"МОСКОВСКИЙ ТЕЛЕГРАФ", "ЛИТЕРАТУРНАЯ ГАЗЕТА" И III ОТДЕЛЕНИЕ: СКРЫТАЯ МЕХАНИКА ПОКРОВИТЕЛЬСТВА И НАКАЗАНИЯ

Бадалян Д. А. «Московский телеграф», «Литературная газета» и III отделение : скрытая механика покровительства и наказания // Философия. Журнал Высшей школы экономики. — 2019. — Т. III, № 2. — С. 128-157.

Дмитрий Бадалян*

«Московский телеграф», «Литературная газета» и iii отделение**

скрытая механика покровительства и наказания

Аннотация: В статье в новой трактовке рассмотрены обстоятельства цензуры и закрытия двух полемизировавших изданий: «Литературной газеты» А. А. Дельвига и журнала Н. А. Полевого «Московский телеграф». Практика покровительства и наказания, реализуемая в отношении их III отделением, и их цензурная история в целом представлены как прелюдия к борьбе «немецкой» и «русской» партий, распространявшейся в 1830-е гг. отчасти и на правительственные круги. Пример этому—скрытая конкуренция III отделения, отстаивавшего интересы «немецкой партии», и Министерства народного просвещения во главе с С. С. Уваровым, выдвинувшим лозунг «Православие. Самодержавие. Народность». III отделение и министерство Уварова использовали в своих интересах частные периодические издания и органы цензуры, которыми оба ведомства обладали по закону. Поэтому более явно их соперничество ощутимо в той борьбе, которая развернулась между журналами и газетами во второй половине 1830-х - 1840-е гг. На рубеже 1820 -1830-е гг. идеологема «Православие. Самодержавие. Народность» еще не была сформулирована, и Уваров не мог консолидировать вокруг себя какие-либо издания, но уже действовала пресса, поддерживаемая «немецкой» партией. Исходя из ее интересов, начальник III отделения Бенкендорф сумел лишить Дельвига прав на редактирование «Литературой газеты» и привлек на свою сторону Полевого (прежде рассчитывавшего на поддержку А. С. Шишкова). Бенкендорф покровительствовал «Московскому телеграфу», поддерживая его антидворянский и прозападнический курс, и со снисхождением относился к проводимой в нем завуалированной пропаганде революции. Однако Уваров в 1834 г. добился закрытия журнала.

Два известных периодических издания пушкинской эпохи: издаваемый Н. А. Полевым в 1825-1834 гг. журнал «Московский телеграф» и выходившая под редакцией барона А. А. Дельвига в 1830-1831 гг. «Литературная газета», как и прочая российская пресса, находились под контролем III отделения. Ведь с момента своего возникновения

* Бадалян Дмитрий Александрович, к. и. н.; старший научный сотрудник отдела редких книг Российской национальной библиотеки (Санкт-Петербург), dmit.bad@gmail.com.

**© Бадалян, Д. А. © Философия. Журнал Высшей школы экономики.

в 1826 г., это учреждение получило функции цензуры. При этом теми же функциями обладало прежде и продолжало обладать Министерство народного просвещения. Иначе говоря, оба ведомства имели обширный инструментарий влияния на печать: набор средств ее поощрения и наказания, которым они пользовались так, как им представлялось нужным, хотя цензура Министерства народного просвещения все же должна была считаться с волей тайной полиции.

В ноябре 1830 г. начальник III отделения А.Х. Бенкендорф вызвал к себе А. А. Дельвига и «самым грубым образом» отчитал его за публикацию в 61-м номере «Литературной газеты» (от 28 октября) французского четверостишия Казимира Делавиня, предназначенного для памятника жертвам Июльской революции во Франции1. На попытки редактора оправдаться и показать, что «ничего недозволенного для печати» он в своей газете не помещал2, начальник III отделения в присутствии жандармов, обращаясь к барону на «ты», заявил, что «Литературной газеты» не читает, но знает: «Дельвиг собирает у себя молодых людей, причем происходят разговоры, которые восстанавливают их против правительства». Когда же Дельвиг попытался возразить и на эти обвинения, Бенкендорф выгнал его с криком: «Вон, вон, я упрячу тебя с твоими друзьями в Сибирь» (Дельвиг, 2015: 98-99; Замков, 1916: 265-266). А. В. Никитенко, рассказывая об этом, добавил, что Бенкендорф «назвал Дельвига в глаза почти якобинцем» (Никитенко, 1955: 99).

Вскоре, по указанию Николая I, Дельвигу было запрещено издавать «Литературную газету», о чем 15 ноября ему сообщил письмом председатель Санкт-Петербургского цензурного комитета К. М. Бороздин. И, хотя вслед за тем Бенкендорф прислал к Дельвигу чиновника III отделения с извинениями за допущенную горячность и сообщением, что

«Литературная газета» может продолжить издание под руководством О.М. Сомова3 (являвшегося помощником редактора), Дельвиг впал в апатию, спустя несколько недель заболел и 14 января скончался. Многие из современников считали его скорую кончину итогом потрясения, пережитого в результате выволочки, устроенной ему Бенкендорфом (Никитенко, 1955: 99; Анненков, 1881: 233).

В один день со злосчастной публикацией в «Литературной газете» в выходящей в Петербурге на французском языке газете «Le Furet» были упомянуты Делавинь и его стихотворение «Неделя в Париже» («Une Semaine de Paris»), которое воспевало недавнюю французскую революцию (хотя в газете о том, конечно, не говорилось ни слова). И, когда Бенкендорф обратился к министру народного просвещения светл. кн. К. А. Ливену с отношением о газете Дельвига, он вслед за тем сделал упрек за «совершенно неуместные» статьи в «Le Furet» (Замков, 1916: 260). К этому отношению был приложен 86-й номер французской газеты, тот самый, где упоминался Делавинь и его стихотворение. Однако, как подчеркивает Н.М. Сперанская, начальник III отделения не обратил на это совершенно никакого внимания, а указал министру на статью «Наследный принц Франции в харчевне» («La Prince de France à l&auberge») (Сперанская, 2013: 146-147). Очевидно, публикация четверостишия Делавиня для III отделения была лишь поводом, чтобы приструнить Дельвига и лишить его газеты.

Спустя несколько месяцев Полевой на страницах журнала «Московский телеграф» заявил:

Каждое великое событие, каждый великий переворот в мире, необходимо сопровождаются насильственными, тяжелыми для современников следствиями. Весьма часто, и почти всегда, благо остается для потомства, зло терпят современники. Таковы неисповедимые судьбы Бога [...]. Человек содрогается, видя гибель тысячи жертв в политическом перевороте — но землетрясения, поглощающие целые области, но огнь молнии, сжигающий целые города, но свирепость водной стихии, даже смерть, поражающая доброе, милое, цветущее создание и забывающая дряхлого злодея? Не такие ли это задачи, пред которыми также содрогается человек? (Н. А. Полевой, 1831: 519).

Отреагировало ли на такую слегка завуалированную апологию революции III отделение? Да, но только спустя четыре месяца4. 8 февраля 1832 г. Бенкендорф обратился к редактору «Московского телеграфа» с личным письмом, из которого, чтобы оценить его стиль, приведем несколько фрагментов:

Милостивый государь Николай Алексеевич! Я не решился бы писать к вам и делать мои замечания на ваши сочинения, если бы неоднократные опыты вашего ко мне доброго расположения не давали мне права полагать, что рассуждения мои вы примете доказательством моего к вам уважения и доброжелательства (Бенкендорф, 1866: 1753).

Далее, в самых деликатных выражениях указав на опубликованные Полевым мысли о революции и насильственных переворотах, Бенкендорф подчеркивал, что «это не литература, а совершенное рассуждение о высшей политике», т. е. то, что в силу закона было запрещено для периодических и иных частных изданий. Начальник III отделения продолжал:

.как человек, желающий вам добра, советую не печатать подобных статей в вашем журнале, которые сколько вредны, столько же и нелепы. Вникните, милостивый государь, какие мысли вы внушаете людям неопытным! (там же: 1754-1755).

И уже почти в конце пространного письма Бенкендорф говорил:

Я надеюсь, что вы с благоразумием примете мое предостережение, и что впредь не поставите меня в неприятную обязанность делать невыгодные замечания насчет сочинений ваших и говорить вам столь горькую истину (там же: 1755-1756).

Как объяснить такое разительное отличие в отношении к двум одновременно выходившим и соперничавшим изданиям? Если рассматривать его в русле традиционных подходов, усвоенных XX столетием от историков, подобных А. Н. Пыпину, А. М. Скабичевскому или М. К. Лемке, т. е. в парадигме перманентного противостояния общества и власти, такой контраст кажется парадоксальным, не поддающимся объяснению.

Между тем, борьба велась (как правило, скрытно) и внутри правительственной сферы, в том числе—между отдельными ведомствами.

Иногда эта борьба достигала такого масштаба, что захватывала и общество: ведомства находили себе сторонников и противников среди соперничавших общественных групп.

Если же говорить конкретно о двух описанных коллизиях, ключ к их пониманию был предложен почти два десятилетия назад О. А. Проскуриным, который взглянул на историю «Московского телеграфа» и «Литературной газеты» в связи с деятельностью придворной «немецкой партии». Проскурин первым отметил: «III отделение выражало интересы по преимуществу привилегированной этнической группы внутри правящей элиты — „русских немцев"» (Проскурин, 2000: 317). При этом ведомство Бенкендорфа умело запугивало Николая I угрозой, исходящей трону от «русской партии», ведь в заговоре 14 декабря участвовали выходцы из лучших дворянских фамилий! Одним из неформальных лидеров «немецкой партии» Проскурин называет светл. кн. Ш. К. Ли-вен, мать министра народного просвещения светл. кн. К. А. Ливена, и дипломата, генерал-адъютанта Х. А. Ливена, женатого на сестре Бенкендорфа (там же: 318).

Что такое «немецкая партия»? Зачастую о таковой говорят, подразумевая влиятельную придворную группировку. На ее деятельность в 1820-1830-е гг. указывали, к примеру, М. М. Сафонов5, Л. В. Выскоч-ков (Выскочков, 2006: 85, 426) и Р. Г. Скрынников (Скрынников, 2004: 283, 340, 349). Нередко о «немецкой партии» («немецкой фракции») рассуждают в связи с группировками, действовавшими внутри одного учреждения, общества или корпорации, например, среди профессоров Московского университета (Петров, 1997: 9, 12, 172) или офицеров флота (Копелев, 2010: 28, 59-60 и др.). Иногда такие группировки лишь мирно дистанцировались друг от друга, как в 1811 г. у офицеров квартирмейстерской части Главного штаба (Муравьев, 1986: 72). Иногда их отношения выливались в конкуренцию и интриги6. Иногда

Проскурин, принимая вместе с большинством исследователей в этой ситуации термин «партия», определяет ее как «немецкую властную группировку» (Проскурин, 2000: 318). Продолжая его мысль, можно сказать, что в светских, общественных и даже литературных кругах имели место отношения, подобные тем, что описаны, к примеру, Копелевым у немцев в российском военном флоте (Копелев, 2010: 288-289), с той же системой патроната и связей: горизонтальных и вертикальных, доходящих до ближайшего окружения императора. Однако добавим: состав и клиентела «партии» не ограничивались одной-единственной национальностью. Да, ее верхушку и костяк составляли немцы-остзейцы, но их помощниками и союзниками выступали порой выходцы из других стран, поляки и даже русские дворяне. Примером этому служат Ф. В. Булгарин, О. И. Сенковский, светл. кн. А. А. Суворов (воспитанник иезуитского пансиона и Геттингенского университета), а во второй половине столетия — П. А. Валуев, А. Е. Тимашев, гр. П. А. Шувалов и т.д.

Что их объединяло? Часто — общие интересы: социальные, политические или просто материальные (высокопоставленным русским чиновникам предлагали дипломы и привилегии остзейских рыцарей). Еще чаще — общие воззрения. В эпоху начала процесса паЫоп-ЪшМ-тд, т. е. формирования в русском обществе представлений о нации, национальной культуре, национальных интересах и всего того, что позднее обобщенно назовут национальным сознанием, «немецкая партия» продолжала мыслить категориями европейского космополитизма. Представления о родине и нации для остзейцев (как и для большинства приезжих иностранцев) заменяла идея подданства: они служили не стране, а империи. Точнее сказать, служили императору так же, как их предки — своему сюзерену. Платой за преданную службу они считали особые привилегии, дарованные немецким баронам в прибалтийском

стерства внутренних дел П. П. Никифорова. Однако давление президента Медико-хирургической академии, лейб-хирурга Я. В. Виллие «заставило многих военных врачей, уже давших согласие на вступление в общество, взять свои заявления обратно» (Будко, Быков, Селиванов, 2006: 480).

крае, и особое положение остзейцев при дворе, в правительстве и сфере управления.

Объясняя мотивы этой «партии», Проскурин пишет:

На Россию немецкая партия смотрела примерно так же, как европейские немецкие дворы смотрели на подчиненное им славянское население, — как на опасную и враждебную «варварскую» стихию, движение которой надо постоянно сдерживать самыми жестокими мерами. Отсюда—повышенная подозрительность по отношению ко всяким проявлениям русского национализма, какую бы социальную и политическую окраску он не принимал (Проскурин, 2000: 318).

Поэтому и Уварову, выдвинувшему лозунг «Православие. Самодержавие. Народность», неминуемо пришлось вступить в противоречия с «немецкой партией»7. Пусть и неявная, борьба с «народностью» шла в сфере образования, в литературе и журналистике.

«Немецкая партия» упорно сопротивлялась развитию самобытной национальной культуры. Помимо культурного и идеологического аспектов, этот конфликт имел и политическую составляющую. Развитие национального сознания грозило «русским иностранцам» (таким, как гр. П. А. Клейнмихель или гр. К. В. Нессельроде) не только потерей ключевых позиций во главе ряда министерств и ведомств, но и ударом по заметной части бюрократического слоя и по безраздельной власти немецких баронов в Прибалтийских губерниях.

С. М. Сергеев считает, что «литературный процесс в императорской России (за исключением административных мер сверху) не стал полем для русско-немецких „разборок"» (Сергеев, 2010: 63). Напротив, Проскурин, а вслед за ним Березкина указали на жесткую, упорную борьбу, которую «немецкая партия» вела на страницах русских литературных журналов 1830-х гг. (Проскурин, 2000: 315-329; Березкина, 2009). Также описана борьба в русской журналистике 1830-1840-х гг. двух лагерей, за которыми стояли фигуры Уварова и Бенкендорфа (Бадалян, 2018Ь). В этом же ракурсе мы полагаем взглянуть на события рубежа 1820-1830-х, которые, как мы увидим, послужили прелюдией к этой борьбе.

Когда в середине 1824 г. Полевой обратился к министру народного просвещения А. С. Шишкову с прошением об издании журнала «Московский телеграф», он в первом же абзаце программы задуманного им издания вставил цитату о просвещении и связи его с «полезными знаниями и науками» из выступления Шишкова в «Беседе любителей русского слова». Далее же будущий издатель заявил целью журнала «упражнения умственные», утверждающие «веру в Бога, любовь к отечеству, верность к избранному Богом монарху нашему». Все это вместе с «просвещением народным», о котором несколькими строками выше рассуждал Полевой, выглядит сегодня как черновой эскиз будущей знаменитой триады «Православие. Самодержавие. Народность» (Сухомлинов, 1889: 372), а в описании задуманного журнала будущий издатель не скупился на упоминания России и русских в разных сочетаниях: «сердцу русскому», «русских памятников», «ученых обществ русских» и т.д. (там же: 372, 374, 376).

Идея «Московского телеграфа» была поддержана перед Шишковым гр. Н.С. Мордвиновым, уверявшим его, что Полевой — выходец из народа, коренной русский человек (там же: 381).

Спустя полтора года после начала выхода журнала, в июле 1827 года, Полевой обратился в цензуру с прошением об издании, помимо «Московского телеграфа», политической и литературной газеты «Компас» и ученого журнала «Энциклопедическая летопись отечественной и иностранной литературы». Шишков дал согласие на новые издания, не позволив лишь помещать в них суждения о театральных постановках и игре актеров8. Однако вскоре под давлением Бенкендорфа министр должен был отменить уже принятое решение (там же: 386). Начальник III отделения выступил противником новых изданий, вероятно, в значительной мере под влиянием нескольких записок, поступивших к нему в августе 1827 г. (Видок Фиглярин..., 1998: 192-196). И, хотя до нас дошли лишь их копии, выполненные рукой управляющего III отделением М. Я. фон Фока, подлинным их автором исследователи считают Булга-рина (Вацуро, Гиллельсон, 1986: 142; Видок Фиглярин., 1998: 196).

Действительно, автор записок использовал традиционные для Бул-гарина приемы: в борьбе со своими конкурентами он, как правило, обвинял их в политической неблагонадежности и «якобинизме», а если для того был хоть малейший повод—в приверженности «русским патриотам». Так было и в этом случае. В датированной 21 августа записке указывалось на «самый явный карбонаризм» «Московского телеграфа», в записке от 23 августа утверждалось: «Полевого покровительствуют все так называемые патриоты и даже Мордвинов»9, а в более поздней записке, со ссылкой на жену Шишкова, сообщалось, что «Н. С. Мордвинов сильно нападал на ее мужа, зачем он не отстоял Полевого, ибо он купец и патриот, а нам надо поддерживать русские дарования» (Видок Фиглярин..., 1998: 194, 196).

Для Полевого произошедшее стало важным уроком: он увидел, что над сферой печатного слова и журналистики властвует сила, с которой не может не считаться даже министр народного просвещения.

В сентябре 1829 г. Николай I приказал начальнику II (Московского) жандармского округа генерал-лейтенанту А. А. Волкову сделать цензору «Московского телеграфа» С. Н. Глинке строгий выговор за «Приказные анекдоты» в 14-м номере журнала, которые рассказывали о нечистом на руку чиновнике, сумевшем обмануть нового начальника-губернатора. Вместе с тем, Волков должен был объявить издателю журнала и цензору, что «при первом случае, когда появится вновь такого рода статья, то поступлено будет с ними по закону» (Дубровин, 1903: 263). Вслед за этим, 26 сентября Полевой обратился к Волкову с просьбой: «.прежде обыкновенной цензуры подвергать статьи сего рода, кроме мелочных и ничтожных по содержанию своему статей, цензуре особенной, доставляя их для рассмотрения к вашему превосходительству» (там же: 264). Однако генерал не мог самостоятельно принять решение на этот счет и обратился к Бенкендорфу. Тот 14 октября ответил Волкову: император распорядился, чтобы «критические статьи, помещаемые в „Московском телеграфе", прежде представления их в цензуре, были представляемы на рассмотрение генерала Волкова» (там же: 266). Лемке, поясняя, что пройденная у Волкова цензура служила страховкой от последующей придирчивости обычных цензоров из Московского цензурного комитета, добавлял: «У Полевого с Волковым были очень добрые личные отношения» (Лемке, 2014: 49). Такие личные отношения быстро переросли в добрые отношения с III отделением.

Впрочем, вероятнее всего, первые неформальные контакты издателя «Телеграфа» с III отделением осуществились еще ранее. Предположить это позволяет такой факт: 28 февраля 1831 г. начальник I отделения V округа корпуса жандармов подполковник Новокщенов обратился из Казани к Бенкендорфу с довольно сумбурным донесением, в котором изобличал проявления вольнодумства, в том числе, «буйство издателя „Московского телеграфа" и его сподвижников». Бенкендорф не придал этому сообщению никакого значения, а лишь одернул подполковника, 16 марта заявив в ответ: «Вы теряете время на рассуждения, которые вовсе до Вас не касаются». В.Э. Вацуро и М.И. Гиллельсон единственную причину такой реакции шефа жандармов увидели в том, что его подчиненный нарушил субординацию (Вацуро, Гиллельсон, 1986: 149). Получается, только поэтому Бенкендорф закрыл глаза на резкие заявления «Московского телеграфа»? Вероятнее, что к этому времени уже

Московскому цензурному комитету эту публикацию как содержащую «вредное учение о вере и философии» (Из цензурной старины (1829-1851), 1903: 301-302).

начали складываться неофициальные отношения издателя журнала с III отделением, и его начальник покрывал Полевого, как нового (или будущего?) своего подопечного.

Добавим, что Бенкендорф не мог не заметить у автора донесения антипатию к немецкому влиянию, а причиной тому посчитал воздействие противников «немецкой партии». Ведь среди других предпосылок вольнодумства подполковник Новокщенов клеймил «пристрастие к германизму», «исступление философизма из северной Германии к нам отражающегося», а из трех, названных им конкретных примеров бунтовщиков, двое — Кюхельбекер и Пестель — были немецкого происхождения. Потому Бенкендорф и решил, что подполковник связался с «людьми, разделяющими дух Магницкого», т.е., по его представлению, предшественниками тех самых «патриотов», против которых III отделение настойчиво предостерегало императора.

Характерно, что с 1829 г. в ведомство Бенкендорфа не поступало на Полевого доносов, подобных тем, что разрушили его планы в 1827 г., и более того, издатель «Телеграфа» постепенно наладил союзнические, если не дружеские, отношения с прежним своим противником Булга-риным11. Вскоре же, с 1830 г., Полевой начинает последовательную борьбу «с дворянством, не только как сословием, но и как носителем культуры» (Березина, 1954: 92).

С рубежа 1820-1830-х гг. читатели журналов стали замечать привилегированное положение издателя «Московского телеграфа». Они удивлялись, а подчас и возмущались этим. К примеру, С. А. Хомяков, отец поэта А. С. Хомякова, в письме к М.П. Погодину 12 марта 1831 г., ссылаясь на известие от сына, рассказывал, что на Полевого «очень много вооружаются в Петербурге, и его там называют московским О&Коннелем»12. Вслед за этим С. А. Хомяков добавлял: «...и поистине он слишком либерально завирается; и не знаю как ему сходит с рук,

такая статья, как „Летопись современной истории об Италии"13, и сему подобные»14 (Хомяков, 1831. Л. зоб.). Спустя год С. А. Хомяков уже понимал, почему «сходят с рук» подобные статьи. В письме к тому же Погодину 13 марта 1832 г., рассуждая о цензуре и неуместных в печати «либеральных выражениях», он отметил: «.которые предоставить надобно застрахованному „Телеграфу"» (Хомяков, 1832. Л. 1об.). Иными словами, в обществе уже зрело убеждение, которое, спустя два года, Пушкин выразил следующим образом: «.мудрено с большей наглостью проповедовать якобинизм перед носом правительства, но Полевой был баловень полиции. Он умел уверить ее, что его либерализм пустая только маска» (Пушкин, 1937: 324).

Примечательно то, что недовольство деятельностью «застрахованного „Телеграфа"» проявил и председатель Московского цензурного комитета кн. С. М. Голицын, испытывавший раздражение от действий III отделения15 уже в то время, т. е. до более явного противостояния с «немецкой партией», возникшего во второй половине 1830-х гг. при Уварове. Осенью 1830 г. Полевой подал через Московский цензурный комитет прошение о новых изданиях, предполагаемых им в 1832 г. (он рассчитывал преобразовать «Московский телеграф» в выходящий четыре раза в год сборник и еженедельно выпускать к нему «Прибавление», а два раза в неделю печатать «Journal des modes» на французском языке). Однако Голицын, представляя бумаги Полевого в Главное управление цензуры, добавил от себя, что тот «не пользуется совершенною доверенностью правительства» и высказался за то, чтобы «„Московский телеграф", на предбудущее время, ограничивался одною только литературою». После этого, император 7 ноября наложил на прошении резолюцию «Не дозволять, ибо и ныне ничуть не благонадежнее прежнего» (Стасов, 1903a: 312; Сухомлинов, 1889: 398).

Очевидно, когда в феврале 1832 г. Бенкендорф, в приведенном чрезвычайно вежливом письме, советовал издателю «Телеграфа» не печатать статей с апологией революции, Полевой уже был для него свой человек, входящий в его клиентелу. Однако, чтобы подстраховаться от возможных упреков в попустительстве опасному «вольнодумству», Бенкендорф еще за день до своего письма к Полевому подготовил отношение к министру народного просвещения16, в котором, ссылаясь на расположение издателей московских журналов к «идеям самого вредного либерализма», особенно отметил Н. И. Надеждина и Полевого (но не назвал ни одной конкретной их публикации, нарушающей закон), и — подчеркнем — предложил не издателей наказать, а дать указание московской цензуре «о внимательном и неослабном наблюдении ее за выходящими в Москве журналами»17 (По отношению генерал-адъютанта Бенкендорфа о журналах «Телескоп» и «Телеграф», 1832. Л. 1).

После этого, летом 1832 г., Уваров, побывав в Москве, сделал внушение местным цензорам и поставил им на вид статьи «Телескопа» и «Московского телеграфа», а затем встретился с их издателями, о чем он позднее доложил императору, добавив: «Полевой скорее других

повиновался моему наставлению» и указав на произошедшие в его журнале перемены как следствие их встречи (Барсуков, 1891: 99). Товарищ министра не знал, что вскоре и III отделение будет отчитываться о работе, проделанной его московским сотрудником Н. А. Кашинцовым. Результатом ее стало «прекращение неуместных статей» в «Московском телеграфе» и «Телескопе», а также «обращение к благонамеренности замечательного] таланта Полевого» (добавим: тот же Кашинцов позднее изобличал неблагонадежность Надеждина, М.П. Погодина, С. П. Ше-вырева и других близких к Уварову журналистов) (Бобрик, 1992: 520).

Вероятно, при встрече с издателями, Уваров не только был озабочен профилактикой потенциальных нарушений в московской периодической печати, но и пытался наладить неофициальные отношения с прессой, способной в будущем обеспечить поддержку ему и его начинаниям. И, вполне возможно, Полевой обнадежил его в этом. Однако, как показали последовавшие события, настоящим сторонником Уварова стал Надеждин, а Полевой предпочел сохранить верность своему прежнему и более могущественному патрону — Бенкендорфу.

В марте 1833 г. Уваров стал министром и после этого усилил цензурный надзор за детищем строптивого московского издателя. В конце этого года брат издателя К. А. Полевой жаловался в письме В. И. Карлгофу:

Особенно с тех пор, как Министр просвещения—С. С. Уваров, цензоры с ума сошли. [...] таскают каждую книжку недели по три, по месяцу, потому что каждую строчку обсуживают полным присутствием цензуры, и проч. [...] (Из писем братьев Полевых к В. И. Карлгофу, 1912: 421-422).

Еще прежде этого Уваров попытался добиться закрытия «Московского телеграфа». 24 сентября 1833 г. он представил императору доклад об опубликованной в журнале Полевого статье «Жизнь Наполеона Бонапарте, императора французов. Соч. В. Скотта / Пер. с англ. С. де Шаплет». В этой статье (анонимным автором которой являлся К. А. Полевой) Уваров отметил «самые неосновательные и для чести русских и нашего правительства оскорбительные толки и злонамеренные иронические намеки» (Стасов, 1903b: 577; Сухомлинов, 1889: 402). Рассматривая подробности публикации, министр, в частности, подчеркивал, что Вальтер Скотт «представляет нас истинными варварами, беспрестанно честит именем скифов» и «не сказал почти ничего о состоянии духа народного в России 1812 года» (там же: 398-399). Министр на основании изложенного в докладе предлагал запретить журнал, однако Николай I наложил резолюцию: «Я нахожу статью сию более глупою

своими противоречиями, чем неблагонамеренною. Виновен цензор, что пропустил, автор же — в том, что писал без настоящего смысла, вероятно, себя не разумея». В итоге журнал продолжил издание, а пострадал уже отставленный от должности цензор — подчиненный Уварова—которому Николай I распорядился «строжайше заметить» (Сухомлинов, 1889: 403).

Спустя полгода министр предпринял новую попытку прекратить издание журнала. Для этого он распорядился подобрать выписки из предосудительных публикаций «Московского телеграфа» за предыдущие пять лет, а также из «Истории русского народа» Полевого. Конкретным же поводом для того, чтобы снова поднять вопрос о журнале, стала публикация рецензии Полевого, высмеивавшей патриотическую драму Н.В. Кукольника «Рука Всевышнего Отечество спасла». Подготовив ее к печати, автор в феврале 1834 г. отправился в Петербург. Там, при встрече, Бенкендорф дружески предостерег его от критики драмы, отмеченной вниманием императора. Полевой написа