века монголы называли их по-прежнему аймаками: далеко не все, что навязывали им маньчжуры, прижилось. Четвертый аймак был образован в 1725 году и получил название аймака Сайн-нойона или Северной дороги8. Два восточных аймака (Тушету-хана и Цэцэн-хана) управлялись из Урги, а два западных (Дзасакту-хана и Сайн-нойона) — из Улясутая. Во главе восточных аймаков стояли два амбаня, маньчжур и монгол; западные возглавлял военный наместник цзяньцзюнь, при котором, в виде советников по гражданской части, состояли опять-таки два амбаня — маньчжур и монгол9.

Следующей по величине управленческой единицей считался хо-шун. По данным Шишмарева, в составе аймака Тушету-хана было 20 хошунов, аймака Цэцен-хана — 23, аймака Дзасакту-хана — 19, аймака Сайн-нойона — 24 хошуна10. Всего получается, таким образом, 86 хошунов. Столько их стало только к 1756 году, а в первые годы подчинения Монголии маньчжурам насчитывалось значительно меньше — лишь 34. Цины сознательно дробили хошуны, и тот же

Шишмарев видел в этом чуть ли не главную причину экономического упадка Монголии. По его словам, «от такого дробления — бедность населения в хошунах. Например, около Урги находится хошун Гун-даши-дорчжи, в котором насчитывается не более 40 юрт и 200 душ мужского пола. А что могут дать эти 40 кибиток?»11 Впрочем, были и крупные хошуны, насчитывавшие до 30 тыс. человек12. Управляли хошунами наследственные родовые князья. В свою очередь, хошуны делились на сомоны, а те — на округа, которые Дуброва считал самыми мелкими единицами и называл бака (правильнее — баг).

Вне этой системы находилось шабинское ведомство, охватывавшее людей, в разное время подаренных хутухте13. Оно не имело собственных земель, и числившиеся под его управлением люди кочевали по землям хошунов14. Особняком стояло также харчинское ведомство; под его юрисдикцию подпадали люди, жившие вдоль Харчин-ского тракта, который вел в Улясутай. В обязанность этих людей входило выполнение почтовой повинности. Липинский сравнивает их с государственными крестьянами в России15.

Военная организация населения и его численность. Русским путешественникам была очевидна связь между административным устройством Монголии и военной организацией ее населения. Липинский отмечает, что военнообязанными считались все мужчины в возрасте от 18 лет и до старости. Реально на службу призывали по 80 человек от каждой тысячи. Отбор осуществлялся князем — кого хотел, того и отправлял на службу16. Основным родом войск для монголов была конница, «нестройная и дурно вооруженная толпа из лихих всадников». Вооружение их состояло из старых фитильных ружей, сабель, пик и лука. Главной тактической единицей являлась сотня, четыре сотни образовывали отдел, два отдела — крыло. Главнокомандующим всеми войсками Халхи был улясутайский цзяньцзюнь. Должность эта считалась очень важной, ее всегда занимал маньчжур.

Ко второй половине XIX века от былой воинственности монголов мало что осталось. Некогда грозные кочевники превратились в мирных пастухов. Боевой дух отбило само же маньчжурское правительство, в течение двухсот лет сознательно к этому стремившееся. По оценке ургинского амбаня, переданной Липинским, «монголы давно не воевали, отвыкли, но если придется, будут воевать, как знают» 17. Считалось, что военные навыки поддерживаются ежедневными сборами на смотры и тем, что стрелки, отличившиеся на этих смотрах, получают награду18. Однако командиры были настолько нетребовательны, что нередко на смотры собиралась лишь шестая

часть солдат, числившихся по штату. Да и сами смотры куда больше напоминали парады, чем учения.

Численность войска, выставляемого территорией, — величина, производная от численности населения, а ту, по мнению и Шишмарева, и Бутиных, и Ровинского, определить можно было только приблизительно, так как переписи в Монголии давным-давно не проводились. Дуброва иронически заметил по этому поводу: «Китайское правительство, имея сравнительно точные сведения о числе табунов, бродящих по обширным пространствам Монголии, решительно не знает, сколько жителей на этом пространстве»19. Местное же монгольское начальство более или менее точно представляло, сколько в каждом хошуне юрт, но не интересовалось, «сколько в этих юртах жителей»20.

Не имея возможности опереться на какие-либо официальные статистические данные, русские были вынуждены делать собственные оценки. Апакидзе, основываясь на информации, собранной от жителей приграничных районов, полагал, что в одной только Западной Монголии численность населения может достигать 2,5 млн человек. Это, конечно, совершенно фантастическая цифра. Обитатели Монголии были расселены крайне неравномерно, и сами монголы считали, что как раз в западных районах с их более суровым климатом жителей было меньше, чем на востоке, изобиловавшем кормами, а, значит, и притягивавшем больше номадов21. Между тем Бутины, проехавшие через восточные районы, определили численность их населения не более чем в 150 тыс. человек. Во всей Халхе, по подсчетам Шишмарева, проживало до 500 тыс. человек22, что, видимо, более или менее соответствовало действительному положению вещей. При этом, как отмечают все наше наблюдатели, население Монголии сокращалось, и причиной тому были, с одной стороны, усиливавшаяся эксплуатация со стороны маньчжурского правительства Китая, с другой — безбрачие лам.

Этническая структура населения. Во второй половине XIX века этноним «монголы» прилагался к населению, проживавшему на обширной территории от Великой китайской стены на юге до российской границы на севере и от Маньчжурии на востоке до Восточного Туркестана на западе. Однако и тогда было уже известно, что под этим именем скрываются разные племенные группы. По статьям наших авторов видно, например, что они отличали южных монголов, чахаров, от северных, халхасов. Причем личные наблюдения позволили им более четко выделить различия между первыми и вто-

рыми. Так, до поездки в Монголию братья Бутины полагали, что быт тех и других одинаков, не совпадают же только диалекты, на которых они говорят. Поездка убедила их в том, что «чахары, проживающие уже в районе Долон-нора, отличаются от халхасов по костюму и обычаям»23. Также и Ровинский, признав совершенно однородным население восточных районов страны, отметил, что чахары заметно отличаются от халхасов. Объяснялось это тем, что маньчжуры, подчинив чахаров своей власти, включили их в состав восьмизнаменного императорского войска, а территорию их проживания в административном отношении причислили к собственно китайским провинциям Чжили и Шаньси24. Как следствие, чахары в большей степени, чем северные монголы, испытали влияние китайского образа жизни. Сходная судьба постигла барга — кочевое население территорий, образовывавших восточную окраину монгольского эт-ноареала: по ходу маньчжурского завоевания, а также по причине значительной китайской колонизации районов его проживания оно было включено в состав китайских провинций, «Мукдэнской» и «Хэйлуцзянской», и подверглось заметной китаизации25.

Учитывая все эти факты, авторы ВСОРГО, как правило, понимали под термином «Монголия» только Халху и примыкающие к ней с северо-запада районы проживания урянхи (урянхайцев) и дархатов. Апакидзе называл их еще и сойотами26. Шишмарев поначалу считал, что урянха и дархаты — разные этнические группы27. Однако в статье, опубликованной в «Известиях СОРГО» в 1871 году, он изменил свое мнение: дархаты — это часть урянхайцев; дархатами, то есть «свободными», их стали называть после того, как они оказали Ци-нам услуги в поимке Шадар-вана28. Шишмарев описал одежду, обычаи, повинности урянхи и дархатов и управление ими и пришел к выводу, что они близки забайкальским бурятам. В действительности то были тюркоязычные группы, большая часть которых вошла в состав тувинского народа, а меньшая (дархаты) — в состав монголов29. Апакидзе выделял также шабинцев и дурбетов30. Под первыми, видимо, надо понимать подданных шабинского ведомства, происходивших из самых разных субэтнических подразделений, тогда как вторые, родственные ойратам или олютам31, действительно отличались от халхинских монголов.

Религиозные верования и институты. Большое внимание все шесть авторов уделили ламаизму и его влиянию на жизнь монголов. Признавая учение Будды высоконравственным, они, однако, в целом отрицательно воспринимали его северную ветвь. Приведу обширную

цитату из Дубровы. «Не будь лам... монголы были бы уже культурным народом, были бы земледельцами. По крайней мере, настолько умелыми, что в этом умении — обрабатывать землю и пользоваться ее производительной силой — не уступали бы сибирякам. И то, что есть Монголия сегодня, было бы преданием старины глубокой. Но благодаря высшему духовенству, этому слуге китайского правительства, этим иудам своего народа, именем религии властвующим над умами номадов, именем религии за подачку преследующим цели чуждого народу правительства ...номады Монголии по складу жизни, по социально-экономическому своему состоянию едва, едва разнятся от первобытных народов»32. Не менее резок и отзыв Бутиных: «Ламаизм — это католицизм Востока, выделивший себя из сре-

ды своего народа и эксплуатирующий невежество монголов»33.

В то же время наблюдатели из России отметили и положительные аспекты деятельности ламства, в первую очередь распространение грамотности среди монгольского населения. Ламы не просто учили людей читать и писать: они обладали значительным по тем временам запасом теоретических и практических знаний. Многие из них хорошо знали тибетский, маньчжурский и китайский языки. В монастырях хранились древние книги, в улусах ламы врачевали больных. Были среди них и философы, и астрономы34.

Заметили наши путешественники и то, что ламство было внутренне неоднородным. Тот же Дуброва писал: «Осматривая курень, я везде встречал лам или с толстыми, лоснящимися от жира щеками, исполняющими правила аскетизма только на словах, или же, в противоположность разжиревшей братии, встречались истощенные, ободранные, в лохмотьях, питающиеся чуть ли не отбросами, пролетарии»35. Неоднородность выражалась еще и в том, что пути в буддийские монастыри были разными. Некоторые становились ламами по внутреннему призванию. Но больше было тех, за кого решение приняли родители. Ламы жили весьма неплохо в материальном отношении; неудивительно, что каждая семья стремилась отдать одного, а то и нескольких сыновей в дацан. Потому-то любому путешественнику сразу бросалось в глаза, что лам в Монголии «существует громадное количество сравнительно с населением»36.

По мнению Шишмарева, наличие в составе населения большой группы людей, связанных обетом безбрачия, была одной из главных причин его сокращения. Впрочем, ламы, посвященные не по призванию, не хотели отказываться от семейной жизни. Одни из них открыто жили в улусах, где у них были жены, дети и полное хозяйство.

Другие прибегали к разного рода уловкам. Например, ближайший родственник ламы заводил себе сразу двух жен для того, чтобы одна из них сожительствовала с ламой37. Широко был распространен обычай, по которому ламе-гостю хозяин юрты обязательно выделял на ночь женщину из своей семьи.

Все это подверглось осуждению со стороны наших авторов, писавших о связанном с ламаизмом извращении нравов в Монголии. Бутины даже вспомнили о нравах французской аристократии XVIII века38. Не добавляло симпатии ламаизму и то, что в стране его полного господства нередко не выполнялась одна из высших заповедей буддизма — любви к ближнему. В своих публикациях путешественники приводят многочисленные примеры того, как семья в случае болезни ее членов оставалась без элементарной помощи соседей и родственников 39.

Порайонные различия в хозяйственной деятельности и уровне жизни. Районы Монголии отличались друг от друга не только по племенному составу населения и его численности, но и по жизненному уровню. Поскольку из свидетельств наших наблюдателей четко видно, что в 60-80-х годах XIX века кочевое скотоводство по-прежнему составляло основу хозяйственной деятельности громадного большинства монголов, этот уровень во многом определялся состоянием кормовой базы скотоводческих хозяйств, то есть, в конечном счете, природными условиями. Наиболее благоприятными они были в относительно широких долинах крупных рек — Селенги, Орхона, Онона, Керулена и т. д. В той же восточной Монголию, в бассейнах Онона и Керулена поголовье исчислялось многими тысячами животных, так что только на продажу ежегодно уходило до 250 тыс. голов. Но местные пастбища были настолько богатыми, что хватало и для соседей: забайкальские казаки перегоняли сюда, с согласия монголов, свои стада на летний выпас, а потом, когда скот набирал вес, гнали его дальше через Монголию на продажу в Китай. «Можно безошибочно сказать, — отмечали братья Бутины, — что Восточная Монголия снабжает скотом не только северные части Китая, но даже Пекин и его окрестности»40. Но не одно лишь кормовое изобилие обеспечивало высокие приплоды и привесы. Путешественники заметили, что именно в районах максимальной концентрации поголовья для кочевников характерно бережное отношение к скоту — к ягнятам, например, как к детям.

Высокий уровень традиционной зоотехнологии и богатая ресурсная база обеспечивали относительное благосостояние населения.

Описывая быт приселенгинских монголов41, Дуброва отмечал наличие у них добротных построек, в том числе загородок для скота, амбаров, теплых помещений для содержания молодняка, скотных дворов. Стены построек были утеплены, около юрт запасены дрова и аргал (кизяк). Все это, по его мнению, резко отличало жителей долины Селенги от обитателей более западных областей Монголии, которые обычно обходились только юртой да чисто символически огороженным местом для скота. Дуброва даже предполагал, что в скором времени монголы, кочевавшие по долине Селенги, начнут селиться в домиках.

Из правила «чем тучнее пастбища — тем богаче кочевники» были, однако, и исключения. Так, несмотря на обилие естественных кормов, жители левого берега реки Нарин-гол практически все жили в крайней бедности. Объяснялось это тем, что здесь было мало работоспособных людей, так как население было очень сильно поражено сифилисом. Некому было заботиться о достатке даже в благоприятных природных условиях. На северо-западе Монголии, в районах, граничивших с Минусинским округом Енисейской губернии, и пастбища вроде были обширны, и воды было в изобилии, и снега зимой выпадало мало, и холода стояли умеренные, тем не менее, скот был «мелкий, тощий, шкуры и шерсть самого дурного качества»42. Хозяева не запасали корм на зиму, не заботились об улучшении породы, плохо ухаживали за скотом. Причину такого небрежения из заметок Апакидзе найти трудно; сам он упоминает, что здесь по несколько лет подряд случались непогоды. И конечно, существенную роль играли различия в структуре хозяйственной деятельности: по наблюдениям русских, путешествовавших по Монголии, более высокий жизненный уровень, как правило, отмечался у тех монголов, которые стали осваивать земледельческую культуру или принимали участие в торговле.

Степень развития земледелия и ремесел. Монголы повсеместно потребляли в пищу хлеб, а кое-где и сами его производили. Так, потомки плененных некогда маньчжурами олютов, расселенные в окрестностях Урги, довольно успешно занимались выращиванием пшеницы, ячменя и проса. Апакидзе отмечал, что в некоторых западных местностях урожаи проса и ячменя в отдельные годы бывали столь значительными, что зерно продавали русским купцам по цене 16 копеек за три пуда43. Его свидетельство подтверждают и данные Дубровы, по мнению которого земледелие в одном из западных районов, Джаргаланте, было развито настолько, что проживающих

здесь монголов уже трудно было называть кочевниками44. В то же время на востоке, в районе Долон-нора попытки местного населения подражать китайцам по части возделывания земледельческих культур потерпели неудачу. Да и в целом развитие земледелия в Монголии было тогда крайне слабым, очаговым.

Главной причиной такого положения авторы ВСОРГО считали природные особенности страны: неплодородные песчанистые почвы, сильные засухи и в особенности резко континентальный климат с очень коротким безморозным периодом. «Колебания температуры слишком значительны, чтобы сделать хлебопашество возможным», — писали побывавшие на востоке Бутины45. Тот же сюжет постоянно присутствует и в записках Дубровы, посетившего преимущественно центральные районы Халхи: «Говорить ли о том, что и сегодня утром до того было холодно, что зуб на зуб не попадал — ну точно глубокая осень... Ведь теперь только лишь 24 июля! И уже так холодно»46. В то же время Дуброва полагал, что препятствием к широкому освоению земледелия монголами было нежелание маньчжуров допустить это. Он считал, что переход кочевников к земледелию равнозначен их культурному подъему, а поскольку, по его убеждению, держать монголов в невежестве Цинам было выгодно47, то они и противились этому переходу.

За исключением Шишмарева, остальные авторы, чьи записки были включены в обзор, пробыли в Монголии все-таки сравнительно недолго. Скорее всего, именно по этой причине у них сложилось ошибочное впечатление, будто монголы не знали ремесленной специализации. Между тем, если изучить их собственные материалы, выясняется, что в действительности такая специализация встречалась. Одни изготовляли на продажу в соседние хошуны деревянные каркасы юрт, другие — одноколки для перевозки тяжестей, сделанные целиком из дерева, без малейшего кусочка железа. По берегам Селенги Дуброва встретил даже настоящие деревообрабатывающие мастерские, производившие, наряду с деталями юрт, деревянные трубы, ободья для колес и лодки. В другом месте делали шкафы, сундуки, чашки, трубки, детские игрушки. Все эти предметы вывозились в места, где не было леса, и там обменивались на соль, масло, чай и т. д.48 Бутины в районе Долон-нора наблюдали изготовление ковров, войлока, седел, шапок, телег, а также бурханов49. Они отмечали высокое мастерство монголов в выделке шкур, особенно удивлялись искусству их беления и завивания.

Жилище, одежда, пища, обычаи и обряды. Подавляющее большинство монголов жили в юртах, представлявших собой деревянный каркас, обтянутый шкурами животных. Однако в долинах Селенги и Керулена встречались и рубленые юрты на бурятский манер50. Вещи в юрте располагались в строго определенном порядке: не нужные в повседневном употреблении, а также одежда и запас продовольствия — на правой (западной) стороне; все, что должно быть под рукой в любой момент, — на левой (восточной). Божница находилась на северной стороне, и там же стояли многочисленные чашечки с подношениями (рис, масло и т. п.), дверь — на южной. Перемещение вещей с одной стороны на другую считалось неприличным, «и нарушение этого обычая строго взыскивалось с хозяйки юрты»51. По мнению Дубровы, в таком отношении к положению вещей внутри жилища был свой практический смысл: даже находясь в нем, монгол всегда четко представлял расположение частей света, так что, выйдя из юрты и сев на лошадь, в любую погоду и в любое время суток правильно выбирал нужное ему направление.

Одежда монголов подверглась значительному влиянию соседних народов. Халат у них был маньчжурского покроя, с воротником, сапоги из коровьей кожи — китайского типа, с толстыми подошвами, все на один размер. Женский костюм отличался от мужского отсутствием пояса у халата и разноцветными рукавами. На голове женщины носили украшения из кораллов, серебра и русских серебряных монет. Одежда девушек не отличалась от женской ничем, кроме цве-

<_> <_> <_> ел

товой гаммы: незамужние предпочитали пунцовый цвет и голубой52.

Основу пищевого рациона составляли продукты животноводства. Правда, мяса монголы, к удивлению наших путешественников, ели не так уж и много, особенно в летнее время, когда употребление говядины вообще запрещалось обычаем. Из мясных продуктов в пищу шла главным образом баранина, мелко изрубленная и сваренная в котле. Жареное мясо тоже встречалось, но не часто. Так, грудинку баранины зажаривали на рожне. Блюдо это, в передаче попробовавших его русских, называлось кирсень. Дуброве оно показалось вкусным, а Бутиным — грубым, почти несъедобным. Может быть, братьям просто не повезло с хозяйкой, которая их угощала...

Кур в монгольском хозяйстве тогда совсем не водилось, рыбу монголы называли «водным червяком» и брезговали ею53. Практически не шло в пищу и мясо диких животных, тысячные стада которых могли наблюдать на своем пути участники бутинского каравана. Зато можно было позавидовать ассортименту молочных продуктов,

летом занимавших главенствующую роль в ежедневной пище монголов. Вот далеко не полный перечень изделий из молока, составленный Шишмаревым54:

урум — пенки с кипяченого молока, подсушенные на огне (заменяли хлеб, употреблялись в пищу преимущественно в зажиточных семьях);

тарак — квашеное молоко; арца — творог;

харут — прессованное кислое молоко, сыр; хаймак — в свежее молоко влито горячее кислое; эдзэгэй — в кипящее свежее молоко влито кислое; айруль — сушеный эдзэгэй; айрак — остатки от сбитого масла;

цага — гуща, оставшаяся после перегонки вина (из молока). «Исключительным предметом потребления монгола» был «ка-рымский чай». Готовился он «по следующем рецепту: в котел, всегда стоящий на тагане, всыпают накрошенный кирпичный чай, когда он закипит, кладут немного молока и гуджира, потом его снимают, и мать семейства или старшая в нем разливают этот незатейливый напиток по чашкам»55. Во многих семьях такой чай заменял и завтрак, и обед, и ужин.

Женились монголы рано, лет шестнадцати. Допускалось многоженство, с течением времени стали распространяться и левиратные браки. При первом браке невесту сыну выбирали родители. Сватовство продолжалось долго — год, два, а то и пять лет; чем знатнее и богаче была семья, тем дольше оно затягивалось. Бывало и так, что невесту ребенку определяли еще при его рождении. Разумеется, и здесь случались исключения, вызванные разными «форс-мажорными» обстоятельствами. Дуброва описывает такой случай. Дочь князя хотела убежать с любимым человеком. Прознав о ее намерении, отец отправил девушку в гости, и в ее отсутствие была сыграна ее свадьба с тем самым человеком, за которого ее изначально предполагали выдать замуж. Эмоциональный этнограф не удержался от сентенции: дескать, и в монгольском кочевом обществе «есть все, что делалось у нас среди родовитых аристократов»56. При разводе (а такие случаи бывали) сын оставался у отца, а дочь — у матери. Родство же у монголов определялось только по отцовской линии.

Как и у любого народа, у монголов трудовые будни перемежались праздниками. Описания некоторых из них можно найти на страницах рассматриваемых нами изданий ВСОРГО, например, хозяйст-

венного праздника потников (потник — сибирское название войлока. — Н. Е.). В заранее выбранную юрту собирались все жители одного улуса, иногда приезжали люди и из соседних улусов. Вместе они катали войлок, работы прерывались играми и угощением. Хозяин юрты закалывал овцу, готовил тарак, кумыс, молочную водку. Да и гости приезжали и приходили не с пустыми руками57. Более камерным, семейным, был другой праздник, описанный Дубровой. Когда ребенку исполнялось три года, его стригли в первый раз в жизни. По этому случаю в юрту родителей собирались родственники и соседи. Сам виновник торжества получал подарки, а взрослые пировали 58.

Национальный характер. С привычной для XIX века легкостью авторы ВСОРГО делали заключения об особенностях национального характера монголов. Наибольшее впечатление на наших путешественников произвела та черта, которая неизбежно должна была броситься им в глаза в силу самого факта путешествия, — гостеприимство. Вот только один пример: «Не успели мы закончить уборки своих вещей, как соседи наши, монголы, целой толпой собрались вокруг нашей палатки. Причем, кто принес вязанку дров, кто туес с молоком, кто урме (сливки), одним словом, никто не пришел с пустыми руками, и палатка наша вскоре наполнилась как яствами, так и питием»59.

Шишмарев посчитал монголов народом кротким, но хитроватым, Бутины — любопытным и беспечным. Но наряду с такими, достаточно наивными, обобщениями русские наблюдатели сделали и другие, показывающие, что им удалось подметить ситуационную и социально-политическую обусловленность поведения монголов. Тот же Шишмарев пишет, что монголы, вообще говоря, общительные и разговорчивые, в присутствии маньчжуров делаются вялыми, молчаливыми60. Бутины пришли к выводу, что с приближением к Великой китайской стене монгольский народ становится «испорченным», и объяснили это негативным опытом частого общения местного населения с китайцами, которые его постоянно обманывают и надувают. Дуброва подчеркнул, что, по мере того как возрастающая эксплуатация со стороны маньчжуров и китайцев ведет к обнищанию все большего числа монголов, у тех развиваются и укореняются отрицательные черты — воровство и пьянство. Причем до такой степени, что, например, с воровством бороться очень трудно, — несмотря на жесточайшие наказания, от зрелища которых у нашего автора «расстроились нервы»61.

Сколь бы беглым и фрагментарным ни был наш пересказ основных сюжетов, присутствующих в разбираемых публикациях, с уверенностью можно утверждать, что, взятые вместе, эти публикации довольно полно отразили многие стороны жизни монгольского народа в 60-80-е годы XIX века. Пожалуй, «за кадром» осталась только культурная жизнь. Даже сейчас, когда монголоведение развилось в особую отрасль востоковедения, когда мы имеем громадную историографию по Монголии и накоплен не менее громадный запас знаний о людях, ее ?