Спросить
Войти
А.С. Курилов
БОРОДИНСКАЯ БИТВА, ЕЕ ГЕРОИ И УЧАСТНИКИ В ИЗОБРАЖЕНИИ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX в.
Аннотация
В статье прослеживается история создания художественной летописи Бородинского сражения в русской литературе; исследуется период с 1812 по 1821 гг.
Kurilov A.S. The battle of Borodino: Its heroes and Participants in the Russian Literature of the 1-st Half of the XIX Century
Summary. The article deals with the reception of the battle of Borodino in the Russian literature of the period 1812-1821.
В 1841 г., публикуя в «Русском вестнике» начало («отрывки») своей «Повести о великой битве Бородинской», Н.А. Полевой объясняет, почему он взялся «изобразить битву Бородинскую». И не просто изобразить, а «в общенародном рассказе». «Так, -скажет он, - некогда, сообразно веку, предки наши описывали завоевание Казани, Мамаево побоище, Невскую битву. Почему -спрашивается! - не обрисовать ряд таких повестей народных из Полтавской битвы, похода Суворова в Италию, взятия Парижа и других событий новой Русской истории?» - к числу которых, безусловно, принадлежит и Бородинская битва. И предлагает свою повесть в качестве первого вот такого «народного» изображения этой битвы1.
Издавая повесть отдельной книгой в 1844 г., Полевой отвечает и на естественно напрашивавшийся вопрос: а почему такая повесть была написана лишь спустя тридцать лет после Бородина? Но отвечает не прямо, а косвенно, из расчета на сообразительного читателя, давая понять, что «общенародный рассказ» о Бородине просто не мог появиться прежде, чем изменится отношение к этой битве царя и его окружения.
Свой «рассказ» он начинает с напоминания о том, что с того самого момента, как Александр I повелел «смиренно изобразить» на «серебряной медале» за 1812 г.: «Не нам, не нам, а имени Твоему - Богу отдавая победу!»2 - не русскому воинству, солдатам, офицерам, генералам, а исключительно Богу: Отечественную войну 1812 г. воспринимали тогда на самом верху глобально, как одно событие, от начала ее до изгнания Наполеона из России, где все неудачи, поражения и победы определялись и объяснялись исключительно Божьей волей. «...Французы, - писал в ноябре 1812 г. Н.М. Карамзин своему брату, - истребляются рукою неба, а не нашим умом и мужеством»3. При этом Бородинская битва и в официальных документах, и в письмах, и в произведениях устной народной поэзии нередко именовалась сражением «под Можай-ском»4 и рассматривалась, не выделяясь как звено в ряду других -под Смоленском, Тарутиным, Малоярославцем, Красном.
На восприятии Бородинской битвы поначалу сказалось и то, что на какое-то время она стала заложницей пожара отданной французам без боя Москвы:
У солдат слезы градом сыпались,
Не люта змея, кровожадная,
Грудь сосала их богатырскую,
Что тоска грызла ретивы сердца,
Ретивы сердца молодецкие,
Не отцов родных оплакивали
И не жен младых и не детушек,
Как оплакивали родимую
Мать родимую, мать кормилицу,
Златоглавую Москву милую,
Разоренную Бонапартием, —
(Ник. Ильин. 11 сентября. «Солдатская песня»)5.
«... Наша Армия, - писал 11 октября Н. М. Карамзин И.И. Дмитриеву, - предала ее (Москву. -А.К.), в жертву неприятелю...»6 26 октября П. А. Вяземский А.И. Тургеневу: «...я был в армии в чудесном деле 26 августа, казавшемся нам столь выгодным, но которого последствия обременили имя русского вечным стыдом - сдачею Москвы...»7 И много лет спустя А.И. Герцен в «Былом и думах» вспоминал: «Рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о Березине, о взятии Парижа были моею колыбельной песнью... моей Илиадой и Одиссеей»8. На первом месте «пожар Москвы».
Из 156 произведений, вошедших в «Собрание стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году» (в 2-х ч. М., 1814) только два были посвящены непосредственно Бородинской битве: «Надпись на поле Бородинском» Н.Д. Иванчина-Писарева и «Сражение при Бородине. Эпическая песнь» Д.П. Глебова. Упоминается Бородино в «Гимне лиро-эпическом» Г.Р. Державина, в примечаниях к «Певцу в стане русских воинов» В.А. Жуковского, в названии «Оды на парение Орла... при селе Бородине в Августе 1812». В одной «Народной песне» встречается выражение «Бородинские заботы», а «Бородинская потеха» и «Бородинска треск» в сатирической «Исповеди Наполеона французам». Возвращало к событиям Бородина упоминание о «Можайских полях, свидетеле ударов, которыми врагов меч Русский поражал!» в стихотворении «Память Княза Багратиона». И все...
Десятилетие Бородинской битвы в 1822 г. официально никак не отмечалось. Александру I, не принимавшему реального участия в сражениях, но которого громогласно величали не иначе как освободителем России и Европы от Наполеона, не хотелось, по-видимому, делиться с кем-либо славой победителя, что было неизбежно при обращении к памяти о действительных героях Отечественной войны, многие из которых еще были живы. Лишь несколько поэтов отдали тогда дань памяти Бородинскому сражению.
Отношение к Бородину на высшем, правительственном, уровне со всеми вытекающими отсюда последствиями, начинает меняться только с середины 30-х годов в преддверии двух годовщин - десятилетия со дня кончины Александра I, в котором неизменно продолжали видеть победителя Наполеона в Отечественной войне, и 25-летия Бородинской битвы. Тогда, скажет Ф.Н. Глинка,
«стала оживать память о былом, воскресли разговоры о 12-м годе»9, и возникает идея создания памятника на Бородинском поле от «Благодарного отечества положившим живот свой на поле чести», который и был торжественно открыт 26 августа 1839 г.
Однако «разговоры» о Бородинской битве, попытки художественного ее изображения появляются уже в ноябре 1812 г., когда исход Отечественной войны был очевиден и людская память стала возвращаться к событиям ее первых, тяжелых для России, но, тем не менее, славных месяцев противостояния многоликой наполеоновской армии...
Начало: 1812-1821 гг.
У истоков художественной летописи Бородина две аллегорические картины самых первых минут боя, изображенные в «Оде на парение Орла над Российскими войсками при селе Бородине, в Августе 1812». Ода была написана в ноябре и тогда же опубликована в ноябрьском номере «Сына Отечества». Ее автор обозначил себя как К.-З-кий. Тверь.
Вот что открывается парящему над полем начавшейся битвы
Орлу:
...на высоте ширяясь, Он зрит чудовищ вдалеке. Полки Российские сближаясь, Подобно огненной реке Эхидн шипящих облегают: Бесстрашно грудь им подставляют...
Здесь французские войска уподобляются чудовищам -«эхиднам шипящим», а российские полки - «огненной реке», которая «облегает» (окружает) этих «эхидн», бесстрашно встречая врага.
Затем свое представление о начале сражения дает сам автор «Оды»:
Так разъяренный, мощный лев, Ловца предерзкого завидя, Хвост кверху, на среду изыдя, Стремится в бой, рассвирипев10.
Здесь русская армия уподобляется «мощному льву», а французы - охотнику, «ловцу предерзкому», завидя которого «разъяренный» лев «стремится в бой, рассвирипев»...
Изображения самой битвы в этой «Оде» еще нет.
Нет его и в «Певце в стане русских воинов» В. А. Жуковского, увидевшем свет в последнем, сдвоенном, номере «Вестника Европы» за 1812 г.11. Бородино упоминается там дважды и только в подстрочных примечаниях, а о самом сражении сказано лишь два слова: «лютая битва» (186, 187). В то же время Жуковский делает первые шаги в создании портретной галереи героев Бородина. И начинает с характеристики М.И. Кутузова:
Хвала тебе, наш бодрый вождь, Герой под сединами!
Как юный ратник, вихрь, и дождь, И труд он делит с нами.
О сколь с израненным челом Пред строем он прекращен!
И сколь он хладен пред врагом И сколь врагу ужасен! (181).
Затем поется «хвала» его «сподвижникам-вождям», подчеркиваются их личные качества, но не говорится о месте и роли каждого из них в сражении:
Ермолов, витязь юный,
Ты ратным брат, ты жизнь полкам, И страх твои перуны.
Раевский, слава наших дней, Хвала! перед рядами
Он первый, грудь против мечей, С отважными сынами.
Наш Милорадович, хвала!
Где он промчится с бранью,
Там, мнится, смерть сама прошла С губительною дланью.
Хвала, наш Остерман-герой, В час битвы ратник смелый!
И Багговут, среди громов, Средь копий безмятежный!
И Дохтуров, гроза врагов,
К победе вождь надежный! (182-184).
Более подробно Жуковский говорит о П. П. Коновницыне. И не случайно. Он проявил себя при защите Смоленска, первым 23 августа вступил в бой с арьергардом французов на подступах к Шевардинскому редуту. Его дивизия дважды отбивала Семёновские флеши, которые в ходе сражения временно оказывались в руках французов. А в критическую минуту битвы 25 августа, когда был ранен Багратион и это известие вызвало некоторое замешательство среди солдат и офицеров, а Семёновские флеши пали, он принял на себя командование его армией и вывел расстроенные полки из под огня на новый оборонительный рубеж, не дав французам возможности воспользоваться сложившейся тогда неблагоприятной для нас ситуацией:
Хвала тебе, славян любовь, Наш Коновницын смелый!..
Ничто ему толпы врагов, Ничто мечи и стрелы;
Пред ним, за ним перун гремит, И пышет пламень боя...
Он весел, он на гибель зрит С спокойствием героя;
Себя забыл... одним врагам Готовит истребленье;
Пример и ратным и вождям И смелым удивленье (183).
Столько же не менее восторженных строк, что и Коновни-цыну, Жуковский посвящает и М.И. Платову. Его казаки вместе с кавалеристами Ф. П. Уварова (хотя о нем поэт даже не вспоминает), атаковали левый фланг наполеоновских войск, прорвали фронт, отбросили стоявшие там части и вышли в тыл французский армии, посеяв там панику. Это был момент наивысшего напряжения битвы, когда пали Семёновские флеши, а поредевшие русские полки уже не могли восстановить прежнюю линию обороны, и Наполеон двинул в бой часть своего главного резерва - молодую гвардию и кавалерию, полагая, что такого удара русские войска уже не выдержат.
Рейд Платова и Уварова был настолько стремительным, а его успех для самого Наполеона и окружавших его генералов таким неожиданным и непредсказуемым по последствиям, что заставило Наполеона вернуть назад посланные им из резерва части и ждать известий о новых шагах Кутузова. Но их не последовало, казаки и кавалеристы вернулись на исходные позиции, а два часа наполеоновского ожидания позволили Кутузову подтянуть резервы и артиллерию к месту возможных очередных атак французов, сведя практически до минимума их наступательную инициативу:
Хвала, наш Вихорь-атаман,
Вождь невредимых, Платов!
Твой очарованный аркан Гроза для супостатов.
Орлом шумишь по облакам, По полю волком рыщешь,
(сразу вспоминаются герои «Слова о полку Игореве». - А.К.)
Летаешь страхом в тыл врагам, Бедой им в уши свищешь;
Они лишь к лесу — ожил лес, Деревья сыплют стрелы;
Они лишь к мосту — мост исчез;
Лишь к селам — пышут селы (184).
Из вождей, раненных при Бородине, Жуковский выделяет только одного - графа М.С. Воронцова. По-видимому, как первого среди наших генералов, получивших серьезное ранение в сражении, сводная гренадерская дивизия которого почти вся полегла при защите Семёновских флешей уже в самые первые часы битвы:
Наш твердый Воронцов, хвала! О други, сколь смутилась
Вся рать славян, когда стрела В бесстрашного вонзилась;
Когда полмертв, окравовлен, С потухшими очами,
Он на щите был изнесен
За ратный строй друзьями.
Смотрите... язвой роковой К постеле пригвожденный
Он страждет, братскою толпой Увечных окруженный.
Ему возглавье — бранный щит;
Незыблемый в мученье, Он с ясным взором говорит: «Друзья, бедам презренье!» И в их сердцах героя речь Веселье пробуждает, И, оживясь, до полы меч Рука их обнажает (184).
Среди павших на Бородинском поле Жуковский отмечает только А. И. Кутайсова - 22-летнего генерала, командовавшего артиллерией 2-й армии, который погиб, когда вместе с генералом А.П. Ермоловым, начальником штаба 1-й армии, возглавил контратаку на захваченную французами Курганную батарею (Батарею Раевского), находившуюся на стыке двух наших армий. Ее потеря могла оказаться губительной для нас, открывая неприятелю возможность не только разорвать в самом центре линию обороны русских войск, но прорваться к нам в тыл и нанести удар в спину защитникам Семёновских флешей, где фактически решалась судьба всей битвы.
Преодолевая «бурю картечи» и «дождь пуль», как писал участник Бородинского сражения, наши солдаты отбили батарею и восстановили единую линию обороны. Но среди погибших тело Кутайсова не было обнаружено. Полагают, что убитого генерала засыпало землей, что «взбурили» французские ядра...
А ты, Кутайсов, вождь младой...
Где прелести? где младость? Увы! он видом и душой
Прекрасен был, как радость; В броне ли, грозный, выступал —
Бросали смерть перуны; Во струны ль арфы ударял — Одушевлялись струны... О горе! верный конь бежит Окровавлен из боя; На нем его разбитый щит...
И нет на нем героя. И где же твой, о витязь, прах?
Какою взят могилой?.. (185-186).
К словам Певца Жуковский уже от себя в подстрочных примечаниях добавляет: «Никто в армии не может говорить без восхищения и горести о Кутайсове. Он был не только храбрый Генерал, но и весьма ученый человек; любил словесность и сам прекрасно писал стихи; имел приятный ум и редкое добродушие. После Бородинского сражения увидели его лошадь, покрытую кровью, бегающую без седока, и долго не могли отыскать его тела» (186).
Затем Жуковский говорит о Багратионе как жертве сражения:
И ты... и ты, Багратион?
Вотще друзей молитвы, Вотще их плач... во гробе он,
Добыча лютой битвы. Еще дружин надежда в нем;
Всё мнит: с одра восстанет; И робко шепчет враг с врагом:
«Увы нам! скоро грянет». А он... навеки взор смежил;
Ревнитель бранных споров, Он в область храбрых воспарил, К тебе, отец Суворов.
И к этому месту также имеются подстрочные примечания: «Багратион умер от раны, полученной в сражении под Бородиным. Армия несколько времени надеялась на его выздоровление, но судьба решила иначе» (186-187).
Первое представление уже собственно о Бородинской битве дает П.П. Лобысевич (ок. 1761 - после 1817) в «Песне лирической победоносному Россу на одержанные победы... при Бородине и при Тарутине...» (Цензурное разрешение от 6 ноября 1812 г.):
Не в Этне ль хляби заревели
Как силы две сошлися в бой?
То их перуны загремели! —
Дым, пыль — смешали свет со тьмой!
Клубы железны клокотали —
Рядами жертвы повергали —
Смерть нес с двух стран свинцовый град!
Гул бубнов — раненых стенанье —
Звук труб, мечей, и коней ржанье —
Представили разверстый ад!
В сей битве лютой и кровавой, Хоть враг имел сугубо войск; Но Росс отъял победу с славой, Явя свой древний дух геройск: Всей злобой галл в бой устремлялся, Но разражен вспять обращался, Познав, кто есть Российский вождь! Подобно в понте вал пенистый, Ударившись о брег кремнистый, Падет — рассыпан в мелкий дождь.
Так рассыпалися колонны, Что предводил Наполеон. — Его бесстрашны легионы Вкусили смерти злой закон В сей день навеки незабвенный. Зрел Бонапарте изумленный Столь тверда в Россах духа мощь! И гибель бы его постигла Когда б завесой не покрыла Кроваву битву мрачна нощь12.
Начало Бородинского сражения, полагает поэт, сравнимо с проснувшимся вулканом, о пробуждении которого говорит страшный подземный гул («хляби заревели»). Подобный гул-рёв, но только не стихийный, природный, а рукотворный, от грохота сотен орудий («перуны загремели»), и возвестил о том, что «силы две сошлися в бой». И это был не просто бой, а «разверстый ад» где свет смешался с тьмой, разрывы бомб («клубы железные») и пуль «свинцовый град» несли смерть, «рядами жертвы повергая», а стенанье раненых перекрывал «гул бубнов... звук труб, мечей и коней ржанье»...
К определению Бородина, как битвы «лютой», какое встречается и у Жуковского, Лобысевич добавляет еще - «кровавая». И это добавление станет затем одним из лейтмотивов всех последующих описаний и изображений Бородина, наряду с твердостью и мощью «геройского духа» Россов, проявленного в сражении.
В «Песне» Лобысевича Бородино впервые было уподоблено аду, а стойкость русских войск - «брегу кремнистому», о который разбился и «рассыпался в мелкий дождь» «злобного галла» «вал пенистый». В дальнейшем наши писатели, изображая Бородинскую битву, еще не раз обратятся к образу ада и Россов, как неприступной стены, вставшей на пути французов-завоевателей.
Лобысевич был также первым, и не только среди поэтов, кто прямо назвал Бородино победой Россов. И подчеркнуто в самом заглавии «Песни» - «на одержанные победы... при Бородине и при Татутине», и при освещении хода битвы:
Хоть враг имел сугубо войск;
Но Росс отъял победу с славой, —
и если бы не «мрачна нощь», покрывшая завесой «рассыпавшиеся» колонны «бесстрашны легионы» французов, то гибель постигла бы и самого Бонапарта...
До «Песни» Лобысевича никто у нас не говорил о Бородинской битве как о нашей победе. Какая, рассуждали, победа, когда пришлось сдать Москву... «Лютая битва» (В.А. Жуковский), «престрашное сражение» (Д.С. Дохтуров), «день страшного сражения» (Н.П. Николев) и т.д. - только так воспринимали тогда Бо-родино13. С появлением этой песни, полное название которой «Песнь лирическая победоносному Россу на одержанные победы его светлостью генералом фельдмаршалом князем Михаилом Ла-рионовичем Голенищевым-Кутузовым над большою Наполеоновою армиею при Бородине и при Тарутине и на изгнание войск французских из Москвы», начинает меняться и отношение к характеристике и оценке Бородина. И уже в ноябрьском номере «Сына Отечества» появляются слова о Кутузове, что при Бородине «побил Бонапарта 24-го и 26-го чисел Августа месяца»14.
Как только до Петербурга дошли вести о разгроме наполеоновской армии 3-6 ноября под Красным и ее гибели 14-17 ноября при Березине, Г.Р. Державин приступает к созданию «Гимна лиро-эпического на прогнание французов из Отечества», который завершает в конце декабря, когда наша армия, преследуя остатки французских войск, ужо шла по дорогам Европы. «Гимн» выходит отдельным изданием в январе 1813 г. (цензурное разрешение от 8 января), затем помещается на страницах «Чтений в Беседе любителей русского слова» (СПб., 1813. Чтение десятое. Цензурное разрешение от 30 января).
Державин первым заговорил о необходимости достойного поэтического отклика на события Отечественной войны:
Но, Муза! тайственный глагол Оставь, — и возгреми трубою, Как твердой грудью и душою Росс ополчась на Галла шел; Как Запад с Севером сражался, И гром о громы ударялся, И молньи с молньями секлись, И небо и земля тряслись На Бородинском поле страшном, На Малоярославском, Красном15.
«При сих местах, - поясняет он в примечаниях, - три славных победы решили участь не токмо России и Европы, но, так сказать, целой вселенной» (Примечания. С. II). Для Державина Бородино однозначно - славная победа.
Хотя в контексте перечисленных победных мест эпитет «страшное» невольно распространялся и на «поля» Малоярославское и Красное, однако описание того, что происходило на «поле страшном», в действительности относилось исключительно к Бородинской битве. Сражение при Малоярославце представляло собою, в основном, ожесточенные уличные бои. При Красном же наши войска в течение четырех дней еще на подступах к селу ударами с флангов по очереди громили подходившие французские корпуса, тянувшиеся по старой Смоленской дороге на большом расстоянии друг от друга.
Именно при Бородине «и небо и земля тряслись» от многочасовой артиллерийской («гром о громы ударялся») канонады и огня («молньи с молньями секлись») почти тысячи орудий. Именно там, при Бородине,
...штык с штыком, рой с роем пуль, Ядро с ядром и бомба с бомбой, Жужжа, свища, сшибались с злобой, И меч, о меч звуча, слал гул; Там всадники, как вихри бурны, Темнили пылью свод лазурный; Там бледна Смерть с косой в руках, Скрежещуща, в единый мах Полки, как класы, посекала
И трупы по полям бросала.
Там рвали друг у друга гром,
Осмь крат спирали град челом... (11-12).
К двум последним стихам Державин дает поясняющий комментарий: «В реляции от 27 Августа видно, что батареи при Бородине переходили несколько раз из рук в руки... В журнале о военных действиях от 16 числа Октября видно, что Малоярославец восемь раз также переходил из рук в руки» (Примечания. С. II). «Осмь крат спирали град челом» означало, что русские и французы восемь раз оспаривали («спирать» - спорить) друг у друга город в рукопашных боях, лицом к лицу, лоб в лоб («чело» - лоб).
В немногих строчках Державину, не повторяя сказанного Лобысевичем, удалось нарисовать действительно «страшную» картину Бородинской битвы. На нее во многом при изображении Бородина будут опираться наши поэты, активно используя в своих произведениях созданные Державиным образы.
Надо сказать, что Державин чуть ли не первым заговорил о сражении при Малоярославце как победе не менее славной, чем при Бородине. Хотя и там, и там мы отошли, оставляя места, где шли бои, французам, но стратегически это были действительно победы. При Бородине Наполеону не только не удалось разбить армию Кутузова, но впервые за всю его военную карьеру ему пришлось прекратить боевые действия и отойти на занимаемые им до сражения позиции. От Малоярославца вообще началось отступление французских войск, превратившееся после Красного в бегство.
В декабре 1812 г. даже те, кто исходил из представления о победе, как решительном поражении противника на поле боя, а потому сомневался, можно ли Бородино считать нашей победой, и те признают, что «Бородинское дело нами не проиграно»16. А весною 1813 г. уже всем было совершенно ясно, что именно непроиг-ранное «Бородинское дело» предопределило поражение наполеоновской армии.
Наши войска победоносно шагали по полям Европы, все дальше и дальше от наших границ происходили боевые действия, все тише и глуше был доносившийся оттуда шум сражений. И чем дальше мы продвигались на Запад, и чем тише и глуше был доносившийся оттуда гул сражений, тем чаще, ярче и зримее вставало в своем величии Бородино - «генеральное сражение» Отечественной войны 1812 г.,17 - и громче звучали раскаты Бородинской канонады.
И вот, в мартовском номере «Вестника Европы» за 1813 г., появляется «Надпись на поле Бородинском» Н.Д. Иванчина-Писарева (1790-1849) - дань памяти героям Бородина, своего рода рек18
вием русским воинам, павшим на том поле:
Стой Росс! ты подошел к полям Бородина! Здесь грозные лежат полки надменна Галла; Они бросали гром — вселена трепетала; Но здесь их встретила гранитная стена! Не ратников число, не ряд огромных башен, Их встретила любовь к Отечеству, к Царю...
Здесь утомилась смерть столь новой, тучной жатвой! Здесь бились Русские! здесь их носился меч! Ревели громы здесь — и дол, и холм стонали! Затмился солнца свет, земля тряслась и дым Нагнал на Россов мрак; но в них сердца пылали!
........ и Росс врага сломил;
И враг, погибели страшася неизбежной, Содрогся, и с стыдом с полей сих отступил.
И как бы предвосхищая сюжет лермонтовского «Бородина», на что исследователи уже обратили внимание («Скажи-ка, дя-дя»)19, Иванчин-Писарев заметит: однажды на Бородинские поля «с благоговением, как к храму», состарившийся участник битвы приведет своих внучат и без лишних вопросов, «повестью простою»: «О дети! слушайте», -
В их юные сердца жар доблестный прольет: «Я помню, приходил враг с силой исполинской, И жег, и грабил все. — Здесь Русских встретил он; И помню славный день, день битвы Бородинской! Здесь дрогнул в первый раз злодей Наполеон! Здесь он почувствовал, что может горсть героев Против несчетных орд, со всех скопленных стран. Сей беспримерный бой из всех известных боев Явил, что может дух великих Россиян!»
Как былинный герой предстает в рассказе ветерана Кутузов:
«Здесь бился Божий меч Князь Русский Михаил. Я помню, как он шел украшен сединами, Как он пред битвою с полками говорил. Он страшен был, когда сражался со врагами.
Тогда на месте сем и Русских много пало.
О дети! кланяйтесь! они легли за нас;
Паденьем славным их Отечество восстало.
Вовек священным их да будет прах для вас!»
Завершит Иванчин-Писарев свою «Надпись» сравнением Бородинской битвы с разгромом персидских войск греками при Марафоне под Афинами в V в. до н.э.
Российский Марафон! Село Бородино!
Ты славою славян в бессмертьи заблистаешь;
Твоим святым холмам отныне суждено
Вещать: О смертный! стой! бессмертных попираешь!
Образ Бородина, как поля русской славы, стены, о которую разбилась армия Наполеона, и одновременно как огромной общей могилы («святых холмов»), будет характерен при изображении этой битвы и другими нашими писателями.
Явление Наполеона, его победное шествие по странам Европы и поход на Россию воспринималось у нас в то время как бедствие мирового масштаба. «Позднейшее потомство будет говорить о 1812 г., как мы теперь говорим о всемирном потопе. Тогда, окруженный водою ковчег спас Ноеву семью; здесь же, объятая пламенем Москва спасает наводненную, так сказать, злодеями, безбожием и ужасными бедствиями Европу», - пишет А.Я. Булгаков (17811863) в своем «Рассмотрении поведения» Наполеона «по изгнание его из древней Российской Столицы». Оно выйдет из печати в апреле 1813 г.20
Мысль о мессианстве России, призванной освободить человечество от «нового Мамая», будет близка и многим нашим писателям тех лет.
Булгаков первым заметит, что «описание Бородинского сражения будет всегда несовершенным, какая бы кисть или перо ни предприняли начертать оное. Если бы на сей битве, - пишет он, -находился Гомер, Тасс или Богиони (Жак Куртуа Бургиньон (1621-1676) - итальянский живописец-баталист уроженец Франции (А. К.), то они не нашли бы безопасного места, откуда могли бы делать наблюдения свои и обозревать все страшные картины сего кровопролитнейшего сражения: тут не было места ни для любопытных, ни для историков, ни для живописцев» (49). И после такой оговорки Булгаков приступает к рассказу о Бородине.
Сначала он в самом общем виде характеризует противостоявшие там силы, отмечая численное превосходство одних и моральное превосходство других. С одной стороны, пишет он, люди, для которых война давно стала профессией: «180 000 человек, приобвыкших к войне, выросших в ней, целые двадцать лет военным ремеслом, так сказать, существовавших, покоривших четырнадцать Государств, нанесших страх во всех концах Европы, под предводительством щастливейшего и дерзостнейшего из Полководцев». С другой стороны, «120 000 истинных Христиан, сражавшихся за Веру, Отечество и Царя». «Пораженные мыслью, что за спинами их Москва - мать России - древняя Столица - хранилище Святых Мощей и священных прахов Российских Царей», они «пылают одним чувством, все - все клянутся пасть, но не пережить порабощения любезного Отечества» (50). Затем следует описание самого сражения:
«В продолжении одиннадцати с половиной часов огнь и меч, действуя попеременно, истребили 75 000 человек и более 35 000 лошадей. Ядры, картечи, пули, ружья, копья, сабли, штыки, все в сей день стремилось к истреблению и сокрушению человечества. -Чугун и железо, сии металлы, самое время переживающие, оказывались недостаточными служить дальнейшему мщению людей. -Раскаленные пушки не могли уже выдерживать действия пороха и с ужасным треском, лопаясь, предавали смерти заряжавших их артиллеристов. Смерть летала по всем рядам, и наконец, приходя сама в бессилие, паче ожесточалась над оставшимися жертвами. -Целые батареи переходили по нескольку раз из одних рук в другие (вспомним державинское - «там рвали друг у друга гром». -А.К.). -Земля исчезла; она вся покрыта была окровавленными трупами и
борющимися со смертью ранеными. Обе армии мстят за тех, коих попирают ногами. - Чрезмерный жар отнимал последние силы, казалось, что вся сия полоса России превращена волшебным каким-либо действием в адскую обитель» (50-51).
Это была самая развернутая и самая впечатляющая, после «Песни» Лобысевича и Державинского «Гимна», картина того, что творилось на «Бородинском поле страшном», дополненная деталями, подчеркивающими весь ужас происходившего там, реального, а не воображаемого ада.
И далее: «Пальба, звук, радостные восклицания победителей, часто повторяемое ура! стенание раненых, вопли умирающих, ржание коней, крики командования и отчаяния, на девяти разных Европейских языках произносимые: все сие смешиваясь придавало ужасной сей картине действие, которое никакое перо изобразить не в силах. - Дым огнестрельных орудий, смешавшись с парами крови человеческой, составил вместе облако, помрачавшее само солнце, и благодатная токмо ночь, ускорив в сей день свою темноту, положила ужасной сей сече конец в то самое время, как победа прикрывала щитом своим знамена Александра Первого» (51-52).
Для Булгакова Бородино, бесспорно, наша победа: «Русские удержали поле сражения», французы отступили, отошли на исходные позиции. «Можно, - скажет он, - поздравить с победою сею не токмо знаменитое Российское воинство, но и весь человеческий род. На Бородинском поле погребены дерзость, мнимая непобедимость, гордость и могущество избалованного щастливца» (52).
Однако победа в этом сражении далась «человеческому роду» дорогой ценой: «огнь и меч, действуя попеременно», «истребили» более ста тысяч людей и лошадей, участвовавших в битве, превратив «поле сражения... в пространное кладбище» (52).
Булгаков отметит хвастливость и бессердечие Наполеона, который «с изувеченным остатком армии своей, заняв оставленные Русскими поле сражения, и со свойственно ему нагластью... воспел победу (имелся в виду Наполеоновский бюллетень о победе - "самый лживый из его бюллетеней", как отметил присутствовавший при сражении граф Сегюр. - А.К.) при воплях 25 000 раненых своих воинов, всуе просивших пищи и помощи; он бросил их всех без всякого призрения. Вопли их более возбуждали в нем досаду, нежели сожаление. Казалось, что он негодовал на сии несчастные жертвы его властолюбия за то, что не было у них более крови для пролития и довершения безумных и несбыточных его намерений».
И напоминает: «Известно всем, что Наполеон в Египте отравил 3500 раненых и больных французов, кои не были в состоянии владеть оружием. - В Бородине многие из сострадания друг друга убивали; другие же, тащаясь с трудом за армиею, падали без сил на дороге, или достигали Москвы для того только, чтобы обрести смерть там, где обещано было деспотом изобилие, спокойствие и мир» (53-54).
Сознавая, что «описание Бородинского сражения будет всегда несовершенным», Булгаков, тем не менее, полагает, что «красноречию, стихотворству, политике, военному искусству послужит война 1812 года неисчерпаемым источником к разным произведениям пера» (VII). И поэты не заставили себя ждать... И не только поэты...
Надо отметить, что это «несовершенное», по мнению Булгакова, его «описание Бородинского сражения» произвело такое сильное впечатление на первого биографа Кутузова, что он полностью включил его в свою книгу на правах самой достоверной картины битвы, не указывая при этом имени сочинителя (что, однако, тогда не возобранялось, было в порядке вещей) и опустив лишь несколько слов, касавшихся характеристики Наполеона («щастли-вец» и т.п.)21.
В апреле 1813 г. А. С. Шишков, находясь в Дрездене, пишет «Краткую и справедливую повесть о пагубных Наполеона Бонапарте помыслах...», которая была предназначена для немецкой аудитории и написана на немецком языке. Он, по его собственным словам, сочинил ее «в утешение и наставление Немецкого народа».
Это было время заграничного похода русской армии, тот его период, когда шла, как писал Шишков, «немецкая война» - освобождение прусских городов и земель, занятых французскими войсками, что, несомненно, сказалось и на характере изображения им Бородинской битвы. Это изображение должно было по-своему «утешить» немцев, так как «немецкая война», какую вели русские на территории Пруссии, была намного милосерднее, человечнее и бескровнее, чем та, что вела против нас наполеоновская армия, в
составе которой были и немцы. И одновременно «наставить» немцев уму-разуму на тот случай, если у них вновь появится мысль о каком-либо или с кем-либо походе на Россию: народ, выдержавший такое, не оставлял никому, никогда и никаких шансов на победу.
Изображение самой битвы заняло у Шишкова неполные две страницы, давая самое общее представление о том, что творилось на Бородинском поле.
«... В двенадцати милях от Москвы подле Бородина, - пишет он, - произошла самая лютая, кровопролитнейшая всех прочих в сей войне жесточайшая битва...
То было поле убийства, жатва смерти: около двух тысяч пушек гремят одна против другой, дрожащая от топота конских копыт земля казалось хочет провалиться, и несколько сот тысяч человек кидаются друг на друга; обе стороны бьются с неимоверным упорством; поле, пушки отъемлются и уступаются; бойницы и укрепленные места по три и по четыре раза переходят из рук в руки; каждый шаг окроплен кровию; ядра гуще летают, чем в других сражениях пули. Но и в сей битве, равно как и в прежних, Российская артиллерия одержала преимущество над французскою. Ночь прекратила битву, французы отступили десять верст... назад (что было явным преувеличением в расчете произвести большее впечатление на немецкого читателя. - А.К.); Русские остались на месте сражения». «Сия битва, - заключает Шишков, - именуемая Бородинскою или Можайскою, может назваться исполинскою
битвою»22.
В том же, 1813 г., отдельным изданием выходит «Сражение при Бородине. Эпическая песнь, посвященная храброму Российскому воинству» Д.П. Глебова (1789-1843). Она была написана в традициях высокой, торжественной, героической оды с многочисленными восклицаниями, уподоблениями и риторическими фигурами.
Так, начало битвы уподобляется природному всемирному катаклизму:
Разверзся ад — и треск гор недра потрясая, Огнь тысячьми смертей, гром громом провожая, В бездонных пропастях и тучах повторясь, Казалось, на оси вселенную потряс.
Пещеры и леса и долы все завыли! И солнечны лучи и свод небес сокрыли Густыя облака молниеносных сил! Впервые бледна смерть познала тяжесть крыл!...23
Подобно урагану, «бледна смерть» мгновенно лишает жизни многие тысячи людей:
Как страшной бурею, как молнией небесной, Иль сверхъестественной и силою чудесной, Стал вдруг бы низложен дубов столетних ряд, И вмиг разрушился б веков цветущий сад: Так ряд сих воинов, на битвах возмужавших, Со стоном падает от жерл громоносящих (10-11).
Затем автор «песни» переходит на разговор от первого лица, выступая в качестве очевидца всего того, что происходило на Бородинском поле. И чтобы его рассказ выглядел правдоподобнее, прибегает к натурализму:
Сей пал без ног, а сей повергнут без руки, Сей, зрю я, раздроблен во персях на куски!.. Тут юный пал Герой, главы своей лишенный, А близ валяется в пыли изнеможденный, Которого поверг издохший конь с собой!.. Повсюду на полях багровою рекой Смочилася трава, цветы на нихрастущи! (11).
После этого начинается изображение отдельных моментов сражения. Если «Надпись» Иванчина-Писарева представляла собою эмоционально-торжественную дань памяти всем россиянам, погибшим в этом «беспримерном бою», то Глебов в своей «песне» старается, правда не всегда, придерживаться хронологии событий.
Первую атаку наполеоновских войск, что пришлась на Семёновские флеши - центр позиции русских на левом фланге Бородинского поля, поэт уподобляет волнам, которые, разрушив сдерживавшую их плотину («оплот»), «понеслись шумящим океаном»:
Так злобный Россов враг, воспользуясь туманом, Стремился с воинством разбить, повергнуть в прах Их левое крыло. О всей Природы страх! Трикраты громы их врагами похищенны; Трикраты верностью и верой возвращенны! Смешались молнии, стон смерти, гул и гром, И мертвые тела возносятся холмом! (11).
Затем взор поэта обращается на «правое крыло», где происходящее там он сравнивает с действием вулкана (вспомним Лобы-севича):
А там — как Этна, треск и пламя изрыгая, И лаву смрадную, кипящу изливая, Отвсюду молнией летящей возжено, Пылает, рушится, в среди Бородино! (12).
(Имеется в виду собственно село Бородино, располагавшееся действительно как бы в середине позиций русских войск, за обладание которым развернулось сражение, завершившееся пожаром села).
Не остался без внимания и встречный кавалерийский бой на открытом пространстве перед Семёновскими флеша?
