Спросить
Войти
ЭТНОЛОГИЯ И АНТРОПОЛОГИЯ
Межэтническая интеграция, а проще говоря, мирное уживание представителей разных национальностей в рамках одной политической и территориальной общности, приобрела статус одной из самых острых и насущных проблем человечества по мере распада колониальных империй. Актуальность и злободневность этой проблемы еще отчетливее проявилась после крушения «социалистического лагеря», когда охвативший ранее входившие в него страны «парад суверенитетов» наглядно показал практическую важность теоретического осмысления таких понятий, как «национальный суверенитет» и «право на самоопределение» для сдерживания уже идущих и предотвращения будущих межэтнических конфликтов.
В свете этого этнология и социальная антропология вышли на передний план общественных наук как дисциплины, призванные вскрыть корни набирающего темпы процесса дезинтеграции «национальных» общностей по этническим (в том числе этнокультурным и этноконфес-сиональным) признакам, процесса, который лишь отчасти может быть объяснен социально-классовым неравенством различных народностей, входящих в «национальные» государства.
Трудность поиска позитивного решения проблемы межэтнической интеграции заключается как раз в том, что этнологам и социальным антропологам приходится чаще всего выступать в роли своеобразных «патологоанатомов». Перед ними встает задача найти причину порой внезапного распада общества на враждебно противостоящие друг другу группы этносов, которые до этого десятилетиями, а то и столетиями мирно уживались друг с другом.
Представленные в данном обзоре статьи дают возможность увидеть всю сложность этого активно ведущегося в настоящее время поиска. Они наглядно показывают, что проблема межэтнической интеграции не может быть теоретически осмыслена на примере отдельно взятой «национальной» общности. Ее решение требует как экскурсов в глубины истории этногенеза, в анализ «догосударственных» (племенных, клановых, конфессиональных) сообществ, так и в самый широкий контекст современных международных правовых и политических отношений.
Если не смешивать понятия «нация» и «национальное государство», то следует признать, что подавляющее большинство современных наций возникли в ходе длительного процесса синтеза различных этносов. Достаточно очевидно, что этот синтез шел двумя разными путями. Первый - это гомогенизация, слияние этнических особенностей в общие признаки единой национальности (как это наблюдается в большинстве стран Западной Европы). Второй - это сохранение значительных отличительных признаков разных этносов в рамках «общенационального» языка, конфессии и культуры, как это можно видеть на примере большинства стран Востока и Латинской Америки.
При этом среди исследователей межэтнических отношений растет понимание того, что в отличие от процесса формирования национальных государств, в котором бесспорно важнейшую роль играла централизация политической власти, т.е. власти, основанной на насилии (древнегреч. «кратос»), для межэтнической интеграции как таковой первостепенное значение имеет формирование верховной власти, основанной на авторитете (древнегреч. «архе»), т.е. власти, признающей свободу выбора, исходящей из принципа доброй воли.
Принципиальное отличие этнической интеграции от внешне сходного с ней и обычно сопровождающего ее политического процесса, известного как принудительная культурная ассимиляция, вскрывается в статье исследователя из Оксфордского университета Б.Уорда-Перкинса «Почему англосаксы не стали хоть немного бриттами?» (4). Отталкиваясь от весьма актуальной для сегодняшней Британии проблемы роста шотландского и уэльсского сепаратизма, автор прослеживает исторические корни длящегося более 15 столетий взаимодействия между двумя населяющими Британские острова крупными этносами германского и кельтского происхождения.
Историки, указывается в статье, сходятся во мнении, что многочисленные группы англосаксов, вторгшихся в южную Британию в V в. н. э., объединяло ощущение своего отличия от туземного «кельтского» населения (4, с. 513). Широко распространенным и сегодня является мнение, будто принадлежность к разным этносам - англосаксам и бриттам, впоследствии англичанам и уэльсцам - кроется в различии их происхождения. Иначе говоря, это отличие носит скорее «расовый», врожденный, нежели благоприобретенный в результате культурного обмена и, соответственно, подверженный изменениям характер (4, с. 514).
Действительно, германские завоеватели заимствовали на удивление мало из культуры бриттов и даже, в знак своего презрения к местным племенам, называли их «уэлами» - «иностранцами» на их же собственном острове. Англосаксы не стали говорить ни на латыни, ни на бритт-ском диалекте кельтского языка. В отличие от бриттов, они долго оставались неграмотными и сохраняли свои языческие культы, тогда как бритты V и VI вв. были христианами (4, с. 515). Сравнивая источники ^-УШ и Х вв., отмечается в статье, можно прийти к убеждению, что подобное чувство различия между двумя народами не было простым плодом литературного творчества, но отражало реальное, живое ощущение, пронизывавшее каждое из обществ (4, с. 517).
Кажущаяся очевидность непреодолимого различия между англосаксами и бриттами, пишет автор, исчезает, стоит только бросить взгляд на события по другую сторону Ламанша, где в конце V в. германские племена франков, сходные по своему общественно-политическому строю и уровню культурного развития с англосаксами, завоевали населенную кельтами северную Галлию. Здесь культура покоренного народа не только сохранилась, но и оказала существенное влияние на завоевателей, что привело со временем к образованию единого народа - западных франков, впоследствии французов (там же).
Противоположность результатов двух этих завоеваний дала основание ряду английских историков XIX в. утверждать, будто бы «тевтонски» беспощадное истребление англосаксами местного кельтского населения на завоеванной ими территории привело к образованию «расово чистого» этноса англичан, что легло в основу культурной пропасти, отделившей их от кельтов (4, с. 518). В то же время, другие исследователи, напротив, склонны видеть в современных англичанах продукт расового
смешения англосаксов с кельтами. В пользу последнего предположения говорят и относительно быстрый процесс «англосаксонизации» западных и северных районов Британии, не подвергшихся германскому вторжению, и данные современных археологических исследований на территории, некогда завоеванной англосаксами.
Даже если принять максимально возможное число мигрировавших в Британию англосаксов за 200 тыс., указывается в статье, а минимально возможную численность местного кельтского населения за 800 тыс., то все равно на каждого англосакса пришлось бы по меньшей мере четыре кельта, что автоматически снимает вопрос о «поголовном истреблении» бриттов даже в отдельных районах острова (4, с. 522-523). Таким образом, считает автор, «очевидное «англосаксонство» англичан коренится на самом деле в культурном выборе, а не в неизменяемых расовых или биологических факторах» (4, с. 523).
Чтобы понять причины и ход процесса англосаксонизации, указывается в статье, следует исследовать два вопроса. Первый - это мотивы, побуждавшие покоренных бриттов принять новую этничность. Второй -ряд сходных примеров в других частях послеримского мира, которые показали бы, что если опыт этнических перемен в Британии и носил характер «крайности» в случае покорения одним раннесредневековым народом другого, то он, во всяком случае, не был исключительным (там же).
Ключом к пониманию побудительных мотивов принятия бриттами англосаксонской этничности, по мнению автора, может служить кодекс законов Ине Уэссекского конца VII в., в котором, в частности, определялись вергильд (цена за кровь) и бремя доказательств сторон, принимавших участие в судебной тяжбе. В обоих случаях для бриттов и то и другое было существенно меньше, чем для англосаксов, что ставило их в весьма неравное положение и рождало стремление приобщиться к этнич-ности завоевателей. При этом, отмечается в статье, бритты не только усваивали их язык, но и отказывались от христианства. «Можно с достаточными основаниями предполагать, - пишет автор, - что к 597 г. германское язычество стало религией большей части населения Британии, находившейся под контролем англосаксов» (4, с. 524).
Понять и правильно оценить столь удивительную, казалось бы, перемену этничности помогают многочисленные сходные примеры, относящиеся примерно к этому же периоду и происходившие в самых разных частях Европы, Ближнего Востока и Северной Африки. «Здесь, между
VII и Х вв. миллионы жителей, бывших до этого правоверными христианами (и порой готовых отдать жизнь за исповедывавшиеся ими версии этой веры), говорившие на латыни, греческом и различных местных языках вроде коптского или арамейского и гордившиеся своей принадлежностью к Римской Империи, обратились в ислам, выучили арабский язык, отказались от своей прошлой этничности и стали арабами» (4, с. 525).
Отмечая, что так же, как и в случае Ине Уэссекского, побудительным мотивом для смены этничности служило стремление обрести равные права с покорителями, автор приводит целый ряд других сходных примеров, включая «русификацию» славянских народов на востоке Европы, «мадьяризацию», видимо, также преимущественно славянского населения бывшей римской Паннонии и даже более близкий пример «ирланди-зации» пиктов, населявших север Британских островов, что привело к формированию шотландского этноса (1, с. 526).
В поиске объяснения того, что произошло в южной Британии, и того, почему германское завоевание здесь привело к иным результатам, чем в северной Галлии, считает автор, следует сосредоточить внимание на двух моментах. Первый - это чрезвычайно упорное сопротивление, оказанное англосаксам со стороны бриттов, последний оплот которых Гуинедд пал под ударами короля Эдуарда I лишь в 1282 г. В противоположность этому франки и другие варварские племена захватили уже к 480 г. всю Галлию, за исключением горного района басков на юго-западе (1, с. 527).
Второй момент - это то, что, в отличие от Галлии, в Британии все римское было забыто после завоевания на удивление быстро и полно. «Города, монета, строения из кирпича и камня, мастерские и даже элементарные технологии вроде гончарного круга - все это исчезло на протяжении V в., также, видимо, как и широко распространенная до этого грамотность на латыни» (4, с. 528). Политическая, социальная и религиозная жизнь в Британии начиная с V в. более не вращалась вокруг городов. Сами города ушли в небытие, и вместо них появились укрепленные городища железного века.
По мнению автора, оба эти момента взаимосвязаны. Во-первых, возвращение к родоплеменной военной организации обеспечивало бриттам лучшую защиту, чем подверженная разложению профессиональная римская армия V в. К тому же, это возвращение облегчалось тем, что Британия была романизирована в меньшей степени, чем Галлия. Быстрая «дероманизация» бриттов, считает автор, во многом объясняет и факт
нежелания англосаксов заимствовать их культуру, принципиально мало чем отличающуюся от своей собственной (4, с. 529).
Как это неоднократно наблюдалось в истории, отмечается в статье, - и опыт послеримской Британии служит тому лишь еще одним подтверждением, - «количество заимствований одной культуры у другой определяется не только интенсивностью контактов между ними, но также и тем статусом, который одна культура имеет в глазах другой. Когда завоеватели обнаруживают, что культура завоеванного ими народа выше, чем их собственная, они с готовностью заимствуют из нее многое, как это было в случае франков, вторгшихся в романизированную Галлию. Однако, когда, как в Британии, завоеватели сталкиваются с культурой, которую они, справедливо или нет, считают ниже своей, дело принимает совсем другой оборот» (4, с. 530).
В статье рассматриваются и более поздние примеры радикальной смены этничности местным населением, как это случилось, в частности, со славянскими племенами прибалтийской Пруссии. Подводя итог своему анализу, автор делает вывод, что «одна только биологическая наследственность не определяет этничности ... как все народы, англосаксы и англичане, строя упрощенное повествование о своем происхождении, биологическом и культурном наследии, предпочитают гораздо больше забывать, чем вспоминать из своего действительного исторического прошлого» (4, с. 533).
Принцип, обеспечивающий действие и развитие механизма межэтнической интеграции, рассматривается в статье исследователя из Университета Макгилла (Великобритания) Ф.К.Зальцмана «Видимость и действительность иерархии: структура власти племенного вождя» (3). Взяв за основу авторитетное этнографическое исследование Ф.Барта Эрта о кочевниках южной Персии середины ХХ в., а также ряд других этнографических отчетов о современных кочевых народах Ирана и Аравии, автор вскрывает причины возникновения кажущегося «авторитаризма» власти племенных вождей и показывает действительные мотивы, сплачивающие в рамках племени отдельные семьи и кланы кочевников, порой принадлежащие к различным этносам.
Основным объектом анализа Ф.Зальцмана является южноиранское кочевое племя бассенов. Подвергая сомнению высказанное Ф.Бартом мнение об абсолютной власти племенного вождя - хана или шейха, - автор показывает, насколько в действительности эта власть зависит от добровольного согласия рядовых членов племени подчиняться ей (3, с. 49).
Отмечая, что до середины 50-х годов вождь, или «хан», являлся ключевой фигурой для всей организационной структуры племени, состоявшего из дюжины более мелких формирований разного этнического происхождения - арабского, персидского и тюркского, - автор подчеркивает, что их единство определялось как ими самими, так и окружающими племенами признанием власти над бассенами общего племенного вождя (3, с. 50).
Власть вождя, указывается в статье, основывалась на трех постоянно осуществляемых им функциях: распределении пастбищ и определении маршрутов кочевок, улаживании конфликтов и тяжб между соплеменниками и представительстве племени перед оседлым населением деревень, базарными торговцами, а также местными и центральными властями. При этом последняя функция, по мнению исследователя, была важнейшей из всех. В статье подчеркивается, что власть вождя над племенем не опиралась на какой-либо специальный аппарат насилия. Последнего в племени просто не существовало (3, с. 51). Вместе с тем вождь имел возможность осуществлять телесные наказания провинившихся соплеменников, а также наказывать целые племенные группы, отводя им худшие пастбища или маршруты кочевок.
Ф.Зальцман не считает справедливым мнение Ф.Барта, будто бы причиной авторитаризма власти вождя бассенов являлась слабая политическая организация и раздробленность племени, ни одна часть которого по отдельности не была способна проявить неповиновение. Точно так же автор не склонен, вслед за Бартом, объяснять послушание рядовых членов племени их осознанием необходимости верховной власти вождя как «пастуха», без которого они превратились бы в «неуправляемое стадо овец» (3, с. 52). В статье обращается внимание на те отмеченные Бартом характеристики племенной организации, которые способны дать более убедительное, по мнению Ф. Зальцмана, объяснение сплоченности племени бассенов вокруг своего вождя.
Во-первых, одной из эффективных форм проявления неповиновения вождю или претенденту на ханство, не считаться с которой было невозможно, было пассивное сопротивление, когда соплеменники просто переставали выполнять распоряжения руководителя, которого они не хотели поддерживать. Во-вторых, следует учитывать, что рядовые члены племени были одновременно и конными воинами, прекрасно владевшими оружием. В своей массе они составляли внушительную силу, на которую опирался вождь в своем общении с окружающим племя миром. Втретьих, и это было, пожалуй, важнее всего, отдельные группы бассенов всегда имели возможность свободного выхода из племени. Обладая высокой подвижностью кочевников, они в любой момент могли «скрыться за горизонтом» и присоединиться к любому из окружающих племен (3, с. 53). Ф.Зальцман делает вывод, что племенные вожди бассенов не обладали монопо-лией власти над соплеменниками. Слабый вождь, не пользующийся достаточным авторитетом, мог просто «растерять» свое племя, если, конечно, до этого он не стал бы жертвой покушения со стороны одного из претендентов на его место (3, с. 54).
Сплоченность племени покоилась, по его мнению, на целом ряде выявленных Ф.Бартом факторов. Прежде всего, кочевая община бассенов демографически основывалась на общем решении вопросов экономического характера, которому добровольно подчинялся каждый из ее членов. Затем, демографическое равновесие с окружающим миром поддерживалось оседанием ряда членов племени в деревнях и городах. Кочевые группы составлялись путем переговоров и были, таким образом, целенаправленно созданными объединениями. Наконец, племя бассенов, представлявшее собой конгломерат формирований, отличавшихся друг от друга по происхождению, этничности и истории существования, возникло в результате сознательного стремления объединиться вокруг общего вождя. Не последним в ряду факторов сплочения племени было и то, что бассены являлись частью «арабской» Хамсехской конфедерации, специально созданной влиятельными городскими купцами, которые снабжали ее членов ору-жием, боеприпасами и другим снаряжением в расчете на использование ее в своих целях (3, с. 56).
Таким образом, считает Ф.Зальцман, «авторитаризм» племенного вождя был сознательно поддерживаемой его соплеменниками иллюзией, призванной убедить окружающие племена и, не в последнюю очередь, центральные власти страны в силе и сплоченности племени вокруг своего вождя (3, с. 58). Приводя в своей статье целый ряд примеров аналогичной организации племенных объединений, почерпнутых из различных этнографических источников, автор присоединяется к высказываемому в них мнению, что в кочевых обществах скотоводов политические институты иерархического характера рождаются только под влиянием внешних политических сношений с обществами, подчиненными государству, и никогда не возникают в результате их собственной внутренней динамики. Если делать различие между институтом вождей, основанным на родственных связях и основанным на даннических отношениях, пишет
Ф. Зальцман, то между ними можно было бы поставить промежуточный тип «института вождей, основанного на плюралистичном обществе», пример которого являют собой бассены (3, с. 65).
Значение верховной, в том числе и надгосударственной (напр., в отношениях между метрополией и доминионами) или трансгосударственной (напр., в отношениях международных организаций, включая ООН, с их членами) власти для процессов самоопределения этносов рассматривается в статье исследователя из университета Виннипега Рональда Уильсона «Признание индигенизма1: единство Канады и международное движение индигенных народов» (2). Взяв в качестве объекта исследования борьбу индейского племени кри за сохранение территории своего обитания от затопления вследствие осуществления масштабного проекта строительства гидроэнергосистемы на северном побережье залива Джеймса (провинция Квебек, Канада), автор анализирует различие между национальным и этническим самосознанием, формирующимися в условиях и под воздействием процесса вырабатывания мировым сообществом концепции равенства прав на национальное самоопределение. В статье заостряется внимание на конфликте между сепаратистами Квебека, добивающимися отделения провинции от Канады, и Великим советом кри, принявшим решение выйти из состава Квебека в случае победы сепаратистов на референдуме за отделение.
Использование термина «индигенный» по отношению к коренному населению, указывается в статье, получило распространение и завоевало популярность на международных конференциях и форумах вследствие стремления воспользоваться защитой и охраной со стороны мирового сообщества прав «индигенных народов». Именно этот термин был включен в Конвенцию и рекомендации Международной организации труда по индигенному и племенному населению от 1957 г. «Хотя это определение
может относиться к более чем тремстам миллионам представителей коренных народностей различных стран мира, сохраняющих связь с «незапамятными» традициями, - пишет автор, - политической реальностью принадлежность к «индигенным народам» стала лишь в течение нескольких последних десятилетий, войдя в лексикон международного права и расширив свое значение до определения еще одной человеческой общности» (2, с. 120).
Автор обращает внимание на то, что поддержка, оказываемая мировым сообществом движению индигенных народов, создала новый инструмент борьбы против стремления государств нивелировать культурные особенности входящих в них национальных общностей, а также против государственной поддержки национализма. Как отмечается в статье, пример борьбы кри показывает, что «индигенизм отличается от этнического национализма тем, что его концепция самоопределения предполагает существование в рамках национального государства» (2, с. 122). Конфликт между кри и квебекскими сепаратистами, пишет автор, как в капле воды отражает коренное различие между индигенизмом и этническим национализмом в вопросах самоопределения и суверенитета (там же).
В статье прослеживается диалектика исторического процесса включения проблемы индигенных народов в контекст мировой политики и международного права. Отмечая, что в ходе европейской колонизации мирные отношения между племенами и метрополиями строились на основе соглашений и договоров между формально равноправными народами, автор подчеркивает, что отсутствие каких-либо международных гарантий позволяло метрополиям с легкостью нарушать эти договоры и соглашения, вследствие чего «в той или иной форме индигенные народы низводились на уровень национальных меньшинств, уделом которых была неизбежная ассимиляция доминирующей культурой, либо маргинализация, в случае массированного переселения европейцев и «экономического освоения» ими земель, принадлежащих местным племенам» (2, с. 123).
Образование мощных колониальных империй создало, однако, формальные предпосылки для апеллирования отдельных племен к Короне как верховной власти, и такие попытки наблюдались с середины XIX в., не приводя, разумеется, ни к каким позитивным для племен результатам, но поддерживая иллюзию сохранения отношений между племенами и колониальными властями как «между нациями и нациями».
Положение мало изменилось с созданием после Первой мировой войны Лиги Наций, официально провозгласившей целью охрану прав наций на самоопределение и прав национальных меньшинств на защиту. В статье подробно рассматривается пример обращения в 1923 г. в Лигу наций Конфедерации шести ирокезских племен, направившей в Женеву свою делегацию, чтобы выразить протест против присутствия в резервации канадской конной полиции, что, по мнению ирокезов, нарушало их право на самоуправление и самоопределение. Несмотря на поддержку, оказанную делегации со стороны отдельных членов Лиги Наций, Британии удалось настоять на том, что данный вопрос является внутренним делом Империи (2, с. 125).
Реальная возможность для малых коренных народностей апеллировать к мировому сообществу с целью защиты своих прав появилась лишь после Второй мировой войны с созданием Организации Объединенных Наций. Этому, указывается в статье, способствовали такие факторы, как, во-первых, осознание того, что национальному государству далеко не всегда следует доверять дело защиты своих собственных граждан от проявлений геноцида, во-вторых, бесчисленные свидетельства «культурного геноцида», выявившие в ходе деколонизации плачевные последствия «цивилизационной миссии» метрополий для многообразия традиционных культур, и, наконец, в-третьих, появление поколения представителей коренных народностей, получивших европейское образование и способных представлять их на международных форумах (2, с. 126).
В то же время, отмечает автор, в первые десятилетия после войны сами индигенные народы не были допущены к разработке документов, касающихся их проблем в рамках защиты прав человека - одного из основных направлений деятельности ООН. Эта задача была возложена на Международную организацию труда. Представители индигенных народов смогли впервые принять непосредственное участие в международных форумах лишь с объявлением ООН в 1973 г. Декады действий по борьбе против расизма и расовой дискриминации. Одновременно был создан Подкомитет по расизму, расовой дискриминации, апартеиду и деколонизации, главной задачей которого стала организация ряда конференций неправительственных организаций (НО), включая проведение в 1977 г. Международной конференции НО по дискриминации в отношении инди-генного населения в Северной и Южной Америке (2, с. 127).
В 1982 г. Экономический и социальный совет ООН создал Рабочую группу по индигенному населению, которая в период с 1985 по 1993 г., указывается в статье, разработала проект Декларации прав инди-генных народов. Признавая отчетливую и глубокую связь индигенных народов с землей, на которой они обитают, проект Декларации утверждал их право на владение, контролирование и использование этих земель, включая требование к государствам экономически осваивать эти земли и территории только с согласия индигенных народов.
Наиболее радикальным и противоречивым, по мнению автора, явилось декларируемое проектом право индигенных народов на самоопределение как «право на автономию, или самоуправление в вопросах, касающихся их международных отношений и местных проблем» (2, с. 129). В статье подробно излагаются аргументы, выдвигаемые против признания права индигенных народов на самоопределение, грозящего, как читают многие, не только изменить саму современную концепцию национального государства, но и привести к его фактическому раздроблению. Вместе с тем, считает автор, правильно подойти к этой проблеме, как показывает пример конфликта между канадскими сепаратистами и кри, можно путем сравнения требований, которые выдвигаются в ходе самоопределения, с одной стороны, национальными меньшинствами, а с другой - индигенными народами (2, с. 133).
Автор подробно излагает ход борьбы кри за признание их права на территорию племени, значительная часть которой уже подверглась затоплению в ходе строительства энергосистемы. После того как решение суда первой инстанции в пользу кри было отменено судом высшей инстанции, кри были вынуждены заключить с властями провинции соглашение, по которому те обязались выполнить целый ряд мероприятий компенсационного характера, направленных на повышение благосостояния племени, включая улучшение здравоохранения и народного образования. Однако эти обещания остались в значительной степени на бумаге. После того как в 1980 г. восемь детей кри умерли от эпидемии желудочно-кишечных заболеваний, вызванной нарушением санитарных условий при строительстве энергосистемы, созданный в ходе переговоров с правительствами Квебека и Канады Великий совет кри принял решение обратиться в ООН (2, с. 134).
Начиная с 1981 г., отмечается в статье, кри ведут весьма активную деятельность в ООН, представляя также и другие племена индейцев Канады. В 1987 г. они получили в Экономическом и социальном совете статус консультанта НО, что дает им право на активное участие в разработке стандартов прав человека, а также основных принципов и предложений по учреждению при ООН постоянного форума по проблемам индигенных народов (2, с. 135). Одним из важнейших вопросов, вынесенных Великим советом кри на обсуждение Рабочей группы по индигенному населению, указывается в статье, стало право индигенных народов определить свою политическую судьбу в случае выхода Квебека из Канады. «Этот вопрос, - пишет автор, - демонстрирует ряд принципиальных отличий индиге-низма от этнического национализма при потенциальном применении права на самоопределение, в частности в деле создания (или отказа от создания) собственной государственности» (2, с. 136).
В то время как квебекские «франкофоны», возглавляемые Партией Квебека, которым в ходе последнего референдума 1995 г. не хватило всего одного процента для победы, настаивают на выходе из Канады и образовании самостоятельного независимого государства в нынешних границах провинции, кри, наскапи, инну и другие населяющие ее индейские племена, 95% которых проголосовало за то, чтобы остаться в составе Канады, протестуют против намерения сепаратистов насильственно включить их в состав планируемого нового государства. При этом кри указывают на то, что правительство страны при решении вопроса о национальном самоопределении использует двойной стандарт, признавая статус «народов» только по отношению к «первым нациям» страны, одна из которых стремится к отделению, и отказывая в этом статусе индейцам, которые не требуют независимости (2, с. 138).
Отмечая, что ряд исследователей считают невозможным провести четкое различие между такими категориями населения одной страны, как индигенные и племенные народы; индигенные, но не племенные народы; народы, считающиеся племенными; народности, считающиеся национальными меньшинствами, а также народами, рассматриваемыми как этнические национальности, автор подчеркивает, что единственным надежным критерием различения между ними может служить их политическое поведение в вопросе о самоопределении, в частности, выдвижение либо не выдвижение ими требования национальной независимости (2, с. 140).
Отмечая, что в последние годы, особенно после распада Эфиопии, Югославии и СССР, разрушение государства изнутри в результате этнического сепаратизма гораздо чаще становится источником вооруженных конфликтов, чем споры между государствами, автор указывает на то, что,
в отличие от национальных меньшинств и этнических национальностей, действия которых в настоящее время привели к возникновению этнона-ционалистических конфликтов в 48 государствах мира, индигенные народы, такие как канадские кри или финские саами, даже тогда, когда им удается учредить эффективное местное самоуправление и обеспечить международную поддержку своих действий, не используют созданные ими национальные администрации для организации институтов государственности (2, с. 141).
Анализ причин, по которым индигенные народы не стремятся к созданию собственных государств, приводит автора к выводу, что помимо нежелания индигенов отказываться от льгот и помощи в рамках обязательств, взятых на себя по отношению к ним правительствами стран, в которые они входят, и отсутствия достаточных материальных и людских ресурсов для создания независимого государства, «имеется огромная разница между неформальным, ориентирующимся на консенсус местным самоуправлением, существующим в большинстве индигенных сообществ, с одной стороны, и законодательной, бюрократической инфраструктурой, необходимой для существования жизнеспособного государства, - с другой» (2, с. 142).
Индигенные общества, добиваясь автономии, пишет автор, стремятся к сохранению «традиционного» политического лица, предпочитая не попадать в ловушку государственности. Как показывает пример кри, в частности, их угроза выйти из состава Квебека в случае отделения провинции и присоединиться к Канаде, подобная форма отделения без создания государственности, указывается в статье, может служить эффективным средством давления индигенных народов на местные бюрократии (2, с. 143). «Пример кри северного Квебека, - подчеркивается в статье, показывает, что индигенные организации обладают потенциалом действия в качестве новой формы гражданского общества, сдерживая склонность государств унифицировать языки, культуру и правовые системы» (2, с. 144).
В поисках ответа на вопрос, существуют ли альтернативные пути развития процесса самоопределения этносов, не ведущие к возникновению стремления к политическому обособлению от государства и не рождающие сепаратистских тенденций, исследователи все чаще обращаются к изучению достаточно многочисленных примеров развития культурной
и политической автономии «молодых этносов», более или менее искусственно созданных в процессе европейской колонизации.
О последнем направлении в новейших этнологических и социально-антропологических исследованиях можно судить по статьям П.У.Уэрта: «От «язычников» мусульман к крещеным коммунистам: религиозное обращение и этническая самобытность в восточных губерниях России» (1), а также Т. Мюррей Ли «Формулирование претензий на иди-генность в Индонезии: политика в области природных ресурсов и статус племени» (5).
В первой статье прослеживается четырехсотлетняя история существования кряшенов - крещеных татар Поволжья. Община кряшенов, возникшая в результате двух миссионерских кампаний (в XVI и XVIII вв.), проводившихся Русской православной церковью при поддержке правительства, не только сохраняла на протяжении столетий значительную численность, но и приобрела выраженное отличие от окружающего ее татарского населения, придерживающегося исламских традиций. «Впоследствии, как отмечается в статье, - и в особенности в первые годы существования Советского государства, по крайней мере, некоторые активисты из кряшенов, стремясь преодолеть конфессиональную основу самобытности своей общины, утверждали, что кряшены представляют собой светскую нацию, в принципе отличающуюся от татарской» (1, с. 497-498).
Указывая на бесспорное влияние таких факторов, как экономические льготы, предоставляемые правительством крещеным татарам, а также запрещение законом отступничества от христианства, автор высказывает убеждение, что выдающуюся роль в возникновении у обращенных в христианство татар осознания себя самостоятельным этносом сыграл проект, осуществленный известным ориенталистом и миссионером Николаем Ильминским (1822-1891) и его учеником-кряшеном Василием Тимофеевым (1836-1895). В основе проекта лежало как стимулирование православного богослужения на татарском языке, так и подготовка значительного числа православных священников из татар. «Я считаю, что эти усилия по развитию нерусского языка и подготовке нерусских священников, - пишет автор, - привели к появлению осознанного, прочного и, со временем, политически выраженного ощущения своей особенности, которое не только воспрепятствовало интеграции кряшенов в мусульманский мир (на что рассчитывали миссионеры), но одновременно и подорвало самую основу планов по их однозначной «русификации» (1, с. 498).
Созданная В.Тимофеевым в 1863 г. Центральная школа для крещенных татар со временем стала основным элементом образовательной программы, развернутой Н.Ильминским. Выпускники Центральной школы становились учителями в ее филиалах, создаваемых в к
