Воспоминания о войне: встречи с русскими людьми

Н.Плева (Германия)

ВОСПОМИНАНИЯ О ВОЙНЕ: ВСТРЕЧИ С РУССКИМИ ЛЮДЬМИ

В журнале уже печатались воспоминания о русском плене Нор-берта Плева, мобилизованного сразу по окончании средней школы в 1939 г. и прошедшего всю войну рядовым солдатом вермахта вплоть до апреля 1945 г., когда он попал в плен («Россия и современный мир», 2000, № 3). Недавно он прислал в редакцию записанные на магнитофонной пленке воспоминания о встречах с советскими людьми на оккупированной территории, в Белгороде и других местах. Публикуемые ниже отрывки из этих воспоминаний отражают восприятие войны тогда еще молодым солдатом армии противника, а теперь пожилым человеком, умудренным жизненным опытом, дружески относящимся к России и ее народу. В них раскрываются эпизоды, связанные с особым аспектом событий тех лет - взаимоотношениями на бытовом уровне между солдатами германской армии и населением оккупированной территории. Этот аспект еще недостаточно полно изучен. Н.Плева свидетельствует, что в тех страшных нечеловеческих условиях люди могли оставаться людьми, не теряя стремления понять друг друга.

Публикацию - перевод немецкого текста с магнитофонной записи, егокомпьютерный набор, краткое предисловие - подготовил

канд. ист. наук В.П.Любин (ИНИОН РАН).

Я хотел бы рассказать о том, что меня очень волнует и что мне довелось пережить в России во время этой страшной войны. Разумеется, могу говорить лишь о своих личных впечатлениях и не хочу давать здесь никаких исторических оценок. Для тех, кто ее пережил и кто в состоянии осмыслить происходившее, война была самым ужасным событием, и это совершенно ясно всем, участвовавшим в ней. Она велась с жестокостью, какой не знала ни одна другая война. Хотя мы, конечно же, знаем, что все войны всегда были ужасными, бесчеловечными и разрушительными.

Война против России была войной на разрушение и уничтожение, это была война, имевшая целью стереть с лица земли русский народ, уничтожить его или в лучшем случае сделать из русских людей рабов немецких «сверхчеловеков». Как заявляла безумная гитлеровская идеология и пропаганда, немцы были нацией, которая имела право господствовать над всеми другими. Для всех,

кто может думать и делать выводы, было ясно, что цели, которые с самого начала поставил Гитлер могли быть достигнуты только путем войны. Несмотря на это, десятки миллионов людей, за исключением очень немногих, верили ему, выполняли его приказы и воевали до конца.

Вопрос о том, можно ли было на этой войне удержаться от самого ужасного - преступлений, убийств, грабежей, насилия и т.п.? Я думаю, что нечто подобное все же было возможно, и в некоторых случаях это удавалось. Не все были безумцами, уверовавшими в нацистскую пропаганду. Всегда оставалась в чем-то пусть малом возможность проявить человечность, так или иначе проявить понимание и сочувствие к русским людям, помочь им. Надеюсь, что в некоторых случаях это удавалось сделать и мне, о чем я и хотел бы рассказать.

В октябре 1941 г. моя воинская часть оказалась в Белгороде. В самом этом городе не велось никаких сражений. Я был войсковым радистом в подразделении, задача которого состояла в том, чтобы установить связь между самолетом-разведчиком и артиллерийскими частями. Самолет должен был определять цели, а артиллерии надлежало стрелять по этим целям. Должен сказать, что наше подразделение так никогда и не было задействовано. Только однажды, это было в 1942 г., во время наступления со стороны Белгорода на Воронеж, к нам пришло сообщение с самолета-разведчика, которое мы должны были передать артиллеристам, но тут же выяснилось, что обнаруженное летчиком место, где якобы размещалась артиллерия противника, оказалось на деле всего-навсего маскировкой-ловушкой, построенной для обмана немецких наблюдателей.

В Белгороде я жил на квартире в русской семье, состоявшей из отца, матери и мальчика, которому было, наверное, лет восемь. У них оказалась свободная комната, в которой я и разместился. Кровати в ней не было, и я спал на полу. Вскоре выяснилось, что я попал к очень симпатичным людям. Когда они что-то варили или жарили для себя, они предлагали отведать приготовленное и мне. Там я впервые попробовал русские котлеты, которые в Германии назвали бы фрикаделями. Отец семейства работал в каком-то заведении, связанном с питанием, и, очевидно, мог иногда стащить оттуда немного мяса. Таким образом, они обеспечивали себя небольшими запасами продовольствия, что позволяло им жить чуть лучше остальных, и нередко и мне предлагалось что-то из еды. Я тогда лишь еле-еле мог говорить по-русски и с трудом объяснялся с ними по поводу самого необходимого.

Вскоре мне пришлось вернуться в месторасположение моей части, в разведывательный взвод при штабной батарее 248 артиллерийского полка. Помню, что взвод размещался в здании бывшего детского сада на улице, которая вела к тюрьме. Тем самым моя более менее свободная частная жизнь и время, когда я мог делать то, что хотел, закончились. Хотел бы упомянуть, что когда мы оказались в Белгороде, у одного из моих сотоварищей по взводу по имени Ленгерт распухли ступни, и возникла флегмона, которую надо было лечить. Я направился в больницу, которая была совершенно пустой, весь персонал перед этим разбежался или был эвакуирован, и, встретив там лишь одну медсестру, попросил у нее мазь для Ленгерта. Она дала мне нужную мазь, я поблагодарил и дал ей что-то в качестве небольшой оплаты, кажется сигареты.

Хотя после той встречи я долго не соприкасался с русскими людьми, пришло понимание, что надо как следует выучить русский язык, улучшить те небольшие знания о России, которые у меня уже были. Однажды я отправился из расположения нашего взвода к центру города и по пути расспрашивал людей, у кого я мог бы брать уроки языка. Мне повезло, я встретил одного старого человека, выглядевшего, как мне казалось, типичным русским: седая борода, розовый цвет лица, дружелюбный взгляд, и он сказал мне: «Да, такой человек есть, вот здесь живет одна женщина, она знает немецкий и, вероятно, сможет научить русскому языку». Я зашел в этот дом и познакомился с пожилой дамой, выглядевшей очень интеллигентно и державшейся с большим достоинством. Как я узнал впоследствии, она была доцентом в педагогическом институте в Белгороде и преподавала там немецкий. А муж ее мне показался типичным русским образованным человеком, как будто бы сошедшим со страниц романов Толстого.

Так, у них дома в ноябре 1941 г. я начал более интенсивно заниматься русским языком (причем первый текст для изучения оказался довольно трудным, это была «Украинская ночь» Гоголя). Я приходил к ним с большим удовольствием, всегда вечерами. Меня угощали чаем, к которому подавалось печенье и немного варенья. И я был очень благодарен этим людям: во-первых, встретил дружественное отношение, во-вторых, они были гостеприимны и предлагали чай и скромное угощенье, от которого я не отказывался, поскольку в то время наш солдатский паек был довольно скудным.

Мы беседовали с моими новыми знакомыми о всевозможных вещах: о Белгороде, истории города, о довоенной жизни, и я был весьма рад, что мог понимать многое, о чем они мне говорили. В доме было пианино, муж моей преподавательницы играл на нем разные вещи и среди них старые мелочи царских времен беспрестанно курил и старался раздобыть табак, и я время от времени приносил ему немного табака. Вообще, когда у меня появлялось что-то такое, что я мог дать им, я, конечно же, нес это в их дом. Они были на удивление дружелюбны, это были поистине благородные люди.

В Белгороде произошел еще один интересный и для меня очень важный жизненный эпизод. Поблизости от дома, где я жил постояльцем, расположилась наша полевая кухня. Однажды ко мне подошла женщина, жившая в той части дома, которую занимали работавшие при этой полевой кухне. Звали ее, кажется, Марусей. Она попросила меня, насколько я тогда мог понять при моих слабых познаниях в русском языке, пойти вместе с ней в какое-то место в Белгороде.

Я не спрашивал, куда и зачем, мы довольно долго шли по городу, и когда уже совершенно стемнело, зашли, наконец, в какой-то дом. В нем в большой комнате находились около 20 человек - молодые люди и девушки. То, что они от меня хотели, заключалось в следующем: я должен был выписать им пропуск с объяснением, что они держат путь на свою родину. Так я и сделал - взял лист бумаги и написал, что эти мужчины и женщины направляются домой, и я прошу пропустить их безо всяких препятствий. Подписал эту бумагу вымышленным именем «Мюллер, зондерфюрер», и проставил некий столь же вымышленный номер полевой почты.

С этим пропуском они собирались пройти через все немецкие контрольные пункты. Я, конечно, не мог выяснить, что с ними случилось дальше, но и сегодня все еще надеюсь, что это им удалось. Прощаясь, они в знак благодарности подарили мне командирскую полевую сумку, довольно вместительную, сделанную из неплохой кожи; я поблагодарил их, и мы с Марусей отправились в обратный путь. Почему они обратились со своей просьбой именно ко мне, я не знаю, как не знаю и то, кем на самом деле они были. Но уже тогда было ясно, что в Белгороде развивается что-то похожее на партизанское движение, и вспоминая сегодня тот эпизод, я полагаю, что те люди могли быть к нему причастны.

В конце декабря нашу часть перевели из Белгорода в Харьков. Нас разместили поблизости от станции Сортировочная у товарного вокзала. Мы жили на казарменном положении, и никаких встреч с гражданским населением в тот период не происходило. В январе 1942 г. нас снова переместили в Белгород, оттуда в Яковлево, а из Яковлево в Тетеревино. В Тетеревино размещался штаб артиллерийского полка, в котором мне довелось служить. Запомнилось, что первым делом в Тетеревино командир полка отдал приказ изгнать из всех домов жителей - они должны были, несмотря на мороз, покинуть деревню со всем своим скарбом. С одной стороны, такое намерение командира понятно, так как, с его точки зрения, эта мера должна была обеспечить безопасность; с другой стороны, как мне думается, в этом не было никакой необходимости, и мы могли спокойно ужиться в той деревне вместе с местными русскими людьми.

Из Тетеревино я вместе с еще одним радистом попал позже в один из близлежащих колхозов, где мы находились вплоть до весны. Там у нас не было никаких тесных контактов с русскими. Лишь по утрам из близлежащей деревни приходили мужчины и женщины, чтобы выполнять разную работу: очищать дорогу от снега,

заготавливать дрова, может быть, делать что-то еще, сейчас я этого уже не помню. Они обычно собирались все вместе в большом сарае, и по крайней мере были там защищены от ветра и холода. Очень часто работы для них не находилось, они не знали, что им делать.

Из этого колхоза весной 1942 г. я снова попал в Харьков. Я должен был забрать в Харькове рацию для нашей летной части. Мне пришлось провести в городе одну или две недели. Меня поселили на квартире, вернее, я сам выбрал квартиру, где жила семья молодой девушки. Я уже мог понимать то, что она мне рассказывала, например, что у нее есть духи «Ландыш», которые ей очень нравятся. Каких-то тесных контактов с населением в Харькове у меня, конечно, не было. Однажды, когда мы с этой девушкой вместе, теперь уже не помню по каким делам, должны были побывать в городе, на обратном пути мы проходили мимо места, где увидели раскопанное захоронение немецких военнопленных. Они были связаны колючей проволокой и в таком состоянии, вероятно, их и расстреляли. Я был очень удручен увиденным и сказал, что те, кто это сделал, - свиньи. Мои слова девушке совсем не понравились, она рассердилась на меня.

Из Харькова мой путь лежал снова в Тетеревино. Между тем уже наступила весна. Мне пришлось перебраться из Тетеревино севернее, в баварскую артиллерийскую часть, к которой оказалось прикреплено наше подразделение радистов. Вскоре мы перешли в наступление на Корочу, Острогожск и далее в направлении Воронежа. Когда в первый день наступления мы в единственный раз включили нашу рацию и вышли на связь с самолетом-разведчиком, произошла та история, о которой я уже рассказывал. Самолет обнаружил артиллерийскую батарею противника, и наша артиллерия уже приготовилась ее обстрелять, но буквально через несколько минут последовал приказ огня не открывать. Летчик сумел разглядеть, что это была всего-навсего маскировка, и на самом деле никакой артиллерийской батареи там не оказалось.

Далее мы дошли до Воронежа, но мое подразделение осталось на окраине города, в его центр мы не попали, и потому ни с кем из русских встретиться там мне не довелось. Затем нас перебросили южнее в сторону Острогожска, и там мы тоже с местным населением никак не соприкасались. В конце лета, должно быть, в августе или сентябре 1942 г. мне был предоставлен первый за мое пребывание на фронте отпуск, и я отправился на три недели домой. Когда я вернулся, моя часть располагалась уже в другом месте, в какой-то деревне поблизости от Новокаменки. Все было спокойно, никаких сражений рядом не велось, они шли довольно далеко от места, где мы стояли.

В доме, где я поселился, не было никого из гражданских лиц. Лишь время от времени появлялся хозяин, который там раньше жил, смотрел, как все теперь выглядит, и это не создавало

никому никаких проблем. Однажды санитарный фельдфебель сказал мне: «Послушай-ка, здесь есть дочь русского фельдшера, ее зовут Людмила, она болеет, большой палец на руке совершенно распух, загноился и видна кость. Тебе надо отправиться с ней в санитарную часть, чтобы ее там прооперировали».

Санитарная рота находилась в 10-12 километрах, и в один из дней, это было уже в октябре, мы с Людмилой отправились туда пешком. Стояла уже глубокая осень, погода была отвратительной и идти по грязи раскисших от дождей дорог было довольно тяжело. В санитарной части я объяснил, в чем дело и чего от них хочу. Подошел один из врачей, его звали Йошке, он встретил нас дружелюбно и сказал, что операцию он сделает, но надо только, чтобы об этом не узнал его шеф, главврач санитарной роты. Людмиле сделали анестезию и прооперировали. Сразу же после того, как на рану была наложена повязка, мы немедля отправились в обратный путь. Нам повезло, нас подобрала незагруженная попутная машина, направлявшаяся в нашу сторону. Людмилу посадили в кузов, и мы быстро преодолели эти несколько километров.

Когда мы уже находились на месте, мне поручили помогать обрабатывать рану и делать перевязки Людмиле. Надо было растворять в воде какой-то желтый порошок и промывать раствором рану. Через некоторое время от нарыва не осталось и следа. Этой красивой девушке, рыжеватой блондинке с голубыми глазами, было на вид лет 19-20, а может, она была и моложе. Ее отец, а он был фельдшером, был очень рад, что Людмилу прооперировали, и все говорил, что такую операцию сам бы сделать не смог, потому что она - его дочь. Так немецкий врач Йошке помог справиться с болезнью русской девушке.

В доме фельдшера проживал наш старшина по имени Йозеф Глёк-ке, отменный дурак и довольно злой человек, который не оставлял попыток добиться успеха у старшей сестры Людмилы. Сама Людмила, которая долго после перенесенной операции не могла в полную силу что-нибудь делать по дому, не раз нам говорила, что этот тип зря старается и ничего не добьется.

Тем временем нас настигла эпидемия желтухи. Все болели ею, коснулась болезнь и меня. Однажды отец Людмилы принес мне жидкость в небольшой бутылочке и сказал: «Пей это лекарство, оно поможет тебе вылечиться от желтухи. Те, кто его не принимают, после перенесенной желтухи будут страдать всю жизнь». Я стал принимать то лекарство и должен сказать, что после этого почувствовал себя гораздо лучше.

Затем нас перевели в населенный пункт, где располагался штаб полка, а оттуда на юг, в Острогожск. В этих местах уже не было совершенно никаких возможностей общения с населением. Вскоре, в январе 1943 г. началось наступление русских войск, они нанесли удар и выдвинулись к Острогожску и Россоши. Наше отступление привело меня снова в Белгород. 8 февраля положение

там стало остро критическим, русские войска подошли к Белгороду с юга, и нам пришлось срочно из него бежать. Отступление довело нас до Миргорода, где наши войска остановились.

Итак, в конце марта я попал в Миргород, где оставался до мая. Меня расквартировали в доме, в котором проживала семья из трех человек - муж, жена и дочь лет, вероятно, двадцати пяти. Ко всему прочему в доме, в котором собственно говоря было лишь одно-единственное приспособленное для жилья помещение, размещался поросенок. Хозяева были довольно приятные люди, глава семейства работал бухгалтером то ли в колхозе, то ли в какой-то конторе. С ними у меня установились неплохие отношения, и между нами возникло нормальное, без каких-либо проблем, взаимопонимание. Когда в мае был получен приказ о перемещении нас снова в сторону Белгорода, дочь хозяина, провожая меня, сказала на прощанье, что ее старикам понравилось, как я вел себя у них в доме и что они очень оценили мое спокойное отношение к тому, что в доме содержался поросенок. Я надеюсь, что связанные с войной горе и неприятности обошли стороной эту девушку и ее родителей.

В Миргороде однажды я оказался на молочном заводе. Директора завода звали Шторм. Этот выглядевший добродушным человек был, как я позже узнал, руководителем партизанского движения в Миргороде и его окрестностях. После того, как мы отступили из Миргорода, вошедшие туда партизаны устроили самое настоящее побоище и казнили без суда тех немногих, кто сотрудничал с оккупационными войсками. Там же, в Миргороде, в день Пасхи я был вместе с одним молодым украинцем и девушкой украинкой в аптеке, где были алкогольные напитки, и меня угостили самодельным мятным ликером. Хорошо помню, как во время нашей совместной прогулки по городу они сказали: «Ну что поделаешь, мы живем тут, не имея никаких перспектив». Директор молочного завода Шторм пригласил меня однажды в дом на окраине, где были запасы самогона, а на закуску огурцы и прочее, и мы все изрядно напились. Но ничего не случилось. Очевидно, партизаны или подпольщики просто хотели выяснить, что за люди эти немцы, которые тут находятся. Пребывание в Миргороде стало для меня запомнившимся эпизодом и никаких неприятных воспоминаний не оставило.

Из Миргорода нас перебросили в мае 1943 г. снова в Белгород. Я навестил там мою старую учительницу и ее мужа. Они были в сомнениях и предполагали, что скоро наступит конец. Женщина поведала мне, что, когда в город снова пришли русские войска, ее вызывали на допрос, они узнали, что во время оккупации она работала в издававшейся на русском языке газете, выступавшей против советского режим. Она сказала допрашивавшему ее молодому человеку, что он еще слишком молод, чтобы понять жизнь на оккупированной территории и совершенно ничего не знает о событиях, которые здесь разыгрывались.

Услышав это, я испытал горькие чувства и обиду за моих русских знакомых. Выяснилось, что в их квартире находятся новые постояльцы, это были какие-то эсэсовцы, которые вели себя

ФАКТЫ, СОБЫТИЯ, ЛЮДИ

с хозяевами довольно нагло. Моя старая учительница сильно возмущалась их поведением. Всем местным жителям бросалась в глаза разница в поведении этих новичков из так называемых элитных частей и прошедших длинными дорогами войны солдат из 168 дивизии, многие из которых говорили по-польски и потому легко объяснялись с местными жителями. Те старослужащие солдаты способствовали установлению более человечной атмосферы во взаимоотношениях с белгородцами. Моя учительница показала мне альбом, сохранившийся с того времени, когда он был подарен ей лейтенантом немецкой армии, части которой в 1918 г. находились в городе. Встреча с моей русской учительницей оставила очень грустное впечатление. Я знал, что ей вряд ли удастся спастись, она не хотела покидать Белгород и сказала мне, что родилась в Белгороде и здесь же хочет и умереть.

От времени моего пребывания с мая 1943 г. в Белгороде осталось еще одно особое воспоминание. Вместе с еще двумя радистами нашего взвода мы располагались в доме, где жила одинокая женщина с сыном. Когда она готовила еду для себя и сына, то предлагала ее и нам. Чаще всего это был простой суп из гороха, в котором попадались мелкие камешки, но была большая человечность в том, что она делилась последними крохами с солдатами вражеских войск.

В Белгороде меня осматривал русский гражданский врач и обнаружил у меня невроз сердца. Что это такое, я не знал, но врач сказал, что при той жизни, какая теперь у нас всех, заработать невроз проще простого.

Немецкие войска попытались начать наступление на Курской дуге, но оно быстро выдохлось. Мы перешли в длительное отступление, продвигаясь по Украине через Кременчуг на Черкассы. В тот период с гражданским населением общаться мне не приходилось; лишь в одной деревне - мы стояли тогда на Днепре, - я встречался с жителями деревни, в чьих домах мы разместились. Там, в районе южнее Белой Церкви, должно быть, существовало довольно сильное партизанское движение и нас постоянно предупреждали об осторожности, о возможности нападения партизан в любой момент. У нас и возможностей соприкосновения с местными жителями не было. Лишь время от времени хозяева дома, где мы размещались, приходили, чтобы посмотреть в каком состоянии находится их жилье.

Так продолжалось до ноября - начала декабря 1943 г., когда поступил приказ о направлении меня на учебу в школу связистов в Галле. Тем самым время, которое мне пришлось провести в России как солдату действующей германской армии, закончилось. А о своих впечатлениях от пребывания в России в качестве пленного я уже написал.