К проблеме периодизации истории литературы хх в

ФИЛОЛОГИЯ

УДК 82

К ПРОБЛЕМЕ ПЕРИОДИЗАЦИИ ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ ХХ в.

© 2013 г.

С.И. Сухих

Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского suhih_sios@mail.ru

Поступила в редакцию 08.09.2012

Рассматривается место литературы 40-х гг. в литературном процессе ХХ в. Предлагается и обосновывается новая гипотеза: именно этот период развития советской литературы является границей между первой и второй половинами ХХ в.

В вопросах периодизации литературного процесса филология обычно следует за историей, выделяя большие периоды развития литературы согласно традиционной хронологической 100-летней схеме: XIX в. - с 1801 по 1899, ХХ, соответственно, с 2000 по 1999 и т.д. Более краткие периоды привязываются к историческим событиям внутри столетий. Конечно, логичнее было бы выделять периоды с учетом приоритета не только исторических (хотя и с учётом их), но ещё и внутрилитературных закономерностей развития литературного процесса.

А.А. Ахматова (судя по воспоминаниям поэтов и писателей ахматовского круга) была убеждена: реальные границы литературных

«веков» не совпадают с формальными хронологическими. С её точки зрения, Х1Х век продолжался с 1789 до 1914 г., т. е. длился 125 лет! Если следовать её логике, ХХ век - увы! - оказался чуть ли не вдвое короче: с Первой мировой войны до «великой криминальной революции» 1991-1993 гг. (это выражение - название документального фильма С. Говорухина), т. е. всего лишь около 80 лет, потому что основная масса литературных произведений 90-х гг. представляет совершенно иную идеологическую, этическую и эстетическую парадигму, чем предшествующие десятилетия, литературные тенденции которых либо находятся в этот период в глубоком кризисе, либо уходят на периферию литературного процесса.

Разделяя идею А. Ахматовой и распространяя ее на ХХ век, мы сталкиваемся с первоочередной задачей - не только определить рамки этой литературной эпохи, но и найти тот рубеж, когда трансформировалась литературная парадигма внутри самого «века», резко изменив главную внутреннюю тенденцию литературного развития, выдвинув новые ценностные ориентиры и изменив саму форму литературной борьбы и контуры «литературной карты» последующих десятилетий. Принципиально определить, где «водораздел» между литературой первой и второй половины ХХ века.

Обычно в учебных пособиях [1-3] берут за основу идеологический принцип и границу эту видят в середине 50-х гг. ХХ в., когда умер Сталин, прозвучал доклад Хрущева на ХХ съезде КПСС, за чем последовала «оттепель». С нашей же точки зрения, «срединным» рубежом литературы ХХ в. была Великая Отечественная война. «Половины» века получаются неравными по продолжительности, но дело не в этом, а в реальном содержании литературного процесса, его движущих силах и духовном наполнении.

При обычном политизированном подходе к периодизации целый этап развития литературы (1946-1955) «выпадает» из поля зрения историков литературы: о нём не говорят, не пишут, либо презирают как «социалистический классицизм» [4] «литературу позднего сталинизма» [5] или как «зону выжженной земли». Вот это, на наш взгляд, и есть главная ошибка, вытекающая из постсоветской политической тенденции.

Все зависит от того, что считать доминантой в жизни 40-х гг.: «разгул культа личности» или трудный процесс возрождения и развития свободной литературной мысли. Учитывая, что было и первое, и второе, важно определить по-зчтчвную тенденцию, которая не канула в Лету, как «лакировочная литература», а получчла раз-вчтче в дальнейшем. И, на наш взгляд, это

именно вторая тенденция - данную гипотезу мы постараемся аргументировать.

Три переломных события в истории России, определившие важнейшие изменения в содержании литературного процесса

В истории России ХХ в. можно выделить три события, определивших основное содержание эпохи и оказавших большое воздействие на развитие литературы: революция 1917 г., Великая Отечественная война, «революция» начала 90-х гг., спровоцировавшая развал Советского Союза. Их влияние на жизнь страны, да и каждого человека, было практически тотальным.

Но для литературы 2-й половины ХХ в. новой и главной стала проблема «человек и система», а для её решения имел большое значение опыт осмысления как революции, так и войны.

Чем же можно аргументировать идею «рубежного» характера литературы 40-х (а не 50-х) годов? На наш взгляд, для этого необходимо понимание главной проблемы литературы 40-х гг. о войне. Это поможет решить вопрос о том, был ли данный период продолжением гражданской войны или, наоборот, именно тогда наметилась тенденция примирения ранее враждовавших лагерей. Наконец, важно понять, каков идейнохудожественный эквивалент утверждаемой нами «середины века», определивший главные тенденции развития литературы последующих десятилетий.

Главная проблема литературы о войне

Концептуальную основу произведени о войне, на наш взгляд, составляет решение следующего постоянно возникающего вопроса: чем была война в судьбе человека, народа, государственной системы: 1) апофеозом созданной после революции системы или её кризисом; 2) освобождением или подавлением человека и народа; 3) победой или поражением народа и страны? Для молодого поколения эти вопросы, может быть, имеют академический характер. Но для переживших войну это не так.

Позиция «либералов» по этому поводу была выражена много раз, и одна из самых четких её формулировок была дана в «Литературной газете» А. Мелиховым и Ф. Разумовским: «Суть дела в том, что Россия вчистую проиграла весь ХХ век. На коммунистический проект были израсходованы чудовищные людские и материальные ресурсы. В результате Россия надорвалась». Им ответил критик Лев Аннинский: «Да если бы Россия «вчистую проиграла весь ХХ век», то мы бы с вами не по-русски обсуждали этот самый ХХ век, а по-немецки... Да и не мы - мы-то в трубу вылетели бы газовую образца 1942 г.» [6, с. 9]. Понятно, что речь идет о том, была ли Победа в Великой Отечественной войне, какова ее суть и цена. Волей-неволей эта проблема ставится и сейчас, особенно в связи с памятными датами истории войны. К юбилеям Победы сняли, например, несколько отвратительно-лживых сериалов и фильмов, не имеющих ничего общего с реалиями войны. А в 2007 г. на «Кинотавре» был представлен совершенно омерзительный фильм «Сволочи» (о якобы имевшей место подготовке диверсантов из малолетних преступников, инструкторами которых были настоящие уголовники). Жюри присудило этому фильму первое место. Но член жюри режиссер В. Меньшов при вручении награды сказал: «Я не могу участвовать в награждении этого подлого фильма, позорящего мою страну. Пусть это сделает Памела Андерсон» - и, бросив конверт с премией на стол, ушел со сцены - это видела вся страна на экранах телевизоров.

Реальное содержание войны включает в себя и героику, и трагедию, и ужасающую жестокость, что вызывает разное отношение к войне и разные её оценки. Но важно понять, что было главным историческим и духовным итогом войны, определить её, так сказать, духовный вектор. От этого будет зависеть и решение проблемы периодизации истории литературы ХХ века, в частности, поставленного нами вопроса: где граница между литературой 1-й и 2-й половины столетия?

Мы уже говорили, что в учебниках практически всегда эту границу проводят через середину 50-х годов и связывают со смертью Сталина, ХХ съездом КПСС и началом «оттепели». Следствием этого становится оценка войны только как апофеоза сталинской системы, оценка литературы перчода самой войны как исключительно официозной и «милитаристской», а литературы послевоенной - как «зоны выжженной земли», «литературы позднего сталинизма», значение её из-за такого подхода подчёркнуто игнорируется, а это яркий пример ненаучного, идеологизированного подхода к истории литературы.

Наша позиция заключается в том, что события середины 50-х гг. действительно были переломными и обнаружили новые тенденции развития литературы, однако тенденции эти назревали уже в течение всех военных и послевоенных лет. Так что настоящим «водоразделом» в истории страны и в развитии литературы ХХ в. была война. В течение её система, созданная в результате революции, выдержала удар, которого не выдержала бы ни одна другая (вспомните, как оказывались под сапогом вермахта страны Европы в 1939-1940 гг.). Но одновременно война стала крчзчсной точкой в развитии этой системы, началом ослабления и разрушения её. С этой точки зрения именно в военной литературе возрождается свободная мысль, начинается процесс освобождения от тоталитарной мифологии, от духовного оцепенения после событий конца 30-х гг. Что же касается послевоенной литературы, то, несмотря на колоссальное идеологическое давление, она продолжила процесс духовного освобождения, в ней отчетливо проявилось дыхание свободы, и это нашло свое выражение главным образом в тогдашней литературе именно о войне.

В чем конкретно выразился исторический и духовный перелом в литературе середины века (т.е., с нашей точки зрения, в литературе 40-х гг.)? Изложим два важнейших аргумента в пользу нашей гипотезы.

Тенденция к внутреннему единению страны и примирению бывших врагов -«белых» и «красных»

В годы войны сложилось «фронтовое братство» и братство всего народа перед лицом смертельной опасности для родины. Здесь не нужно пространных рассуждений, достаточно привести замечательные стихи, сложенные в годы войны, - строки из «Василия Теркина» А. Твардовского и стихотворения «Музыка»

А. Межирова:

Грянул год, пришел черед,

Нынче мы в ответе За Россию, за народ И за всё на свете.

От Ивана до Фомы.

Мертвые ль, живые,

Все мы вместе - это мы,

Тот народ, Россия.

Тут не скажешь: я - не я,

Ничего не знаю,

Не докажешь, что твоя Нынче хата с краю.

Раз война - про всё забудь И пенять не вправе.

Собирался в долгий путь,

Дан приказ: «Отставить!»

(А. Твардовский)

... И через всю страну струна Натянутая трепетала,

Когда и души и тела Война проклятая топтала.

Стенали яростно навзрыд Одной-единой страсти ради На полустанке - инвалид И Шостакович - в Ленинграде.

(А. Межиров)

героическим. Обстановка общенародного, общенационального подъёма перед лицом смертельной для всех опасности отодвинула внутренние противоречия на второй план, и всё было подчинено главному - защите Отечества. Война изменила и отношение к России в эмиграции, большая часть которой не только не сотрудничала с немцами, но и участвовала в борьбе против них. Так же, как княжна Вика Оболенская, погибла неуловимая «красная княгиня» Тамара Волконская, за которой долго охотилось гестапо. Е. Кузьмина-Караваева (знаменитая «мать Мария») в концлагере пошла в газовую камеру вместо другой женщины. Погибла в немецком концлагере Анна Скрябина, дочь известного композитора. Очень многие бывшие белогвардейцы не захотели сотрудничать с фашистами. Более 100 русских эмигрантов-подпольщиков погибли во Франции, сражаясь в рядах французского сопротивления. Генерал

A.И. Деникин бежал из Парижа, отказавшись участвовать в организации антисоветских сил. Бывший белогвардейский полковник Ф. Махин стал генерал-полковником Народно-освободительной армии Югославии, воевавшей против немцев. Другой белоэмигрант - Смирнов - стал начальником инженерной службы этой армии. Бывшие идеологи «белых», кадеты, министры Временного правительства П.Н. Милюков и

B.А. Маклаков пересмотрели свои прежние оценки Советской власти. Адмирал Кедров (зам. председателя прежней эмигрантской антисоветской военной организации РОВС) теперь говорил: «Россия спасена и спасла весь мир. Я с благодарностью приветствую новую государственность, армию и их вождей». И.А. Бунин удивлялся сам себе: «Я волнуюсь за Красную Армию?!» (см. об этом в кн. В. Шамбарова [7, с. 398-403]). Конечно, как и во всякой войне, были и предатели на той и другой стороне - недаром после войны одновременно были повешены бывший атаман Белой (Донской) армии Краснов, поддержавший Гитлера, и бывший генерал, командующий 2-й Ударной армией, а затем фашистской «власовской» армией Власов.

А в самой России власть вынуждена была апеллировать к глубинным народным патриотическим чувствам. Это началось ещё в преддверии войны, а в 1941-м, когда «припекло», даже Сталин заговорил удивительно непривычным языком: «братья и сестры», «друзья мои». А «братья и сестры» спасали не власть - Родину. Короче говоря, сложилось то, что было официально названо неуклюжим и неточным термином - «морально-политическое единство советского народа». За этим пропагандистским клише стоят серьезные исторические и духовные реалии Великой Отечественной войны. Их эстетическим эквивалентом в литературе было то, что Гегель называл термином «героическое состояние мира».

В годы войны в эвакуации в Чистополе были задуманы и уже создавались два ключевых для рубежного периода «середины века» романа: «Русский лес» Л. Леонова и «Доктор Живаго» Б. Пастернака. В романе «Доктор Живаго» есть сцена, которая всегда приводила в недоумение и сторонников, и противников Пастернака. Это сцена боя, когда Юрий Живаго - врач и человек нейтральный - тем не менее вовлечен в сражение на стороне красных. И он не целясь, но всё же стреляет и ранит одного из юнцов-гимназистов. Эта сцена смущает многих: и тех, кто видит в романе «апологию предательства», и тех, кто симпатизирует и автору романа, и «белым» мальчикам. А ведь в ней самое главное - другое: доктор и у «белого» юнца, и у убитого «красного» мальчика-партизана находит один и тот же зашитый в ладанках 90-й псалом, который должен был уберечь того и другого от гибели. Сцена глубоко символическая, и есть точка зрения, что этот символ заключает в себе глубинный смысл романа - идею неоОходчмо-стч ч нечзОежностч «примирения Оелых ч красных» [8, с. 153]. Толчок к возникновению такой идеи в сознании автора дала Великая Отечественная война. Именно этим глуОинным смысловым мотивом оОъясняется неприятие романа со стороны идеологов того времени, и советских, и антисоветских, и диссидентствующих, чья задача состояла и состоит в сохранении противостояния белых и красных, т.е. в дальнейшем расколе российского общества. Изложенное выше толкование пастернаковско-го романа, между прочим, «достаточно безумно», чтобы иметь отношение к истине. Оно действительно объясняет и смысл ключевой для концепции романа сцены, и причины его неприятия идеологами, спровоцировавшими невиданный скандал вокруг произведения [8], глубокого, концептуально оригинального, спокойного и мудрого. Эта идея изложена в книге Лисичкина и Шелепина [8], в параграфе под названием «Операция «Пастернак». Авторы исходят из того, что в окружении Хрущева, а затем и его преемников действовала «пятая колонна», состоявшая из «идеологов КПСС». Этим термином они обозначают «организацию касты жрецов-идеологов, прикрывавших свои действия «марксизмом-ленинизмом», а на деле наносивших удары по собственной стране в координации с Западом» [8, с. 8]. Именно они и инициировали скандал вокруг романа, нанёсший такой огромный урон авторитету нашей

страны в мире. С точки зрения авторов книги, конечно же, не Хрущев был организатором всей это кампании, а ЦРУ вкупе с советской «пятой колонной». Роман ведь был уже набран в издательстве «Художественная литература», и Пастернак просил итальянского издателя Фельтри-нелли подождать с публикацией романа на Западе до его выхода в Советском Союзе.

Война - пора свободы

Так назвал свою глубокую и точную статью о поэме «Василий Теркин» Ю. Буртин [9].

Важнейший и основной мотив, возникший в годы войны в литературе, - мотив свободы (это и духовная свобода, и надежда на увеличение степени свободы социальной). Глубже и ярче всего этот мотив был выражен в главной книге о войне - в поэме А. Твардовского «Василий Тёркин», где поэту удалось создать монументальный и живой образ русского солдата, показать духовную атмосферу войны. Недаром даже И. Бунин, ненавидевший всё «советское», оценил поэму Твардовского как настоящий шедевр, главное в котором - лейтмотив духовной свободы. И, между прочим, как отметил Ю. Бур-тин, вы не найдете в поэме ни единой строчки ни о социализме, ни о коммунизме, ни о партии, ни даже о Сталине. Сакраментальный, якобы обязательный приказ, поднимающий солдат в атаку: «За Родину, за Сталина!» в поэме повторяется часто, но звучит совсем иначе: «В бой! За Родину! Вперёд»! «В ряду ценностей, утверждаемых в поэме, «советское» вовсе не исключается, но оно поглощается гораздо более всеобъемлющими понятиями - Россия, родина, родной край, дом, «сучок в стене», мать, жена, дети - ценностями национальными и общечеловеческими» [9, с. 104].

Вот это и есть народная философия войны. Она выражена Твардовским в высшей степени отчётливо и свободно, без оглядки на какую-либо цензуру: внешнюю, внутреннюю. Свободен на этой «святой и правой» войне и её главный участник - солдат, воин. Казалось бы, какая может быть свобода в армии, тем более на войне? Поэт и сам вроде бы говорит об этом, когда доказывает свой тезис, что «на войне сюжета нету»:

Есть закон - служить до срока,

Служба - труд, солдат - не гость.

Есть отбой - уснул глубоко,

Есть подъём - вскочил, как гвоздь.

Есть война - солдат воюет,

Лют противник - сам лютует.

Есть сигнал: вперед!.. - Вперёд.

Есть приказ: Умри!. - Умрёт.

На войне ни дня, ни часа Не живёт он без приказа,

И не может испокон Без приказа командира Ни сменить свою квартиру Ни сменить портянки он.

Ни жениться, ни влюбиться Он не может - нету прав.

Ни уехать за границу От любви, как бывший граф.

Так что же это за свобода, если человек в воюющей армии так стеснён? Но на этой войне, именно на этой, «святой и правой», он свободен. Что ему может угрожать?

Ничего, с земли не сгонят,

Дальше фронта не пошлют! -он свободен психологически.

Идея свободы как главной духовной ценности, родившейся в войну, свойственна не только «Книге про бойца», но очень многим произведениям писателей и поэтов той поры.

Поэтесса Ольга Берггольц (заметим, что её муж - Борис Корнилов, автор знаменитого «Марша энтузиастов» - был расстрелян в ГУЛАГе, а сама она перед войной была арестована, её «вытащил» из бериевских застенков Фадеев) зимой 1942 г. в Ленинграде, где ее голос звучал всю блокаду из радиорепродукторов города, написала:

В грязи, во мраке, в голоде, в печали,

Где смерть, как тень, тащилась по пятам, Такими мы свободными бывали,

Такою мы свободою дышали,

Что внуки позавидовали б нам.

Семён Гудзенко в стихотворении «Я был пехотой в поле чистом» тоже утверждал, что главным на войне была обретённая солдатом свобода:

С какой свободой я дружил -Ты памяти не тронь!

В послевоенное пятилетие, в ту пору, когда идеологическое давление на литературу, казалось, было совершенно невыносимым и едва ли не большим, чем в 30-е гг., когда многие не выдерживали этого давления и подчинялись официозу (даже Константин Симонов, создававший в военные годы прекрасные стихи, дискредитировал себя пьесами вроде «Русского вопроса» и «Чужой тени»), когда распространилась псев-долитературная «лакировочная» мифология в произведениях о современности, а в критике свирепствовала «теория бесконфликтности», придуманная В. Ермиловым, - в это время мысль о своОоде продолжала звучать в лучших произведениях, особенно в повестях о войне, таких как «В окопах Сталинграда» В. Некрасова, «Спутники» В. Пановой, «Звезда» и «Двое в степи» Э. Казакевича. Если мысль возникла, ее уже нельзя уничтожить.

Послевоенная повесть о войне в годы наивысшего, казалось бы, расцвета «культа личности» отразила процесс преодоления идеологии и философии этого самого «культа». Люди в годы войны осознали себя людьми, перестали считать себя «винтиками» государственной машины, перестали быть «винтиками». И литература отразила это самосознание народа, понимание того, что человек, личность - не «винтик», а целый мир. В военной прозе рождался новый тип концепции личности в литературе.

В годы войны (в эвакуации в Чистополе) и в послевоенные годы в тесном общении двух талантливых художников рождались замыслы и создавались тексты крупнейших романов, изменивших в 50-е годы всю последующую ситуацию в литературе на несколько десятилетий: «Русский лес» Л. Леонова и «Доктор Живаго» Б. Пастернака.

Б. Пастернак недаром чрезвычайно высоко оценивал войну в «эпилоге» своего романа как рубежный момент нашей истории: «. война явилась очистительной бурею, струёй свежего воздуха, веянием избавления <.> Война - особое звено в цепи революционных десятилетий. Кончилось действие причин, прямо лежавших в природе переворота. Стали сказываться итоги косвенные, плоды плодов, последствия последствий. Извлечённая из бедствий закалка характеров, неизбалованность, героизм, готовность к крупному, отчаянному, небывалому. Это качества сказочные, ошеломляющие, и они составляют нравственный цвет поколения» [10, с. 590]. И, продолжая свою мысль, он выделяет как главный духовный итог войны (распространяя его и на послевоенные годы) рождение свободной мысли: «Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все равно, предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание» [10, с. 603] .

Родившиеся на рубеже 40-50-х гг. романы Леонова и Пастернака - как наиболее крупные явления этого порядка - обозначили начало нового этапа в развитии литературы, причём в двух отношениях:

на два потока, развивавшиеся в 50-80-е гг. ХХ века. Более подробно эта мысль выражена и аргументирована нами в статье «Два ключевых романа 40-х годов («Русский лес» Л. Леонова и «Доктор Живаго Б. Пастернака) [11].

Итак, мы изложили и постарались аргументировать нашу гипотезу о «рубежном» месте литературы 40-х гг. в литературном процессе ХХ в. и, следовательно, о фактическом начале «оттепели» на десятилетие раньше официальной и всеми принятой концепции.

Fin de sieckle

А теперь, как и в начале статьи, опираясь на мысль Анны Ахматовой о несовпадении хронологии периодов исторических и литературных, поставим вопрос о том, когда же фактически заканчивается литература ХХ века.

С нашей точки зрения, здесь возможны два подхода.

культуре, в частности в литературе, рубежа Х1Х-ХХ вв. проявились тенденции к «вырождению», и то же самое, пожалуй, можно сказать о литературе 90-х гг. ХХ в. Однако и в горьковские времена, и в конце ХХ в. была и есть также и литература подлинная, дающая надежду на преодоление «вырожденческих» тенденций.

Список литературы

agitclub.ru/museum/satira/samiz/fen04.htm (дата обращения 12.08.2012).

С. 385-392.

ON THE PROBLEM OF PERIODIZATION OF THE 20TH-CENTURY LITERARY HISTORY

fi.I Sukhikh

The author considers the place of the 1940s literature in the literary process of the 20th century. A new hypothesis is put forward and confirmed: it was the period of Soviet literature development that became the border between the first and the second halves of the 20th century.