Православное государство и русские старообрядцы-поповцы в эпоху императора Николая I

ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

Сер. 6. 2009. Вып. 1

ЦЕРКОВЬ, ОБЩЕСТВО И ГОСУДАРСТВО

С. Л. Фирсов

ПРАВОСЛАВНОЕ ГОСУДАРСТВО И РУССКИЕ СТАРООБРЯДЦЫ-ПОПОВЦЫ В ЭПОХУ ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ I*

Отношение императорской власти к старообрядческому вопросу на протяжении Синодальной эпохи неоднократно претерпевало изменения, что было связано как с личным отношением верховных властителей страны к «раскольникам», так и с внутриполитической конъюнктурой, заставлявшей их переходить от репрессий к компромиссу. Нам уже приходилось писать об «охранительной идеологии» николаевского царствования и о связи светской власти и Православной Церкви в 1825-1855 гг.1, но вопрос о старообрядческой «составляющей» николаевской политики специально не разбирался.

Для того чтобы лучше уяснить сущность данного вопроса, необходимо помнить, что Николай I не любил отвлеченных принципов, воспринимая жизнь (как общественную, так и личную, «обывательскую») вполне ясно и конкретно. «Лучшая теория права, — говорил он, — добрая нравственность, и она должна быть в сердце не зависимой от этих отвлечен-ностей и иметь своим основанием религию»2. На протяжении всей своей жизни Николай I стремился играть роль «доброго христианина», которая была для него неотделима от роли властителя империи. По мнению американского исследователя Р. Уортмана, Николай I действовал в соответствии с избранным сценарием, стремясь подчеркнуть свою близость с народом. «Он был и "всевидящим монархом", вникающим во все предметы, государственные или частные, и вездесущим монархом, чья личность, казалось, пропитывает собою всю империю. <.. .> Его действия одинокого героя, появляющегося посреди народа, чтобы сокрушить подрывные силы и невежество, быстро сделались неотъемлемой частью мифологии его правления»3.

Николай I воспринимал монаршие прерогативы как служение стране, опираясь на своеобразную теорию, психологическую и педагогическую, сформулировать которую можно в нескольких словах: «вне государственного порядка только хаос отдельных личностей». В практическом применении эта теория, некая «философия жизни» монарха, нашла выражение в его характерной фразе: «Я смотрю на всю человеческую жизнь только как на службу, так как каждый служит»4. В этом, среди прочего, следует искать и истоки казенного национализма его эпохи, когда под «народностью» понимался казенный патриотизм — безусловное преклонение всех подданных перед правительственной властью, над которой возвышалась сакральная фигура Помазанника Божьего. «Форма» православия, представленная главенствующей Церковью, таким образом, неизбежно влияла на понимание его «содержания» православными подданными и требовала подчинения внешнему

*Работа выполнена при поддержке гранта РГНФ № 09-01-00397а © С. Л. Фирсов, 2009

авторитету всех тех, кто по рождению считался русским5. В реальной жизни теория становилась важным аргументом «защиты» православного государства от тех, кто, называя себя православным, отказывался признавать себя «верным чадом» Русской Церкви и желал по-своему устроить религиозную жизнь. Прежде всего сказанное относится к староверам, никак не желавшим воссоединяться с главенствовавшей в империи конфессией. Для Николая I и его правительства это было не столько религиозным ослушанием церковных «диссидентов», сколько политической провинностью, тем более что государственная идеология a priori предполагала безальтернативное единство православных жителей империи.

Понимание необходимости решения старообрядческой проблемы, прежде всего связанной с «поповцами», не отказавшимися от института священства, пришло к николаевскому правительству благодаря безрезультатным мерам «обращения раскольников», предпринятым в царствование императора Александра I. 26 марта 1822 г. Александр I утвердил правила, разрешавшие сторонникам «древлего благочестия» открыто принимать беглых от Православной Церкви священников (но только в тех местах, где были молельни или храмы). После этого для абсолютного большинства староверов-поповцев отпала необходимость воссоединяться с Православной Церковью на условиях единоверия, разработанных еще в 1800 г. митрополитом Московским Платоном (Левшиным).

Большинство старообрядцев восприняли единоверие как попытку навязать им унию и не согласились перейти под власть Св. Синода. В сложившихся условиях, наблюдая рост и укрепление «раскола старообрядчества», николаевское правительство решило пойти на изменение курса в отношении «нераскаявшихся раскольников». «Либерализм» минувшего царствования, в течение которого никто из староверов не был наказан за хулу на Церковь и таинства (т. е. за богохульство, каравшееся лишением всех прав состояния и ссылкой в каторжные работы), остался в прошлом.

В представлении осуществлявших волю Николая I чиновников русский раскол был не народной религией, отдельным христианским исповеданием, а отступничеством от православной веры. К нему нельзя было применять принципы веротерпимости, действовавшие в отношении католиков, протестантов и представителей т. н. иноверия. Следствием подобного взгляда было непризнание за расколом юридического бытия6. Действия властей неизбежно принимали репрессивный характер. При этом правительство стремилось устранить все, что способствовало организации старообрядческих общин в религиозном отношении, и пресечь распространение раскола и через «нарождение» новых поколений староверов, и через пропаганду — открытую и тайную. Законы, принимавшиеся при Николае I, не признавали общины старообрядцев официальными «обществами». Старообрядческие общины оказывались в бесправном положении, не имея возможности приобретать недвижимую собственность, иметь печати, выдавать метрические записи. И хотя давность существования старообрядческих общественных учреждений давала им определенные права, правительство стремилось постепенно подчинять их общим государственным законам, освобождая их от «раскольнического характера». Старообрядцы стали восприниматься как нарушители государственного спокойствия. Рассматривая староверов как нарушителей государственного порядка, необходимость поддержания которого оправдывала его действия, Николай I, очевидно, не испытывал сомнений в целесообразности правительственных действий.

Если в царствование Александра I было принято 89 постановлений «по части раскола», изданных от имени Св. Синода, то в период правления Николая I их было уже 179. Созданное императором в 1826 г., III Отделение Собственной Его Императорского Величества

Канцелярии должно было собирать сведения о числе существовавших в государстве различных сект и расколов7, тем самым доказывая, что борьба с ними — дело государственной важности. Не случайно, в старообрядческой традиции Николай I — «миссионер на царском троне», занимавшийся «больше совращением старообрядцев в единоверие, чем государственными делами». Старообрядческий историк («поповец») Ф. Е. Мельников писал, что император даже лично разъезжал по старообрядческим посадам и слободам, как заправский миссионер8. Желание выставить монарха жестоким и безудержным гонителем приверженцев дониконовской веры психологически понятно, особенно в свете принимавшихся его правительством «противораскольничьих» мер.

Самый болезненный удар по старообрядцам-поповцам Николай I нанес узаконением от 10 мая 1827 г., которым беглым из господствующей Церкви священникам запрещалось совершать переезды с одного места на другое для исполнения треб; в случае неисполнения предписания с ними должны были поступать как с бродягами. В июле запретили чинить молитвенные дома «раскольников», а в ноябре вышел запрет принимать новых священников на Рогожское кладбище Москвы, которое являлось духовным центром стороверов-поповцев. В дальнейшем данное распоряжение применили ко всем старообрядческим обществам России9. Ужесточили меры и против православных священников, соглашавшихся после отречения «от гнусныя никонианския ереси»10 перейти к староверам. Осенью 1827 г. появилось распоряжение, разъяснявшее, какие именно преступления (в отношении беглых клириков) следует считать уголовными. Николаевское правительство подтвердило действенность указа Сената от 3 мая 1725 г., «в котором, после тягчайших государственных и частных преступлений, упоминаются: церковный мятеж, отступление в раскол и воровство, обнаруженное поимкою и поличным»11. Таким образом, отношение Николая I к старообрядчеству было определено окончательно и бесповоротно. Это было не столько отношение к верующим, сколько превентивная борьба с нарушителями государственной безопасности, с «подрывными элементами».

Именно поэтому император был убежден, что он религиозно не притесняет староверов, а лишь предпринимает меры по укрощению их «своевольства». В 1837 г., в письме сыну — цесаревичу Александру Николаевичу — он подчеркнул, что желание «раскольников» снять с них запрещение принимать беглых священников бессмысленно, «ибо где и в каком крае на свете допустить можно, чтоб явно и с разрешения правительства кто-либо покидал произвольно свою должность и нагло поступал в должность мнимую к людям, не терпящим над собой никакой власти? Никто им не запрещает избирать или приглашать к себе священников, но не из беглых. Вот в чем они виноваты. Но согласен я полагать, что одним сим воспрепятствованием не ограничиваются земные власти; но, пользуясь поводом, весьма вероятно, приобщают и другие произвольные насильственные меры, вовсе даже противные воле высшего начальства»12.

Получалось, что служить староверам никто не запрещает, и возобновлению служб в их храмах ничто не препятствует, но ставилось условие, что священник должен быть не беглый от Православной Церкви, а «добрый» клирик. Для Николая I единственно возможными староверами были единоверцы, признававшие церковное священноначалие и получавшие поставление от синодальных архиереев, а не старообрядцы-поповцы, не желавшие идти на предлагавшийся им компромисс. Соответственно, борьба с попов-цами должна была обостряться, а поддержка миссионеров — возрастать.

В 1829 г. обратившие «значительное число раскольников» получили право на награждение орденом св. Анны13. Самих же «раскольников» в правах ограничивали, запрещая

им свидетельствовать в суде по делам православных, а также по делам против православ-ных14. В тех местностях, где существовали значительные поселения русских староверов, власть стремилась к улучшению положения православного духовенства. Нерадивых, неспособных и «подозрительных» клириков предписывалось переводить в другие приходы15.

С 1826 по 1836 гг. только в Калужской епархии 20 православных священников ушли к поповцам, причем 15 из них ранее подлежали суду «за несообразные духовному сану поступки» и лишь 5 «ни за что судимы не были». В Тульской епархии за десять лет «уклонились в раскол» 5 священников. В связи с этим Св. Синод решил запретить всем семинаристам, намеревающимся принимать сан, вступать в брак с дочерьми староверов. «По секрету» благочинным предписывалось тщательно наблюдать за образом мыслей подведомственного духовенства16.

Среди беглых священников далеко не все ушли к староверам по идейным соображениям. Многие покидали Православную Церковь по причине материальных затруднений, получив от руководителей староверческих общин уверения в том, что их жизнь (в материальном отношении) будет полностью обустроена. Не случайно о замечательном финансовом положении купцов-старообрядцев пишут и старообрядческие исследователи17, не желающие, впрочем, обращать внимание на материальную сторону вопроса о беглых священниках.

Разумеется, невозможно оправдывать репрессии против религиозного инакомыслия, но в данном случае речь идет об ином: раскол в условиях православного государства по своему значению считался церковно-государственным явлением. На это всегда обращал внимание и Московский митрополит Филарет (Дроздов) — самый крупный богослов и православный мыслитель николаевского царствования. С церковной точки зрения, — писал он, — раскол есть «отломившаяся, поврежденная отрасль господствующего вероисповедания, к которой все раскольники совершенно принадлежали в своих предках». Борьба против них оправдывалась в глазах владыки тем, что существовавшие в его время «раскольнические церкви» создавались во вражде против Православной Церкви. «Ближе других сект, по своим взглядам и внешнему подобию, стоит к Православной Церкви поповщина, — замечал Филарет, — которая одна только и может быть названа в собственном смысле расколом»18. А поскольку охранение Церкви в «симфонической» империи есть охранение государства, которое признает православную веру одним из надежнейших оснований государственного единства и силы, то действия, направленные против раскола, не только не предосудительны, но и необходимы.

Логика митрополита Филарета проста: «раскольники» разрушают церковные единомыслие и единодушие, что ведет к разрушению «единства народного духа в отношении гражданском и патриотическом»19. Следовательно, «раскольники» (и прежде всего старообрядцы-поповцы) — антигосударственный элемент. Даже «усердие к государю императору и к отечеству», которое проявляли старообрядцы, по мнению Московского владыки, обыкновенно направлялось к собственным «раскольническим» целям. Он не придавал особого значения обрядам староверов и их привязанности к старопечатным книгам как не противоречившему существу веры явлению, но подчеркивал отчуждение поповцев от официальной Церкви. Соответственно и на единоверие Филарет смотрел как на вынужденный компромисс, видя в нем движение «к стороне раскола», на которое Церковь пошла для того, чтобы «отторженных от Православной Церкви возвратить к единству веры, Церкви и священноначалия»20. Филарет высказывал мысль о том, что конечная цель единоверия — объединение бывших «раскольников» даже в единстве обряда21. Разумеется,

он был далек от того, чтобы допустить свободный переход из православия в единоверие, в качестве общего правила22. Так, выражаясь языком официозного автора XIX в., в царствование Николая I «при ограничении терпимости справедливостью и предосторожностью, православие приобрело от раскола. за все годы, конечно, не менее 200.000» (выделено нами — С. Ф.)23. Переводя сказанное на обычный язык, можно сказать, что без насилия со стороны власти эти 200 000 человек так и остались бы «раскольниками».

Все это прекрасно понимали и старообрядцы-поповцы, в большинстве своем отказывавшиеся от предложений перейти в единоверие и тем доказать свою верность государству. «Поврежденной отраслью» господствующего вероисповедания они себя не считали, пытаясь любыми способами доказать верность короне, но не верность связанной с короной Церкви. Правительство категорически не соглашалось с этим, пытаясь «помочь» Церкви решить проблему раскола с помощью многочисленных секретных комитетов. Первый из таких комитетов появился еще в 1817 г. в Петербурге, начав свою деятельность определением «уничтожить крест и главу на одной раскольнической моленной в Ярославской губернии»24. В 1825 г. этот комитет был реформирован и усилен.

В 1838 г. появилось новое повеление Николая I о постепенном, по мере необходимости, открытии секретно-совещательных комитетов в губернских городах. В результате в России появилось 22 таких комитета (последний из них — в 1856 г., уже при Александре II). Правительство стремилось подчинить дела о расколе местным учреждениям, установив единство действий губернского и епархиального начальства и согласованность принимаемых духовными и светскими деятелями мер. Комитеты состояли из епархиального архиерея, губернатора, председателя палаты государственных имуществ (если эта должность имелась в губернии) и жандармского штаб-офицера.

Уже в конце николаевского правления, когда власти всерьез обеспокоились «противогосударственным» характером раскола, были открыты еще два новых учреждения — особый секретный комитет и особое временное управление. В комитет, созданный 18 февраля 1853 г., вошел граф Д. Н. Блудов, в то время исполнявший обязанности председателя Государственного Совета, а также министр внутренних дел и обер-прокурор Св. Синода граф Н. А. Протасов25. То, что в комитете присутствовали столь высокопоставленные сановники, свидетельствовало о важности дел о «расколе» для правительства Николая I. Полгода спустя, 21 июня 1853 г., при Министре внутренних дел было учреждено особое временное управление для производства дел о раскольниках26. За десять дней до этого министр получил право разрешать частные вопросы, касавшиеся раскола27. Вскоре после кончины Николая I (в 1855 г.) и комитет, и особое управление ликвидировали. Но сам факт существования подобных структур свидетельствовал о том, что император вплоть до кончины с неослабевающим вниманием следил за ходом борьбы с «расколом», полагая в этом свою обязанность как верховного правителя страны.

В целом же, за период царствования Николая I, согласно «собранию постановлений по части раскола», было принято 491 постановление. Борьба с «раскольниками» велась по всем правилам уголовно-правового законодательства страны. В случае если кто-либо из них «совращал» православного в «раскол», он должен был понести уголовное наказание (хотя предварительно подлежал «увещеванию для обращения в недра Православной Церкви»). Если увещевание заканчивалось раскаянием, то судебное разбирательство прекращалось. Если же старовер-мужчина продолжал отстаивать свои взгляды, его (как «совратителя») отдавали в солдаты и отправляли служить в Кавказский или Сибирский корпус. Если «совратителем» была женщина или престарелый мужчина, то их ссылали:

из внутренних губерний империи в Закавказье, с Кавказа — в Сибирь, из Сибири — в Якутскую область. «Совращенных» как правило не наказывали, ограничиваясь «увещеванием». Вторично уклонившиеся в «раскол» уже не прощались, даже если они выражали желание вновь покаяться и вернуться в лоно церкви 28.

В 1842-1846 гг. в России было запечатано 102 старообрядческих молитвенных дома, 147 разрушено, а 12 передано Православной Церкви; в 1853 г. министр внутренних дел получил право закрывать старообрядческие скиты29. Николай I и его правительство всеми силами стремились, лишив староверов как общество права на законное существование, добиться постепенного уничтожения «раскола». Даже личные права староверов ущемлялись самым беззастенчивым образом: поскольку с правительственной точки зрения староверы не имели законной семьи, их лишили права на усыновление (даже если усыновляемые и усыновители были близкими родственниками и принадлежали к одному «раскольническому толку»). О том, что староверы — отщепенцы, неполноправные подданные российской короны, свидетельствовало и восстановление в официальных документах наименования «раскольник».

К середине XIX в. стало окончательно ясно, что организационно подавить раскол не удастся, что репрессии против староверов не приводят к унификации церковной жизни православных в империи. Насилие оживило старые представления об антихристе и конце света. Антихристом провозглашали самого Николая I30.

Стройная на бумаге, николаевская система «противораскольнических» мероприятий не могла привести к чаемому властями результату. Еще дореволюционные исследователи отметили, что для полиции раскол стал «золотым дном», а «мудрая» политика правительства оказалась бессильной в борьбе с «золотой» политикой староверов. «Денежная сила» сторонников древлего благочестия делала малоэффективными старания николаевского правительства. «Какие бы мудрые и верные меры не были придуманы правительством против раскола, — с безнадежностью замечал в своем отчете П. И. Мельников, — они до тех пор не будут исполнены в точности, пока у полицейских чиновников будут руки, а у раскольников деньги». Сами староверы по этому поводу иронически замечали: «нынче и царство-то небесное трудно получить и помучиться-то за Христа нельзя: все на деньгу пошло»31. Денежная сила, находившаяся в руках «раскольников», часто делала бесполезными все старания властей вернуть их в лоно Православной Церкви.

Репрессивные действия властей по отношению к «раскольникам» находили противодействие в стремлении старообрядцев-поповцев найти себе епископа, который согласился бы рукополагать для них священников и тем самым преодолеть зависимость от Православной Церкви, беглых клириков которой поповцы признавали «в сущем сане» после покаяния согласно правилам, положенным для принятия еретиков т. н. второго чина. Попытки найти православного архиерея предпринимались поповцами задолго до николаевского царствования. В XVIII в. московскими староверами выдвигалась даже мысль рукоположить епископа рукой мощей святого Ионы, но собор 1765 г. отверг эту абсурдную идею32. Сама же мысль о старообрядческом епископе оставлена не была и с новой силой овладела умами старообрядцев-поповцев именно в эпоху Николая I.

В результате активных «противораскольнических» мер правительства, не допускавших появления у староверов беглых священников, последователи древлего благочестия оказались в чрезвычайно сложной ситуации, не имея возможности полноценно реализовывать свои религиозные нужды. Только с 1832 по 1837 гг. у староверов было насильственно взято и отправлено в распоряжение православных епископов более 50 беглых священников. Показательно,

что основная часть дел о них, давших повод к требованию их высылки в места прежнего (легального) служения, возникла в результате совершения ими крещений и браков староверов, которые официально (согласно приходским книгам) числились православными33. Впрочем, понимание того, что они в будущем могут остаться без духовенства пришло к старообрядцам-поповцам задолго до 1837 г. Уже пятью годами ранее (в начале 1832 г.) в Москве на Рогожском кладбище состоялся собор, на котором обсуждался вопрос о том, стоит или нет принимать единоверие. В результате старообрядцы пришли к решению, что только старая вера непреложна и истинна и лишь она дает жизнь и вечное спасение. Испытывая крайнюю нехватку священников, собор установил заочную исповедь, предоставил монахам («чернецам») право исповедовать, причащать и даже постригать в монашество. Доходило до того, что некоторые иноки проводили венчание, самовольно расширяя свои полномочия34.

Нетрудно представить, что с течением времени подобные «расширения полномочий» приблизили бы поповцев к беспоповцам, а не желавших отказываться от священства — к единоверию. Дабы избежать подобного развития событий старообрядцы-поповцы первоначально попытались добиться у властей разрешения принимать, как было ранее, беглых клириков господствующей Церкви, питая необоснованную надежду на то, что «сильные люди» в Петербурге им покровительствуют. Подложные указы о свободе «раскольнического» богослужения стали распространяться среди староверов с 1835 г.35 Однако реальность стала непреодолимым препятствием к утверждению подобных слухов. В староверах власть продолжала видеть политически неблагонадежных подданных, не желая отличать даже тех из них, кто своей деятельностью на благо государства заслужил награду. Так, в начале 1840-х гг. московские купцы Рахмановы, представленные к орденам (в то время уже не дававшим права на дворянство), не получили ожидаемой награды36. «Некоторые видят в раскольниках демократическое направление, — замечал в этой связи чиновник МВД и писатель П. И. Мельников, — напротив, раскольники очень любят разные знаки отличия, а дворянами, находящимися в среде их, всегда гордились и теперь гордятся. Слово "боярского рода" у них много значит»37.

Политическая ошибка властей, видевших в староверах «тайных мятежников», приводила к тому, что борьба с расколом рассматривалась в качестве важнейшей задачи власти. Государственная опасность, якобы исходившая от старообрядцев, утрировалась, заслоняя действительные значение и смысл действий сторонников древлего благочестия. Правительство стояло на точке зрения профессора Московского университета и редактора журнала «Телескоп» Н. И. Надеждина, составившего «Записку о расколе» и утверждавшего, что исправление книг, предпринятое Патриархом Никоном в XVII в., «было только поводом к волнению народа, приготовленного разными другими обстоятельствами». Профессор утверждал, что возникший на государственной почве раскол «вдался в крайнюю степень уклонения от всякого гражданского порядка». Действовавшие в соответствии с этими представлениями николаевские чиновники навязывали «раскольникам» республиканские и коммунистические тенденции38.

Получалось, что «раскольники» — анархисты, представляющие угрозу для российской имперской государственности, потакать которым значит содействовать разрушению страны. Таким образом, стремление поповцев получить своего епископа неизбежно воспринималось правительством как в большей степени политическая, а не религиозная задача. По мере усиления репрессий против раскола в старообрядческой среде все большее распространение получали всевозможные рассказы о существовании где-то за границей древ-лего благочестия и «правильно верующего» царя. С 1833 г. среди старообрядцев получили

хождение т. н. Иерусалимские письма, в которых эти слухи подтверждались рассказами «очевидцев». «Если б Иерусалимские письма не были благовременно распространены, если бы посредством их старообрядцы не узнали, что и вне России может существовать и существует их "древлее благочестие", — полагал П. И. Мельников, — по всей вероятности, появление в австрийских пределах белокриницкой иерархии было бы встречено ими с крайним недоверием»39.

Однако этого не произошло, когда староверам удалось склонить на свою сторону жившего на покое греческого митрополита Боснийского Амвросия (Поповича; 1791-1863), в октябре 1846 г. в местечке Белая Криница, в Австрии, торжественно присоединившегося к старообрядцам. В соответствии с их требованиями он отрекся от прежних «заблуждений» по «второму чину». Скандальное получение старообрядцами-поповцами «своего» архиерея означало появление у них самостоятельной, никак уже не зависимой от Православной Российской Церкви, иерархии. «Кончилась вековая зависимость от Церкви-гонительницы, от иерархии-притеснительницы, зависимость тяжелая, унизительная и позорная»40, — отмечал старообрядческий историк Ф. Е. Мельников, тем самым констатируя, что предшествовавшая религиозная жизнь поповцев целиком и полностью зависела от «гонительницы», таинства которой (и, прежде всего, — таинство хиротонии) старообрядцы всегда признавали.

Безусловно, появление первого старообрядческого епископа, вскоре рукоположившего двух архиереев и тем самым положившего начало правильному течению церковной жизни поповцев, стало ответом на политику Николая I, практически обесценив все «противораскольнические» мероприятия его правительства. Дальнейшая борьба не могла окончиться победой хотя бы потому, что необходимость в беглых от господствующей Церкви клириках у старообрядцев отпала. Чем дальше, тем лучше это осознавал и митрополит Филарет (Дроздов), идейный вдохновитель борьбы с расколом. В 1863 г. в письме к епископу Симбирскому Евгению (Сахарову-Платонову) он с горечью писал: «Надобно сказать правду, что и мы не довольно тщательно изучали и употребляли искусство духовно-нравственного врачевания раскольников, охотнее опираясь на помощь власти»41. По существу, это было признание собственного поражения, поражения всей николаевской системы борьбы с расколом, в которой политическая ангажированность властей взяла верх над пониманием религиозно-народной стороны русского старообрядчества.