Спросить
Войти
ских институтов безопасности - НАТО, Западноевропейского союза, общей внешней политики и политики безопасности ЕС (гл. 4). Автор замечает, что военно-политические сюжеты трансатлантического взаимодействия, в которых влияние США особенно значимо, позволит американской администрации эффективно предотвращать повышение уровня международной самостоятельности Западной Европы в областях, где это было особенно нежелательно для США. В фокусе американской внешней политики оказались уже вступившие или стремящиеся к вступлению в НАТО страны ЦентральноВосточной и Южной Европы, а также государства Закавказья, - благодаря своей готовности поддержать иракскую кампанию, географической близости к стратегически важному ближневосточному региону, а также широким возможностям продемонстрировать миру на своем примере успехи американской политики «содействия свободе и демократии». В то же время традиционные западно-европейские союзники США утратили стратегическую важность для американских интересов и стали с разной степенью критичности относиться к масштабным американским проектам переустройства целых регионов, а также к методам, которыми такие проекты предполагается осуществлять.
В.М. Соломатина
КУЛЬТУРНЫЕ И ИСТОРИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ.
Russia and Western civilization: cultural and historical encounters / Ed. by Bova R. - N.Y.; L.: Sharpe, 2003. - XIV, 378 p. - 378 p.
Идея книги возникла на основе нового курса «Российские исследования 100 - Россия и Запад» введенного в Дикинсон колледж в 2001 г. Как отмечено во введении (Рассел Бова), вопрос об отношениях России с цивилизацией Запада, с давних пор обсуждаемый обеими сторонами, приобрел новый интерес в постсоветскую эпоху.
В разделе «Русская идея и Запад» Ф.Т. Грир рассматривает развитие русской идеи в трудах русских мыслителей. Внезапный развал Советского Союза в 1991 г. с особенной силой высветил перед ее гражданами вопрос о смысле их истории. 70 лет народ трудился ради по-
строения социализма, но лишения и жертвы оказались во многом напрасными. Пророческими оказались слова Петра Чаадаева: «Быть может, мы существуем только для того, чтобы преподать какой-то важный урок человечеству». И, пожалуй, такой урок советского периода и российской истории в целом состоял в том, что утопическая мечта построения коммунизма неизбежно должна была кончиться катастрофой. Отсюда проблема значения советского периода для определения российской идентичности. Существует ли преемственность между досоветской и постсоветской российской культурой? Или старая культура была полностью разрушена октябрьской революцией? В какой степени прежние категории и ценности могут служить русским в XXI веке?
Проблема современной природы российской национальной идентичности особо зазвучала в последние годы. Когда стремятся понять и прославить историю собственного народа, пишет автор, вполне нормально отыскать ее место в истории мира в целом. Для чувства самоуважения индивида важно осознание того, что его страна сыграла важную роль в истории. Однако обнаруживает ли история мира в целом какой-либо смысл, направлена ли она к какой-либо цели? Циклическая и линейная концепции истории дают различный ответ. Большинство современных граждан Запада убеждено, что продвижение по пути прогресса обеспечивает необходимые условия существования, уровень благополучия, «и не склонны предаваться спорам о смысле истории». Русские мыслители в ходе последних двух столетий гораздо более были заняты этими проблемами, чем их западные коллеги. Чаадаев, западники и славянофилы, народники, социалисты, наконец, «русские космисты» и евразийцы - это перечисление свидетельствует об интенсивности и насыщенности дебатов о смысле истории в целом и российской в частности. Фактически вопрос ставился об отношении России к западноевропейской истории и культуре. Следует ли исходить из центральной роли западноевропейской цивилизации, или таких центров было несколько?
Развертывая панораму концепций российских мыслителей в последовательности их появления, автор считает возможным говорить не о прямолинейном развитии мысли, а о своего рода пересекающихся кругах, выявляющих некие отличительные черты размышления о собственном историческом опыте. Если русские обнаруживают устойчивую тенденцию интерпретировать природу собственной циви-
лизации как отличной от Запада, то это может стать самым надежным аргументом их правоты: самоинтерпретация является основой своих действий для наций как и для индивидуумов. Однако каждая из этих теорий может быть воспринята как гипотеза русской культуры и истории, которая нуждается в проверке с помощью более тщательного рассмотрения всей аспектов этой культуры. Само богатство предмета препятствует однозначным решениям.
В разделе «Русские революции. Западное влияние и его пределы» К. Д. Куоллз рассматривает проблему преемственности и разрыва в русской истории. Со времени распада СССР все более актуальным становится определение места советского периода в российской истории. Автор пишет, что, с одной стороны, большевистская революция базировалась на западной философии (марксизм). Опираясь на выдвинутые Просвещением идеи разума и прогресса, марксизм был нацелен на преобразование государства и общества. В Западной Европе это привело не столько к насильственным революциям, ожидавшимся Марксом, сколько к постепенной эволюции централизованного западноевропейского государства благосостояния. Напротив, в России большевики продолжили тенденцию неорганичного развития, начало которой было положено решением князя Владимира принять крещение от Византии. Не дозволяя обществу расти и меняться естественным путем, русские лидеры стремились ускорить процесс. Новые нормы и порядки вводились сверху, прежде чем население было готово понять и усвоить их. Подобно этому и большевики оказались в противоречивом положении, создавая идеальное утопическое царство свободы насильственными методами и при весьма слабой народной поддержке.
Советская идеократия - государство, основанное на идеях (марксистских идеях, возникших в другой экономической и политической культуре) - усугубила пагубность неорганического развития. Русские марксисты вводили гибридную систему, основанную на государстве насилия и принуждения, но направленную на установление общества равенства и справедливости. Разрушить старый порядок было относительно легко; создать новый оказалось делом невозможным. Гражданская война заставила их стать политическими прагматиками ради защиты нового порядка и вместо демократии установился сталинский централизм. Революцию в России трудно назвать «западной» отчасти из-за разночтений в терминологии. Если понимать под «западной»
рыночную экономику, индивидуализм и государство, которое защищает права, а не навязывает их, то революционная Россия этому не соответствует.
Со времени Петра Великого Россия была в постоянном контакте с Западом и вводила много новаций, но почти все они были адаптированы к местным условиям. Усвоение западных норм и образцов, будь их истоки либеральными или марксистскими, происходило методом принуждения, а это вело к неорганичным изменениям и вытекающим отсюда оппозициям. Староверы считали Петра антихристом, и примерно таким же было отношение крестьян к большевикам во время коллективизации.
Советская Россия достигла экономического и военного паритета с Западом, но ее общество, лишенное побудительных мотивов к новациям и улучшениям, закостенело. Сумеет ли Россия после распада СССР выйти на путь обретения мира, стабильности и благополучия на основе сочетания своей и западной модели развития? Согласно выводам автора, «советская система стала амальгамой слова и дела, русской и западной моделей. Она руководствовалась идеями марксизма и русского популизма, а методы преобразования общества заимствовала из худших элементов русского самодержавия и современного технологического государства Запада. В деле централизации большевики сумели превзойти своих царских предшественников. Вместо отмирания государства, по Марксу, советская Россия построила сильное централизованное бюрократическое государство, в котором насильственные методы самодержавия сочетались с подобием западноевропейского государственного регулирования» (с. 138).
В разделе «Демократия и российская политическая культура» Рассел Бова рассматривает судьбу демократии в постсоветской России. Русский «эксперимент с демократией» разочаровал многих на Западе. Высказывалось мнение, согласно которому этот провал коренится в фундаментальной несовместимости между западными демократическими институтами и восприятием мира в ценностях, выработанных российской историей и глубоко укорененных в ее политической культуре. Согласно этим взглядам, проблемы демократизации России в годы после распада СССР суть не столько результат политических ошибок руководства, сколько отражение того факта, что демократия, порождение Запада, плохо подходит незападной культуре России.
Итог посткоммунистической демократизации России является, следовательно, ключевым индикатором отношения России к Западу. По мере того, как происходит становление стабильной, консолидированной демократии, можно заявлять, что Россия вернулась на тропу вестернизации, проложенную Петром Великим, но временно оставленную в советский период. В то же время остановки и обратный ход демократии дают основания для взгляда, что Россия и Запад остаются двумя различными культурными образованиями.
При всех отличиях политических культур в отдельных странах можно назвать общие черты западной политической культуры. По С. Хантингтону, западная цивилизация имеет истоки в общем наследии классической греко-римской цивилизации и в западной христианской (католики и протестанты) религиозной традиции. На этой общей основе возникли другие атрибуты западной политической культуры, такие, как отделение церкви от государства, правление закона, плюрализм, представительные институты и, что более важно, приверженность индивидуализму и индивидуальным правам и свободам. Другие цивилизации могут разделять некоторые из этих атрибутов, но важен весь пакет, и именно это отличает политические культуры Запада от остального мира.
Русская политическая культура зачастую описывается как автократическая, авторитарная, апатичная, недоверчивая, отчужденная, фаталистичная и не участвующая. Приоритет отдается личной власти, а не безличным институтам и процессам. Для нее важнее не сильное гражданское общество, а могущественное автократичное государство. Если Запад благоприятствует индивидуальным правам и свободам, то Россия традиционно приносила свободу в жертву социальному и политическому порядку, в частности, из-за страха перед массой.
Разумеется, «русского гена авторитаризма» не существует. Российская политическая культура есть результат сочетания географических и исторических факторов. Суровый климат, протяженность границ, история вторжений и войн породили стремление искать безопасность в сильном государстве и лидере даже в ущерб личным свободам. В самом деле, готовность многих американцев пересмотреть баланс между безопасностью и гражданской свободой после терактов 11 сентября 2001 г. помогает лучше понять, как и почему русские, гораздо более уязвимые в своих границах, сами традиционно готовы были поступиться свободой ради безопасности.
Советологи высказывали предположение, что ряд черт традиционной русской культуры в советский период лишь укрепился и даже что большевики были носителями этой культуры. Но, учитывая в ряде аспектов преемственность между русским и коммунистическим авторитаризмом, нельзя забывать, что коммунизм создал новый порядок, далеко вышедший за рамки традиционного авторитаризма царской России. В 1940-1950-е годы западные аналитики выдвинули термин «тоталитаризм» для обозначения политического порядка коммунистических стран в отличие от разновидностей авторитарного правления в других частях света и в более ранние периоды истории.
Вопрос о преемственности и переменах в русской культуре не следует упрощать. Путь от советского тоталитаризма к демократии оказался гораздо более трудным, чем представлялось оптимистам. Из-за наивности и нереалистичности первоначальных ожиданий возобладал пессимизм в отношении перспектив демократии в России. Однако вывод, что эта страна с ее политической культурой не создана для демократии, был бы слишком простым и поспешным.
Если сравнить 27 стран советской зоны влияния, то бросается в глаза следующее. Близость стран к Западу и распространение в ней западных форм христианства способствует успехам демократизации. На другом краю спектра находятся мусульманские страны, где степень демократизации примерно втрое ниже. Между ними - Россия и страны с православием, где уровень демократизации вдвое ниже, чем у первых. В целом можно сделать вывод, что с окончанием «холодной войны» политическое разделение Европы попросту передвинулось на несколько сотен километров в восточном направлении, - от искусственной, идеологической линии, проведенной в итоге Второй мировой войны, к более естественной культурной линии, отделившей западных и центральных европейцев от их православных и мусульманских соседей на Востоке и на Юге (с. 267).
Однако, подчеркивает автор, заключать на этой основе, что Россия является недостаточно западной, чтобы поддерживать демократические учреждения, было бы чересчур большим упрощением. Основания для осторожного оптимизма имеются.
католические страны в своем большинстве не были демократическими. Однако волна демократизации, которая прошла с середины 70-х годов по всему миру, была католической и шла с Иберийского п-ва на Латинскую Америку, а с концом советской империи - на католические и протестантские части Центральной Европы. Правда, культуры изменяются медленно. Россия и русские не являются статичными ни в социологическом, ни в культурном отношении. Еще до Горбачева Россия приобрела атрибуты современного высокообразованного, урбанизированного общества. Нет оснований считать русских сторонниками авторитаризма. Как показали опросы, они подавляющим большинством выступают за такие принципы демократии, как свободные выборы, свобода слова и прессы. В России приверженность ценностям демократии сильнее и устойчивее среди молодых людей, у которых практически отсутствуют воспоминания о советской эпохе до Горбачева.
Разумеется, замечает автор, Россией управляли Ленин, Сталин, Брежнев, а не Бакунин, Толстой, Сахаров. Однако существование альтернативных ценностей позволяет реформаторам, по крайней мере, на крутых поворотах русской истории черпать в ней основания для оптимизма и обоснования желаемых перемен. В случае Горбачева обоснование его реформ как «подлинно русских» опиралось на правление царя Александра II, отменившего крепостное право, преобразования Столыпина, создание Думы в 1905 г., реформы Никиты Хрущева в 50-60-е годы.
ской культурой. Так, согласно конституции 1993 г., президент избирается всеобщим голосованием, но наделяется столь широкими полномочиями, что это можно рассматривать как стремление к демократии в сочетании со свойственной российской культуре идеей «сильного царя» и страхом перед «бесцарствием».
Во всяком случае для успеха демократии не требуется, чтобы российская политическая культура копировала американскую или какую-либо другую. После почти двух десятилетий политических реформ ясно, что представление Горбачева об общеевропейском доме от Атлантики до Урала пока не материализовалось. Переход России к демократии и капитализму западного типа был неполным и т.д. «Однако поспешные выводы о провале реформ и о непреодолимой пропасти между Россией и Западом делать не следует, - констатирует автор. - Даже в США установление и консолидация демократического правления потребовали немало времени. Размышляя о путинском наступлении на свободу прессы, можно напомнить Акты 1798 г., использованные федералистами для цензуры и преследования оппозиционных сторонников Джефферсона... федералисты с немалыми сомнениями относились к концепции, что политическая оппозиция и оппозиционные партии не являются изменническими и мятежными по определению... ожидать от новых демократий, что они в течение десятилетия осуществят то, на что другим нациям потребовалось столетие и более» (с. 223).
В разделе «Молодежь и массовая культура» Х. Пилкингтон рассматривает роль последней как «общего знаменателя» между российской молодежью и Западом. Распространение различных форм поп-культуры (музыка, танцы, кино, стиль поведения и т.д.) весьма значимо для молодежи в качестве признака отличия от старших поколений и восприятия Запада. Но следует ли отсюда, что это глобальное культурное пространство сформировало новое поколение россиян, у которых больше общего с ровесниками на Западе, чем с их отцами и дедами? Исследование Хилари Пилкингтон показывает, что опыт последних десятилетий породил у молодежи «не любовь и не ненависть, но скорее разумную отстраненность по отношению к Западу» (с. 320).
Несомненно, что молодое поколение россиян включено в мир глобальной информации в степени, немыслимой еще десятилетие назад, и возврата в культурную изоляцию прошлого не хочет никто. В этом плане культурная глобализация предстает как освобождение,
способствующее развитию личности. В то же время верно и то, что признание «глобального сообщества» подрывают важные маркеры «здесь» и «там», «мы» и «они», служившие якорем российскому национальному самосознанию в прошлом. Распад Советского Союза и период ускоренной культурной глобализации совпали с формированием однополярного мирового порядка, что продолжает подрывать осознание русскими своего места в этом новом сообществе. В этом контексте возросшие связи с Западом не привели к появлению более вестернизованного или ориентированного на Запад поколения. Вопреки ожиданиям молодые россияне считают себя менее увлеченными Западом по сравнению со своими родителями. «Чем более повседневным через средства информации становится Запад, тем менее идеализируется и привлекает его образ» (с. 344).
О молодежной культуре западного общества современные россияне говорят в более позитивном тоне, нежели о Западе в целом. Подчеркивается сходство вкусов, образа жизни, проведения досуга. В то же время западные модели развития считаются ориентированными на потребление и как таковые сопровождаются не духовным развитием, а деградацией. На словесном уровне это выражается в противопоставлении «материального», связанного с Западом, «духовному», «душевному», что ассоциируется с Россией. При этом Россия, «русскость» не имеют среди опрошенных респондентов четкого определения, но автор вычленяет такие элементы: Россия - это не гибрид «Востока» и «Запада», а нечто «особое», «уникальное», причем ее отличительные черты сформированы как ее физической географией (размеры, климат, природные ресурсы), так и историческим развитием; вместе взятое это делает ее «третьей вершиной треугольника мировой цивилизации» - Запад, Восток и Россия.
Т.М. Фадеева
